— А я вам что говорила, барышня… не для трусливых это — на женихов гадать… может, услышал он вас, да идет за вами…
— Кто?!
— Да известно, кто: ваш суженый-ряженый! Вот сейчас у церкви вам о нем все и скажут…
Девушки побежали вперед — так быстро, как получалось в длинных юбках — увязали в снегу, вскрикивали, спотыкаясь, дышали часто, глотая ветер вперемешку со снежными хлопьями, глохли от стука собственных сердец, но еще страшнее было остановиться и оглянуться…
Вот, наконец, и церковь, белая, с зеленой крышей, утопающая в снегу… в чернильной тьме святочной ночи холодно поблескивает золотой крест. Окна темные, ведь церковь заперта, но внутри теплятся лампадки, и по стеклам ползают отблески дрожащего света, как золотистые капли крови.
Девушки открыли калитку, гуськом вошли за ограду и остановились поодаль. Фонарь в руке Ариши зашипел, затрещал, огонек взметнулся в последнем издыхании — и погас: фитиль прогорел начисто.
— Чево ж вы стали, барышня? Поздно отступать… идите… — зашептала Арина на ухо Саше, что стояла ни жива, ни мертва и мысленно проклинала себя за эту невозможную, страшную затею с гаданием…
— А… вы? Лена, пойдем со мной…
— Что?! Нет уж! Меня ты не заставишь этой ерундой заниматься! — отрезала сестра; строгий насмешливый тон, каким часто говорила мама, придавал храбрости — так хотелось убедить саму себя, что все это бабушкины сказки, суеверия, и что она вовсе не боится, просто присматривает за глупой сестренкой, перечитавшей Пушкина с Гоголем… да переслушавшей нянюшкиных жутких историй… И все же сердце теснило при одном взгляде на запертую церковь, всю в белом снегу, точно в саване, и от черных крестов на могилах, и от странных красноватых бликов, пляшущих на снегу: лампадки внутри не погашены, конечно, лампадки, что ж еще?…