Основным досугом в больнице было смотреть в окно и читать старые книжки. Книжки были уж слишком заумные, ну и не то, чтобы Печорский умел читать в том проявлении, какое от него требовали все эти умершие писатели. Поэтому, он предпочитал смотреть в окно, концентрируясь на чем-то более обычном.  

О том чтобы начать шить он даже и не думал, голова ещё немного кровила, а правая рука совсем не слушалась. Вряд ли он теперь сможет прострочить ровный шов, тогда придется вернуться на станцию, просить начальника взять обратно, и под гнётом смерти клясться никогда больше не пить. И неведомая до селя тоска одолевала его от этих мыслей. Запах масла и хлебного магазина, в который он раньше ходил окружили его полностью, он продолжал смотреть в больничное окно, но слёзы так и норовили вырваться из глаз. Тоска была настолько запредельной, что даже боль, мерзкая и тягучая, вдруг остановила свой танец. Печорский заплакал. Жизнь перестала ей быть. 

Его выписали в конце ноября, когда морозы уже завладели воздухом, и всё вокруг было пропитано холодом. Он шёл домой по тому же щебню, что когда-то тащил машинку, голова больше не болела, рука только не держала равновесие, да и зрение начало подводить. Печорский больше не был счастлив, хоть он никогда и не понимал, что есть счастье в его истинном мироздании. Но сейчас, смутно смотря на дорогу, толком ничего не видя, не то чтобы из-за метели, что заметала всё, что ей попадалось на пути, но точно из-за зрения, от которого уже не нужно было ждать помощи, он точно осознавал, что несчастен. Одно его существование было вершиной несчастной жизни, и кто мог быть хуже его в этом мире, в этот момент.