Заговаривалась, срывалась на каждый хриплый вздох в комнату к Тимке, где сидел дядюшка Тойво – такой же мрачный и нелюдимый, носивший в своем сердце тюрьму из собственных переживаний, которые прятал ото всех.

                Целитель, тоже пришедший на всю ночь к Тимке, все взбалтывал и смешивал какие-то порошочки и микстуры. Время ползло медленно. Я металась туда и обратно, молилась в углу, тихо плакала, потом рвалась к Тимке, убеждалась, что он дышит, возвращалась обратно.

                В ту ночь во всем доме горел свет. Оставить хотя бы один угол темным было страшно.

                В ту ночь не было ничего, кроме хмурого «Гм!» — целителя, тяжелого вздоха дядюшки, моих тихих стыдливых молитв и хрипов Тимки.

                И то, как я провалилась в сон, я уже не помню. Просто какая-то сила унесла меня прочь.

***

                И пришло пробуждение также неожиданно, как накатил сон. Я открыла глаза, обнаружила себя спящей в кресле, с трудом размяла затекшие в неудобной позе ноги и бросилась в комнату Тимки, сонная и неуклюжая.

                Бросилась, чтобы обнаружить маленькую, чистую, белую и сиротливую постель. Постель аккуратно и болезненно заправленную, но абсолютно пустую.

                Сама не знаю, как не потеряла сознание, уже рисуя все самое страшное, но смех из столовой…смех Тимки?

                Безумной тенью метнулась в столовую, едва не влетев мимо дверей в каменную стену, и увидела бледного, но уже подвижного Тимку, который впервые за неделю сидел за столом и уплетал похлебку, громко стуча деревянной ложкой. Рядом с ним сидел бледный, осунувшийся и постаревший за дну ночь старик, в котором я не сразу узнала дядюшку Тойво.