Я сидел перед каменной статуей и солнечный свет ласкал лицо. Надев ботинки, я просто ушел оттуда. И не заметил, что на одной из деревянных табличек было записано: Исидор Штраус.
Дома же маленькие ручки протягивают блокнот с записью: “тебя долго не было, все в порядке?”.
– Да, нормально. Я хотел проверить озеро. Он уже промерз, умеешь кататься на коньках? – спросил я. – Не умеешь? Хорошо… научу – я всему научу.
Я больше не один”.

В палату принесли ужин и я отложил книгу. Аппетита не было совсем, но я смог подкрепиться, хоть и насильно.

“Параграф 8

Я очень четко помню тот день: он был очень пасмурным и зимним, воздух тяжелый, колючий и влажный. Мы шли с продуктового магазина, который находился в двух километрах от нас. Так как мысль ехать на мотоцикле в такую пору времени совсем не прельщает.
– А вроде бы здесь я как-то нашел нору с детенышами лис. Они были очень милыми, – говорю я, указывая на маленький холмик.
Лилия слушает, а что ей делать кроме этого.
“Мне никогда не надоест тебя слушать” – как-то написала она мне, когда мы коротали долгие зимние вечера перед камином. Прямо как в той восточной сказке про царя Шахрияра и его жене по имени Шахерезада – только тут говорю я.
“Знаешь, Лилия, в какой-то момент я стал бояться, – сказал я ей тогда. – Я стал бояться того, что полюблю человека, не смогу жить без него, – а он исчезнет. И я останусь один. Так вот, кажется, я полюбил тебя”.
Она взяла свой блокнот и начала что-то писать карандашом, но сразу же убрала его. Затем закрыла лицо руками и застыла. Не знаю, что она тогда чувствовала, а если плакала, то очень тихо. Я обнял ее.
И так и не узнал о чем она тогда хотела сказать мне, я не стал заглядывать в блокнот, если она сама того не предлагала. Но потом, когда я заглянул туда, надпись была истерта, так как была написана карандашом, можно было разобрать только начало предложения: “Мне жаль…”. Возможно, она хотела извиниться за то, что она не может говорить и сказать мне тоже самое, а может быть – она все знала с самого начала, что все будет именно так…
Мы подошли к тому самому повороту храма, куда меня завлекли белки в тот раз. И мне захотелось еще раз навестить того монаха. Попросил Лилию идти домой, а сам – зашагал в сторону храма.
Он казался таким отчужденным и холодным, нежели в прошлый солнечный раз. Будто один раз отвергнутый, не принимал гостя снова. Заваленная снегом плиточная крыша, смотрит хищным взглядом, будто открытая пасть зверя.
“Остановись. Ты ведь духовный храм” – думаю я.
Тендзин встретил меня все тем же спокойствием – у этого монаха все время невозмутимое выражение лица. Хотя, я уверен, что он обрадовался моему визиту. На мою протянутую ладонь, он сложил руки на уровне груди и чуть наклонил голову – традиционный жест, который стал нашим общим приветствием.
– Расскажи мне об отце, каким ты его знал, Тендзин? – спросил я его в тот день.
Он задумался на некоторое время, руки его ощупывали четки на запястье.
– Твой отец был очень раним, вряд ли кто-нибудь кроме меня это знал. И ощущал он этот мир и людей в нем куда сильнее, чем я.
– Что это значит?
– Это значит, что он не был счастлив. В глубине души, в его сердце были рубцы куда глубокие, чем он сам думал. Ему всегда нравилось быть здесь. “Мне здесь очень спокойно” – говорил он.
– А что произошло в его жизни, мне он ничего не рассказывал.
Именно в этот момент я узнал самую главную тайну отца. И по сей день я не знаю, должен ли был узнать это.
– По всей видимости, именно я должен тебе рассказать, – Тендзин замолчал, обдумывая свои следующие слова. – Ты не первый ребенок. У твоего отца был еще один сын, задолго до твоего рождения. Мать этого ребенка, оставила Штрауса сразу же после его рождения вместе с ребенком. “Я устал так жить, Тендзин, я больше так не могу, – рассказывал твой отец на коленях и в истерике. – Я так больше не могу, люди приходят в мою жизнь в поисках чего-то и не находя уходят. Словно какая-то часть меня была противна им и вызывало раздражение. Что я могу им дать, в конце концов – ничего. Я даже самому себе ничего не могу предложить! А люди чего-то хотят, требуют; в конце концов, какой друг, какая жена может остаться рядом со мной? А самая главная моя ошибка, моя трусость и глупость. Я совершил ужасное дело и не будет мне прощенья. Никогда”.
Что стало с этим ребенком я не знал.
Я часто ходил в этот храм и разговаривал с монахом.
– Каждый наш поступок имеет последствия для Вселенной, ведь все мы — часть ее организма. Чтобы мир был к нам благосклонен, нужно следить за своим поведением. Что отдаем, то и получаем.
Забегая вперед, выходит, что я вырезал эти слова внутри себя огненными буквами.
В один из дней Тендзин показал мне деревянные таблички:
– В каждой из них записаны преграды нашей жизни, которые могут стать сильными препятствиями. Возьми их в руки, закрой глаза и швырни на землю.
Я сделал так, как он велел. На землю, раскрытой частью, выпало только два: ненависть и раскаяние.
– Ненависть и раскаяние, – протянул монах. – Злость и ненависть разрушает нас изнутри, поэтому вредит нам гораздо больше, чем врагу. Лучшее оружие — прощение. А раскаяние это нормальное чувство, только раскаяние не должно становится самобичеванием. Возможно, мы никогда не получим того, о чем мечтаем. Если несбыточное мешает счастью, забудь о нем. Радуйся тому, что у тебя есть. Боль утихает, шрамы делают нас теми, кто мы есть. В конце концов, жизнь скоротечна, и ничто в ней не имеет смысла. Наши радости ничтожны, ничтожны и горести, – выдержав паузу, Тендзин заключил. – Прошлого уже нет, а в будущем не будет нас.
Только эти слова Тендзина хорошо запомнились в моей голове.
“Если ничего не имеет смысла, то зачем это все?! – орал я во всю глотку, весь закованный цепями и истекая кровью. – Что у меня осталось, Тендзин?! Эта боль никогда не утихнет, я сделаю несбыточное реальным! Клянусь в этом всей душой!”.”