В глазах темно, и все же он видит — каким-то странным, не телесным — зрением,  как на лицо опускается деревянная крышка, и слышит, слышит глухой стук молотков: крышку забивают. 

Теперь его — живого — опустят в яму, и он услышит последний, самый жуткий звук: как на крышку гроба падают тяжелые комья земли. 

“Нет! Нет! Волю мне дайте… волю!” — ах, страшны его безмолвные крики, тщетны призывы, никто, никто не спешит на помощь. 

Он не может пошевелиться, не может биться, но все же сопротивляется, борется из последних сил, гаснущим сознанием цепляется за слабый, дрожащий лучик света, похожий на огонек церковной свечи… кажется, он видит его в щель между досками… 

Кто же принес свечку, кто молится за его пропащую, грешную душу?..

Кто пожалел несчастного висельника?

— Волю мне дайте, волю! — глухо стонет он, и на сей раз слышит свой собственный голос, а после — шепот в правое ухо: 

— Ключ проси, ключ… Отдаст тебе ключ — жив будешь, и не умрешь. А не отдаст — пропадешь! 

Он вскидывает руки, ударяет ладонями в крышку гроба, и крышка слетает… садится, дико осматривается по сторонам: вокруг него церковь, ярко освещенная, как на праздник, и на хорах — поют, но поют не по-правильному, страшно… Один хор ведет венчальную: 

“Исайя, ликуй!” — а другой с ним точно спорит, и тянет заупокойную: 

“Вечная память, вечная память, вечная пааааамять…” 

В алтаре же служба идет, и непонятно, какая: литургия або панихида?.. От всего этого мутит, и крутит, и мает, и он, спотыкаясь, обдирая руки и ноги, голый — его ж раздели, как вынули из петли — сползает из гроба на пол, и вслепую, наугад, тащится к дверям…