Мы обессилели и потому нам западло даже шевелить губами. Диана говорит что-то вроде:

— Ме хааршо (Мне хорошо)

— Йа… ад (Я рад)

Тот дед, которого мы убили, НЕТ, ТЫ ПОДОЖДИ, тот старик, которого мы убили.

— Нуна быо раслаиться, как ты и гаваил (Нужно было расслабиться, как ты и говорил) Сеяс мне очень харащо (Сейчас мне очень хорошо)

Наши колени соприкасаются, и я ощущаю стояк.

Малыш, ну не сейчас, ну. Ты же знаешь, что ничего не выйдет.

Он просто не понимает, что я не в состоянии теперь даже ширинку расстегнуть.

— Очень хаащо. Очень хаащо, да. (Очень хорошо. Очень хорошо, да)

— Куто. (Круто)

Ты даже не запомнил его имя. Того старика. Помнишь, как его звали? Ты – преступник и эта девушка, возможно, НЕТ, ТЫ ПОДОЖДИ, ПОСЛУШАЙ, та девушка, возможно, тяжело переживала его смерть.

Может и нет, но не стоит ли тебе попробовать рассказать ей об этом.

В конце концов, ты не можешь вечно держать это в себе. Ведь, это случилось и это ужасно.

Теперь я понимаю это дерьмо из Достоевского. Это и в самом деле угнетает с каждым днём все сильнее. Иногда кажется, что ничего не случилось, а когда тебе хорошо, ты вспоминаешь тело того деда в сугробе и понимаешь, что ни хера не хорошо.

— Стока мисей (Столько мыслей)— говорит Диана.

—У мя тож. О чём ти думаш (У меня тоже. О чём ты думаешь?)

— Ню… По папу, по маму. Хезе. В бащке бадак какой-та, но пикольно. (Ну… Про папу, про маму. Хз. В башке — а, бля, да вы и так уже понимаете; языковой барьер – нахуй). А ти а тём?