— Эка, то все с тюрьмы тя мает… та самогону крепко перепили надысь… Спи, братко, спи… рано ишшо…  

 ***

Ох, и страшно же было подниматься по крутым ступеням, занесенным снегом, мелкими шажками идти к церковным дверям, запертым крепко-накрепко, сдвигать платок, отдавая косы на смех лютому январскому ветру, и, зажав правое ухо, левое прижимать к дверному зазору… Мельком глянула в сторону ограды, где под хлипким навесом, хоронясь от ветра, жались две темные фигурки — Леночка и Ариша… Лена подняла высоко плечи, сунула руки в муфту, Ариша пыталась поправить фонарь. 

Саша глубоко вдохнула, словно нырнуть собралась, зажмурила глаза и стала слушать… Молиться сейчас вроде как было нельзя, но в голове неотступно крутилось:  “Разбойника благоразумнаго во едином часе раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвети и спаси мя…” — словно больше и некого было вспомнить, кроме разбойника. 

Сперва Саша совсем ничего не слышала, лишь гул собственной крови и сбитое от страха дыхание, мертвая тишина внутри пустой церкви, а снаружи завывает ветер, стонет, причитает, как над покойником. Но вот стали доноситься какие-то звуки… они точно шли изнутри, но Саша не сразу смогла понять, что это такое: не пение, не стук, а невнятный шепот и тихие, шелестящие шаги. Вроде и говорят, говорят тихо и быстро, как Псалтирь читают, но ни слова не разобрать. И шаги… то ближе, то дальше… женские, мужские, детские?.. Ах, лучше об этом и не думать, не представлять себе, кто это мечется  святочной ночью в наглухо запертой церкви!