Влад удивленно глядел то на санитарку, то на листочек с адресом.
-Так вы… не осуждаете нас? Вы считаете, что мы… что мы можем…
-Да не знаю я, сынок, не знаю, как оно правильно-то! Конечно, по всем понятиям и законам нельзя вам быть вместе. Никак нельзя! И прав, наверное, твой отец, пряча ее от тебя, спасая тебя от нее, от этой любви к ней. Да только сердце у меня слезами обливается, когда смотрю я в твои глаза… Верю я, Бог на свете есть, и все, что ни происходит, все по его воле, все по его справедливости. Иди же!
Влад уже отступил на шаг, когда она снова остановила его, тронув за рукав.
-Только будьте осторожнее! Слышишь?
-Вы думаете…
-Ничего я не думаю. Откуда мне знать?! Только… Только свекровь моя, та старушка, о которой я говорила, часто повторяла, когда кто-нибудь сомневался в божьей справедливости, на Судьбу сетовал: «Когда бесы хохочут, ангелы плачут, а Боженька в шуме таком, голосов наших не слышит.» Так-то. Ну, иди, иди, и дай вам Бог! Пусть он вас услышит!
Входная дверь хлопнула, и маленькая квартирка, обставленная старой, еще советской мебелью, с окнами, занавешенными плотными шторами зеленого цвета, так долго висевшими на солнце, что они выцвели до непонятного салатово-желтого цвета и дырочек, погрузилась в нехорошую звенящую тишину, бьющую по ушам, давящую на мозги, сжимавшую голову тупыми, безжалостными тисками… Маришка свернулась калачиком на диванчике, покрытом местами протертым плюшевым покрывалом, и закрыла глаза… Она жива. Опять жива. Зачем?.. Никакие доводы рассудка, никакие слова, ничто теперь не могло заставить ее забыть Влада, забыть его поцелуи, его сильные, нежные руки, его прозрачные светящиеся глаза. Такие большие, распахнутые… Его слишком много в ее душе, все ее тело горит воспоминанием о нем и она… она никак не может, ни за что не может представить его маленьким. Маленьким забавным карапузом, ее сыном. Никак. Он мужчина. Такой молоденький, чувственный, влюбленный… Как она сможет жить без него?! За что такая мука, Господи!..
