-Ещё минуту, госпожа!

            Она замирает, не желает поворачиваться ко мне лицом и внезапно я понимаю, хоть и не желая этого, почему – госпожа не хочет, чтобы я видела ее глаза. В них ужас, который она не покажет никому. В них такая тьма и такая бездна, что лучше умереть, чем видеть это.

-Знаешь ли ты, госпожа, Луция Сенеку?

            У этих римлян глупые, длинные имена. Полные все эти их – Гаи-Германики-Аннеи-Юнии-Силланы мне никак не даются. Я с трудом удерживаю в памяти хоть что-то.

-Да, — она лжет, но я ее прощаю.

-Это философ, оратор. Он учит добродетели, твердости и мужеству.

            Это то, как знают его люди. А я знаю этого человека иначе. Я знаю, что он был один из немногих, кто выступал против пленения моего народа. Правда, тогда он был тощ и худ, бледен и беден. Наверное, в этой земле философ должен быть толстым и богатым, чтобы быть услышанным.

-Твоему сыну понадобится наставник.

-Хочешь, чтобы я взяла какого-то бродягу в наставники своему сыну-императору? – голос Агриппины даже дрожит от гнева.

-Хочу оставить шанс…тебе и ему, — отзываюсь я, не сводя взгляда с ее спины – прямой, ровной и напряженной спины.

            Агриппина уходит, слегка тряхнув головою, вроде бы с досадливым возмущением или смешком, но я знаю, как будет. Я слишком многое вижу о чужом будущем, но, нелепо слепа о своём.

            Я могу в красках увидеть, как Агриппина возвращается в свои покои, как долго сидит на постели, глядя перед собой.