Вбежали через черный ход, не отряхивая ног, не раздеваясь, пробрались в спальню. Заперлись, заложили засов… и только тогда смогли выдохнуть. 

Забрались все втроем в одну постель, хоть Лена и ругалась на Сашу с Аришей, что прилипли к ней — старшей — точно котята к матери, и не хотели отпускать. 

О том, что приключилось возле церкви и по пути домой, никто из них не поминал — очень уж страшно было… 

Саша дольше всех не могла заснуть: стоило прикрыть глаза — и тьма окутывала ее, черным, плотным облаком, пахнущим могильной землей и сухими травами, и проступала церковь страшным, острым силуэтом, слышалось заупокойное пение, трезвон, вздохи, причитания, и шаги, быстрые, отчаянные шаги, взад и вперед, и по кругу, и тоскливый стон: 

— Воли хочу… волю дайте!  

И мнилось Саше, что в руках у нее железный ключ, висящий на цепочке, большой, тяжелый, и этим ключом она силится отпереть церковную дверь — да не получается. 

Ну а тот, кто заперт в церкви, кто воли просит, слышит ее возню с замком, слышит надсадный скрежет ключа в скважине, и — приникает к двери, шепчет ласково, просительно, чуть хрипло: 

— Отвори, открой! Выпусти на волю… 

Голос похож на человеческий, не подземный, живой, но толком не разобрать, кто говорит — отрок ли, зрелый муж, или вовсе старик?.. 

…Саша вскидывалась, стонала, в постели садилась, смотрела по сторонам: вот знакомая комната, теплится лампадка перед образом Пресвятой Богородицы, край простыни белеет, как саван, лица сестры и Ариши — неразличимы, но она хотя бы дыхание слышит… а за окном завывает ветер — тоскливо, как над покойником, и ветка яблони стучится в окно. Ветка ли, не когти ли скребут по стеклу? Не черная ли рука страшного чудища пытается открыть окошко?