Печорский пришёл к дому, странно, что его не разворовали, пока он отлеживал бока в больнице. Он открыл дверь, и резкий фланелевый запах пронёсся, будто сквозь него. В доме было сыро и холодно, деревянный пол совсем будто прогнил, а стены давили собой на каждого, кто мог сюда зайти. Надо бы растопить печь, да и спать лечь, надеясь, что завтра будет легче. И он было пошёл за дровами, что должны были лежать на заднем дворе, но быстро вспомнил, что их никто не подготавливал этой осенью. 

Неимоверная тоска навалилась на него, да такая, что будто грудь ломалась под ней, Печорский лёг на холодный пол и начал беззвучно плакать. Слёзы были тёплые, даже горячие, от них согревалось всё в округе. Он лежал неподвижно несколько минут, а может и часов, продолжая чувствовать, как жидкость, вытекающая из его глаз согревает его. 

Дурная мысль, что пришла к нему в голову, словно расположилась на старом матрасе, убитой кровати. Она поздоровалась и присела. Печорский долго смотрел на неё, продолжая лишь всхлипывать иногда. Она чувствовала себя хорошо, ровно настолько, что разрешила себе протянуть ему руку. Он неуверенно потянулся к ней и слёзы прекратились. Их руки соприкоснулись, тепла от её ладони не исходило, но вдруг, он ощутил ускользающее несчастье, что до этой секунды растворяло его существование. Хорошо всё ещё не было, но плохо уже тоже. 

Сестра Мария поправляла волосы перед тем, как постучаться в дверь, давно покосившегося дома. Подмышкой она держала набор булавок и несколько кусочков шерсти, купленной у ростовщика за баснословные деньги. Дверь оказалась не запертой. Женщина вошла в мрачные сени, увидев силуэт мужчины, лежащего на полу, она бросилась к нему, уронив свёрток с подарками.