Печальная история Рассела Пемброка
Приступ лихорадки отступил и ко мне уже возвратилась любознательность туриста. Я обратил внимание на необычную деталь, в здании было две двери, одна,
центральная, которая вела в кинотеатр и вторая боковая,которая вела в маленькое кафе. Без колебаний я вошел в кафе и уселся за мраморный столик. Сидел довольно долго. Потом подошел официант и я попросил двойное виски “Хикс и Хилей” со льдом . Официант вернулся быстро и я стал с большим удовольствие делать маленькие глотки. Настроение улучшилось и я осмотрелся. В стене, налево от меня, темнел вход в зал, прикрытый шторой из зеленого потертого бархата. Штора то и дело шевелилась, пропуская женщин, по большей части чернокожих, они входили в кинозал одни, чтобы выйти в сопровождении мужчин. У стойки, справа от меня, три женщины болтали с попугаем, а он невпопад отвечал им хриплыми воплями. В дальнем конце бар переходил в чистенький дворик, вымощенный оранжевой плиткой и огороженный темно-красными стенами с рядами узких дверей. На каждой двери виднелся эмалированный овал с номером. Я понял, какая специфика у этого кинозала. Между столиками ходил тихий человек с лейкой в руках.
-Очевидно, садовник,- решил я.
Он был в широченной соломенной шляпе, синем холщовом костюме и
шлепанцах. Оказалось, что это не садовник, а уборщик. Из лейки он поливал доски пола, и они из серых и пыльных, становились черными.
Я снова вспомнил Пемброка. Он рисовался мне не иначе, как в самых фешенебельных местах Европы. Его рассказы о своей жизни говорили о том, что он проводит время на модных курортах вроде Экс-ле-Бен или Эвиан, в Монте-Карло, на Виа Венето в Риме, на улицах Восьмого округа Парижа или лондонского Вест-Энда. Он был наследственный богач и никогда не работал, но получил хорошее образование в частном колледже. Не сочтите из моих слов, что Рассел был снобом. Нет, мой друг был знатоком кошек, и я видел его раз на газетном снимке в окружении членов жюри Королевской выставки кошек.
Пемброк был человеком начитанным. Он прекрасно разбирался в архитектуре и декоративном искусстве Франции XVIII века, ценил картины Ватто, Буше и Фрагонара. Кое-кто считал его авторитетом и в современной живописи. Он жил свободно, как позволяли его доходы, его родословная и его интересы. Жизнь низкого класса его не касалась. Он и ко мне снисходил при встречах, ему был интересен мой взгляд на живопись, но не более того. Я с ним познакомился очень давно, еще студентом, в музее города Будапешта у картины Гойя. Тогда я увидел, что посетитель стоит с проспектом на английском языке и с умным видом сказал:
— В Эрмитаже Гойя представлен лучше.
Рассел не был в СССР и ему пришлось согласиться с такой оценкой. Мы провели остаток дня в музее. Перед самым отъездом я сдал экзамен на гида переводчика, учился усердно после занятий в институте. Это была моя первая лекция индивидуального обслуживания и я вставлял свои знания по ходу просмотра экспозиции. В конце дня он мне сказал, что я должен стать писателем или журналистом. Меня интересно слушать, но интересно говорить одно и тоже много раз, невозможно. Я прислушался к его совету и по возвращению в Ленинград прослушал пару курсов в вечернее время этом направлении. Тогда в стране была мода на вторую специальность и физики пачками становились лириками, а простые инженеры обивали пороги художественных училищ и института кинематографии. Страна получила слой посредственной культуры, но ликвидировала переизбыток ИТР.
Рассел был старше меня, но это не сказывалось на наших встречах, которые происходили случайно раз в три-четыре года. Мы беседовали об искусстве и о своей жизни, как будто только вчера расстались и так же прощались не договариваясь о новой встрече.
Человек в соломенной шляпе закончил свой обход и теперь отдыхал,
присев за стол. Я заметил кошку, лежащую у него на коленях, на мой
взгляд, обычную домашнюю кошку, белую в больших светло-коричневых и черных
пятнах. Мы с кошкой посмотрели друг на друга. Мордочка животного была
составлена из двух половин, один глаз на черном пятне, другой на белом.
-Да тут целый зверинец, — сказал я себе. — Попугай, кошка и лебедь.
Лебедя я упомянул потому, что на рубашке человечка лебедь шевелился, когда тот доставал платок, чтобы вытереть пот. Я его заметил на манжете.
-Сколько воспоминаний, — пробормотал я, ничего не понимая.
Да, конечно, припомнил я, у Пемброка был точно такой же лебедь на манжете рубашки. Это родовой знак Пемброков. Кошка продолжала смотреть на меня, словно желая внушить какую-то мысль, и я опустил глаза. Когда я их поднял, соломенная шляпа лежала на моём столе, а у человека было лицо британца Пемброка. Странно, подумал я, встретить знакомое лицо у незнакомого человека. Быть может, в этой поездке мне суждено сделать открытие, что по миру рассеяно несколько экземпляров одного и того же лица.
— Дорогой друг! — вскричал незнакомец и, раскрыв объятия, шагнул мне
навстречу.
— Рассел!? — воскликнул я-какая неожиданная встреча!
Мы обнялись, растроганные до слез. От него скверно пахло. Я смотрел на него, все еще не веря своим глазам, меня смущала тайна такого социального падения. Но лицо по прежнему выдавало аристократа. Значит это не падение человека, а вираж его судьбы. Мы ведь связываем лицо с определенным человеком, а передо мной было лицо Пемброка, но все остальное противоречило привычному образу.
-Увы, когда обстоятельства меняются, нечто подобное может произойти с каждым,- решил я.
Стоило посмотреть, как два немолодых человека, чуть не плача, сжимали друг друга в объятиях. Когда я сказал:
-Физически ты много крепче, чем я, чувствую по твоим объятиям.
Он ответил с улыбкой:
— Ты прав, в этом мне можно позавидовать. Но спорю, что больше всего тебе
хочется спросить, как меня сюда занесло.
— Да уж конечно, — отозвался я. — Я никак не предполагал встретить
тебя здесь.
— Ни дать ни взять, сцена из романа. Хочешь услышать мою историю?
— Еще бы!
— Тогда, — продолжал он,- ты, как это водится в романах, закажешь мне рюмку, и я, постепенно пьянея, расскажу о себе.
— Что тебе заказать? — спросил я, подозвав официанта.
— Мне все едино.
Он помолчал, глядя на меня. Официант принес бутылку и стакан.
— Оставить? — спросил он на своем языке.
— Оставь, — ответил Пемброк.
Я взял бутылку и поднес горлышко к носу. На меня пахнуло спиртом; запах
казался то сладковатым, то горьким; я рассмотрел этикетку, на ней был
изображен пейзаж с горами, покрытыми снегом, луна и паук в паутине.
-Сильваплана, — прочел я — Что это за напиток?
— Здешнее пойло, — ответил Пемброк. — Тебе его не рекомендую.
— Может, поменять?
— И не думай. Мне все едино, — повторил он.
— Послушай, Рассел, неужели этой жидкости дали название прекрасного озера в Швейцарии?
— Именно, так и есть, мой друг. У ней есть одно качество, после выпивки не болит голова.
— Если я правильно тебя понял, то история не из коротких?
— Именно, так и есть и началась она в Эвиан года три назад. Или чуть раньше, в Лондоне. В то время мне улыбалось счастье, и Леда любила меня. Ты знал о моем романе с Ледой?
— Нет, — отозвался я, — не знал. Мы же не виделись лет шесть или более того.
Мой ответ не слишком порадовал его.
— Я познакомился с ней в Лондоне на балу. Она сразу же ослепила меня и глядя на ее длинные белые перчатки, я сказал ей, что она настоящий лебедь. Не стоило бы рассказывать тебе эти глупости, но оказалось, что её Леда. Ты же знаешь, что в греческой мифологии, Леда это жена спартанского царя Тиндарея. Зевс
соединился с ней, превратившись в лебедя. От этого союза Леда произвела на
свет яйцо, из которого родились братья Диоскуры и две дочери. Она не поняла меня, но рассмеялась. Поверь, на балу она была самой молодой и самой прелестной.
Стоит отметить, что я не понял связи между Зевсом и моим другом. А связь между приглянувшейся ему женщиной и греческой богиней, основывалась только на белых длинных перчатках. Интересно, когда он эту связь придумал, в момент той встречи или позже? Я вспомнил картину Леонардо да Винчи под названием “Леда и лебедь”, на которой Леда была довольно пышных форм. Вообще в галерее Уффици все женщины размера “Х plus”, а то и больше. Худоба вошла в моду совсем недавно.
-Подожди, мой друг, не торопись. Ты решил играть роль светского Зевса, я правильно понял?
-Правильно, но ты собираешься меня слушать?
— Разумеется, я для этого сюда и забрёл.
— Леда была безукоризненно одета у неё были белокурые локоны и голубые глаза. Правда, говорила она простым языком, без украшения речи, что плохо вяжется с привычками нашего круга. Но раз она была на балу, значит она принадлежит к нам.. Характер у нее был беспечный. Я не знал другой женщины, кого так веселила бы жизнь. Нет, неверно, не жизнь вообще, а ее жизнь, ее близкие связи с мужчинами и ее обманы.
-На сколько я понял, ты не узнал, кто ее пригласил на бал?
-Я не стал этого делать, поскольку она мне очень понравилась своей открытостью.
-Я думаю на следующие большие встречи приглашал её ты?
-Разумеется.
— Теперь немного яснее, продолжай свой рассказ, пожалуйста.
После этих слов я включил запись беседы на своём смартфоне.
— Все ее помыслы были прежде всего сосредоточены на себе. На книги ей не хватало терпения, и в том, что зовется культурой, она ничего не смыслила, но не надо думать, что она была дурочка. Меня, по крайней мере, она постоянно обводила вокруг пальца. В своем деле она была специалистом. Ее занимало все, что касалось любви, любовных связей, мужского и женского самолюбия, обманов и интриг, того, о чём люди говорят и о чем умалчивают. Знаешь, слушая ее похождения, а от меня она ничего не скрывала, поскольку ей нужен был преданный слушатель, я вспоминал Пруста. В шестнадцать лет ее выдали замуж за старого австрийского дипломата, человека образованного, хитрого и недоверчивого, которого она обманывала без малейшего труда. Похоже, тот верил, что берет себе в дом нечто вроде котенка, и с самого
начала вел себя с ней по-хозяйски, старался воспитывать ее и направлять, а
она с самого начала делала вид, что слушается его во всем, и обманывала, как
могла. Ее родители считали, что мужу не под силу противостоять Леде в этой
войне (его дело — подчинить ее себе, ее дело — вывернуться, сбросить
путы), и сторожили ее, словно еще двое ревнивых мужей. Но не думай, что эти
обстоятельства влияли на ее веселость или на ее привязанность к родителям и
к австрийцу. Она всех любила и всем лгала. Радостно и азартно изобретала она
хитрые, запутанные проделки.
— Остановись Рассел, я не успеваю за твоей мыслью, ты упомянул Пруста, а он был гомосексуалом. Что общего между ним и Ледой? Кто были её родители и в каком обществе ты встречал её мужа? Почему родители и муж стерегли её от других, но позволяли тебе с ней видеться?
— Не Ледой, а её мужем, который ей пренебрегал. Прочти снова его “Утехи и дни”.
Немного вспылив и выпив полстакана пойла он продолжил:
— В начале нашего романа, перед тем как познакомиться с ее мужем (потом я
немало виделся с ним), я как-то вечером спросил ее:
-Он ничего не заподозрит? Ведь нас постоянно встречают вместе.
-Не беспокойся, — ответила она. — Мой муж принадлежит к тем людям, которые не помнят ни одного лица, потому, что просто не запоминают их.
Эту несуразицу с беспамятным дипломатом я не мог понять, но промолчал, чтобы дать ему выговориться.
— Помимо ее красоты, молодости и ума удивительно тонкого, куда более проницательного, чем мой, меня очаровывало то, что она была в меня влюблена. Она рассказывала мне обо всем, ничего не скрывала, словно была уверена, что я уважал ее, признавал зрелость ее суждений, не позволял себе сомневаться. Она доказывала, что никогда не направит против меня свой сложный механизм обманов. Я благословлял судьбу за удивительный и щедрый дар и однажды ночью, в некоем опьянении любовью и тщеславием, сказал ей:
-Даже если бы ты обманула меня, я все равно бы тобой восхищался.
Самым искренним образом я верил, что умею смотреть на жизнь философски. С другой стороны, любая ложь Леды была забавна и изящна. А я поклонник всего изящного.
— Постой, постой, налей себе еще, пока я не потерял мысль. Леда и её окружение вывели тебя из привычной среды и ты стал слушателем ее похождений. Тебя это сначало забавляло, а потом вошло в твою жизнь, точнее ты стал жить интерпретациями Леды.
Он налил себе еще полстакана и сделал большой глоток с удовольствием. Пришла кошка и прыгнула к нему на колени. Он её начал гладить, а потом продолжил повествование.
— Я забыл про Лавинию, — сказал Пемброк, — У Леды была кошечка, обыкновенная домашняя кошка с очень мягкой шерсткой, белая в светло-коричневых и черных пятнах. Мордочка была составлена из двух половин, черной и белой. Словом, обычная кошка из бедняцких кварталов, но душа у нее была Леды. Ты не представляешь, как они походили друг на друга. Льстивая и лживая, она вечно надувала тебя, а когда обман раскрывался, ты не мог на нее сердиться. Она была грациозной, гибкой и чуралась грязи. После еды она тщательно приводила себя в порядок, точно светская дама. Однажды, она встретила меня особенно ласково, и это несказанно польстило мне. Лавиния, как бы подтверждала, что отныне я свой в этом доме. Когда я отдавал синий костюм в чистку, то увидел, что кошка провела меня, ластясь, воспользовалась моими
брюками как салфеткой. Лавинии никто не был нужен, кроме Леды. Кто знает,
может, и Леда была такой же, в ее жизни существовало только одно чувство. Чувство игры в любовь.
— Ты большой знаток кошек и постоянный эксперт Королевской выставки этих животных. Ты сам заметил, что кошка из бедняцких районов. Как она могла попасть в светские апартаменты?
— Странно, но этот вопрос мне никогда не приходил в голову.
-С кошкой мне всё понятно, продолжай рассказ, мой друг, мне действительно интересно.
— Не помню уж, кто первый, Леда или я предложил провести вместе несколько дней во Франции. Но я уверен, что именно Леда выбрала Эвиан. Это удивило меня, я полагал, что уже знаю Леду, и считал, что она предпочтет самое светское место, кроме того, я слегка огорчился, ибо уже воображал, как гуляю под руку с моей подругой по модным бульварам Монте-Карло и Канн. Потом обдумал все хорошенько и сказал себе:
-Чего еще можно желать? Я не буду страдать от бесконечных балов и ее неизбежных побед. Она будет принадлежать мне одному.
-Значит она выбрала уединенное место, где вы не будете на глазах избалованной вниманием публики. Эвиан место тоже приличное и дорогое. Город трех целебных источников подразумевал не обычную публику, а интересующуюся лечением во время отдыха. На вас там не обратили бы внимания. Так ездили на Воды в царское время и в моей стране, да и сейчас ездят. Там отдыхали и приличные граждане и авантюристы. Остап Бендер там собирал деньги за Провал. Ты не читал “12 стульев” Ильфа и Петрова, поэтому и согласился ехать на воды. Очень рекомендую эту книгу. Ты там найдёшь половину своих злоключений.
Рассел Пемброк начал меня понимать,но не хотел этого и отгонял саму мысль о другой версии своего превращения. Поэтому он продолжил в старом ключе, страдающего любовника.
-В те дни одним из величайших удовольствий стало делиться друг с другом
мечтами о нашей поездке. Однако, когда планы обрели реальность, когда
наметились даты, возникло немало препятствий. Её родители были против, планы Леды казались им подозрительными. Более того, муж заговорил о том, что хочет сопровождать жену. Обо всех этих препонах я узнавал от Леды. Эти разговоры выводили её из себя, она боялась выглядеть обманщицей в моих глазах. Тем временем приготовления шли своим чередом, и моя подруга была занята множеством дел. Модистка, маникюр, парикмахер, покупки, она не имела и минуты в течение дня, чтобы встретиться со мной, а вечера, само собой разумеется, проводила в кругу семьи.
-Слава Богу, на свете есть телефон, — покорно вздыхал я.
— Значит тебя в подогретом состоянии мариновали с использованием телефона. Сам ты не звонил, а мадам поддерживала в тебе надежду на соединение. До этого времени все отношения были на уровне старика Платона.
— Да, именно платоническая любовь была основой нашего союза. Действительно, для телефонного звонка Леда всегда находила время. Надежды на путешествие, которое должно было соединить нас, пока что разъединяло. И вот, когда казалось, что уже все потеряно, Леда вдруг объявила:
-Любовь моя, мы уезжаем. К несчастью, нас будут сопровождать моя кузина Аделаида Браун-Сикорд со своей маленькой дочуркой Белиндой, моей племянницей. Без них никакого Эвиан. Мы с тобой поедем порознь и встретимся в отеле «Рояль». Чтобы тебе было не скучно ехать одному, оставляю тебе Лавинию. Ты ее привезешь. Я вверяю тебе самое дорогое… конечно же, после тебя, жизнь моя.
Я был счастлив, затем пал духом и меланхолично подумал:
-Леда и маленькая племянница! On aura tout vu (что же,посмотрим). У меня не было другого выбора.
Я уезжал первым и, честно говоря, боялся, что мне предстоит провести
отдых в Эвиан вдвоем с кошкой. Но планы снова изменились, сначала улетела
Леда, и когда мы с Лавинией приземлились в Женеве, Леда ждала нас в
Аэропорту. Ты меня понимаешь?
— Разумеется. Ты мог позволить себе отель Рояль в Эвиан, а она могла только фланировать среди отдыхающих и её апартаменты были вне отеля Рояль.
— Может так оно и есть, но слушай дальше. Наш автомобиль подъезжал к Эвиан в сумерках. Почему-то мне мучительно хотелось как можно дольше не приезжать в отель; мне хотелось, чтобы наш путь длился вечно, чтобы Леда вечно была рядом. А она, прямая и стройная, сидела поодаль и, кажется, во всех подробностях описывала свой перелет.
-Отчего ты так хороша? — сказал я, жадно беря ее за руки и стараясь
говорить беззаботно.
Обычно чуткая к любому упреку, она на сей раз, словно не уловила тайный смысл моих слов и услышала в них лишь похвалу ее красоте. Польщеная, она выпрямилась еще больше, и от этого движения вся ее длинная шея, прическа, поистине необыкновенные глаза, опять показались мне похожими на лебединые.
— Рассел,- наконец я сумел вставить слово,- впечатление, что ты действительно любил греческую богиню, а не женщину.
— Ты прав, лучше бы рядом со мной сидела эта птица, но то была Леда,
молодая женщина и от ее красоты мне стало больно, чудилось, что она далеко-далеко от меня.
— Позволь вставить ещё слово, вы всегда были с ней в разных слоях общества. Ты появлялся только тогда, когда ее орбита была в точке перигея, когда ты был вне своего окружения. Её там знали и она препятствовала получению тобой этого знания.
— Пожалуй, так оно и было. Я предложил ей выйти из машины у ворот отеля и пройтись пешком, ссылаясь на то, бедняжке Лавинии надо поразмяться. Она согласилась. Мы шли молча, но вдруг я услышал то, чего боялся:
-Наши комнаты на разных этажах, дорогой. Сегодня ночью мы будем спать врозь. Может быть, завтра…
Я молчал до самого отеля. Портье за стойкой протянул мне листок бумаги, который следовало подписать, и указал номер комнаты.
-С окнами на озеро? — спросил я.
-На озеро, — ответил он.
-О нет, — сказал я. Мне хотелось бы комнату с другой стороны, выходящую на горы, на юг.
-Что за причуды, — запротестовала Леда.
Плохой знак, подумал я, рассердил любимого человека. С Ледой у меня такое случилось впервые.
— На сколько я понял, на другой стороне будут апартаменты, которые ты не должен видеть.
— Пожалуй так оно и было. Леда весело заговорила о террасе, где мы будем завтракать. А терраса была с моей стороны. Потом мы вошли в лифт, свежеокрашенную клетку в причудливых завитках. Поднялись в бельэтаж и пошли широкими коридорами (отель строился в те годы, когда в мире еще было просторно) по безупречно чистым зеленым дорожкам. Комната оказалась большой и напомнила мне спальни в старинных усадьбах, где я жил мальчиком. Серые обои приглушенно гармонировали с розовым шелком на спинках широкой кровати, которая была на бронзовых ножках. Поддавшись настроению минуты, я воскликнул:
— Верю, что в этой комнате я буду счастлив.
Леда одарила меня самым долгим за весь день поцелуем, подхватила кошку на руки и сказала
— До завтра, дорогой.
Я распаковал вещи, принял душ, слегка освежился и спустился в ресторан. Отель был, в сущности, пуст. С интересом поглядывая на дверь в ожидании Леды, кузины и маленькой племянницы, я легко поужинал. Потом, так никого и не дождавшись, вернулся к себе и вышел на террасу, чтобы выкурить сигару. Пахло скошенной травой и в воздухе стоял ровный гул от песен цикад. Я лег, но долго не мог заснуть. Никто не страдает сильнее, чем оскорбленный любовник, который не смеет жаловаться, потому что не знает, насколько он прав. Да полно, неужели это происходит со мной? Всю ночь напролет я вел воображаемые диалоги с Ледой, виня ее в том, что испорчен отдых в Эвиан. Я признавал, что замужняя женщина должна быть осторожной и не слишком откровенничать с конфидентами, пусть даже с собственными кузинами, но горечь вновь и вновь подступала к сердцу, и я сформулировал и заучил наизусть не один ядовитый упрек, с тем чтобы высказать их наутро.
Утром меня разбудило пение птиц. Я выглянул на террасу, на склоне горы
зеленел густой лес, а внизу, у отеля стрекотали газонокосилки. Официант, принесший на террасу поднос с завтраком, объяснил:
— Мы готовим la pelouse (лужайку) в парке. Со дня на день сюда нагрянет la foule (толпа).
Нагрянет la foule или нет, меня не волновало. Что же касается Леды, то я понял, что завтраков на террасе лучше не ждать.
Я давно уже записывал его рассказ на смартфон. И изредка поглядывал, хватало ли запаса батареи. Но Рассел ничего не замечал. Он был полностью погружен в воспоминания. Видимо, я первый, кто его слушал за последние три года.
-Потом я пошел бродить по парку, углубился в лес, там сел на пень и предавался меланхолии. Грустнее всего было то, что я не только потерял любовь Леды, я скорбел потому, что я незаметно стал совсем седой, что надвигалась старость, что оставалось мало времени, и это время я тратил понапрасну в безумно дорогом отеле, где каждый день печали, стоил мне целого состояния. Я никогда не следил за течением своих дел, передав все в руки моего поверенного Уильяма Ламберти и время от времени, на
меня нападал страх, что в одно прекрасное утро я проснусь без гроша. Сам же вести свои дела я не мог, ленился и считал это низким занятием.
Время в парке быстро пролетело и не пришлось вернуться, потому что я опаздывал к обеду. В большом зале ресторана почти все столы были свободны. Лишь кое-где виднелись уже знакомые с вечера лица. Там была семья крупного промышленника из Лиона, довольно известный французский актер, толстощекий молодой человек, которого я не раз встречал за последнее время, мне он был весьма неприятен и девушка из семьи Ланкер, достаточно хорошенькая. Я сразу же узнал ее, потому что
ранее разговаривал с ней за чаем в теннисном клубе Монте-Карло. Я уже подходил к лифту, чтобы подняться к себе, размышляя, что если бы мне оставили Лавинию, мне было бы веселее, как вдруг появилась Леда. Приглушенно вскрикнув, она пробормотала:
-Мы едем на день в Женеву. Едем сейчас же.
Я был так затравлен, что не понял, кого включали слова «мы едем», меня или кузину с
племянницей. Но Леда тут же добавила:
-Что ты стоишь? Надо шевелиться
И я понял, что судьба наконец улыбнулась мне. Я захватил плащ и мы уехали. Прибыв на место, я убедился, что нетерпение обычно рождается нашим сердцем, и незачем искать ему причин, мы найдем только предлоги. Я хочу сказать, что Леде, по всей видимости, нечего было делать в Женеве, кроме как гулять со мной целый день, очень солнечный, очень долгий и очень счастливый. Мы любовались фонтаном,
бьющим из озера и рыбками в Роне, обошли книжные магазины на Корратек и
лавки антикваров на Гранд-Рю, отдохнули в парке 0-Вив и поужинали в ресторане. Помню, еще в парке я предложил Леде пойти в какой-нибудь отель.
-Ты с ума сошел, — ответила она. — Для этого у нас есть «Рояль»».
Действительно, по возвращении в Эвиан, она осталась у меня, и на следующее утро мы завтракали на террасе. Леда предложила поехать в Лозанну; я ответил, что готов
отправиться хоть сейчас; тогда она очаровательно улыбнулась и сказала:
— Мы поедем последним вечерним пароходом. Жду тебя на пристани в одиннадцать.
Она поцеловала меня в лоб и упорхнула. Я решил не поддаваться унынию, сколько бы пустых часов ни маячило впереди. Меня будет вдохновлять память о недавнем счастье, и как-нибудь до одиннадцати я дотерплю. Для начала я долго лежал в ванне, потом медленно оделся и спустился в парк. В вестибюле я натолкнулся на Бобби Уильярда. Ты его знаешь?
— Первый раз слышу о нём.
-Нет? Ничего не потерял, потому что он кретин. Бобби разбранил Эвиан, назвав его второй могилой.
-Первая — это Бат (Курортный город в Англии), — захихикал он. Потом стал уверять,
что «Рояль» совершенно пуст. Здесь нет ни души, ни души, — повторял он.
-Здесь Леда, — отозвался я из тщеславия и потому, что приятно упоминать имя любимой женщины.
Лучше бы я этого не говорил. Бобби наклонился, дыша мне в лицо, и воскликнул:
-Знаешь, что мне сказали? Что она б… Готова на это с любым.
Кое-как я отделался от него и вошел в музыкальный зал, где никогда никого не бывало. Долго сидел там, приходя в себя. Трудно описать, как ранили меня слова этого идиота. Наконец я собрался с духом и попросил у консьержа проспекты лозаннских отелей. Прихватив с собой три-четыре, я вышел на свежескошенную лужайку и бросился в обтянутое тканью кресло. Перед тем, как углубиться в чтение, я намеревался провести
эти часы тихо и спокойно. Я беззаботно огляделся по сторонам, засмотрелся
на балкон и вскоре обнаружил в дверном стекле отражение моей
приятельницы. Из полумрака комнаты всплыло другое отражение, в стекле оба
отражения соединились.
-Леда целует племянницу, — сказал я себе.
Не знаю, сколько времени следил я за этими фигурами, посмеиваясь над своим открытием, благодаря интересному закону оптики наблюдателю, смотрящему под моим
углом зрения, племянница казалась одного роста с Ледой, пока не обнаружил
совсем иное. Леда целовала мужчину. Клянусь тебе, когда все увиденное дошло до моего сознания, я ощутил этот миг, как границу между двумя мирами, привычным миром, в котором я был с Ледой, и миром неведомым, достаточно неприятным, куда я вступал теперь неизбежно и безвозвратно. В глазах у меня потемнело, я отбросил проспекты, словно то были ядовитые твари. Любопытно, что несмотря на ощущение хаоса, ум мой работал быстро и четко. Прежде всего я направился к стойке портье и спросил, где остановились миссис или мисс Браун-Сикорд и приехавшая с ней девочка. Мне ответили, что такие лица в отеле не проживают. Потом я попросил счет, заплатил, поднялся в комнату. Там меня охватило настоящее отчаяние. Собирая вещи, я метался по номеру, наталкиваясь на стены, точно слепая летучая мышь. В бешенстве выскочил я из этой несчастной комнаты и в автобусе, принадлежащем отелю, отправился на пристань. До отплытия оставался целый час, и я принялся рассуждать и
спрашивать себя (и спрашиваю до сих пор), действительно ли Леда целовала
мужчину? Меня подмывало остаться. Я говорил себе:
-А может, остаться благоразумнее? — и тут же возражал, -Это не благоразумие, а трусость.
Думаю, в глубине души я уже знал, что отныне рядом с Ледой я буду
чувствовать лишь тревогу и тоску; уверяю тебя, именно оттого я и уехал.
— Рассел, тобою руководило оскорбленное самолюбие. Это нормально. Рассказывай дальше, я внимательно слушаю твою историю любви к женщине, которую ты принял за богиню. Ты попался на перчатках, такое тоже случается. Признайся, что она была единственная в тот вечер в таком наряде.
Пемброк, молча кивнул, налил еще полстакана и залпом выпил. Потом продолжил:
-На пароходе, пересекающем озеро, я казался себе хозяином собственной судьбы,
но вдруг над головой пронеслась стая белых лебедей, и на меня нахлынули
дурные предчувствия. Все мы едем на пароходе неизвестно куда, но мне
нравится думать, что в те минуты мое положение было особенно символично. Не
спрашивай, где я остановился в Лозанне, этого я не помню. Помню лишь, что
на протяжении этого странного, расплывчатого и бесконечного дня, я как
зачарованный созерцал из окна своей комнаты противоположный берег. Я мог бы
нарисовать отель «Рояль», так долго я смотрел на него. Вечером здание
постепенно обозначилось рядами светящихся точек. Облокотившись на стол у
окна, я закрыл глаза, все еще представляя себе отель и уснул. Наверно, я
был очень усталым, потому что наутро проснулся в том же положении.
Подумай только, я спал, уронив голову на стол, напротив окна, выходящего на озеро и открой я глаза хоть на секунду, то увидел бы как горел отель «Рояль». В ту
ночь, никто не спал, кроме меня, у которого там, в отеле, оставалась Леда.
Рассел уже захмелел и не обращал на меня внимания. Я достал дополнительную батарею и подключил к смартфону. Он этого совсем не заметил и продолжал говорить, а может ему уже было всё равно.
— Я бы сказал, что некто, распоряжающийся моей жизнью с той минуты, когда я
ступил на палубу парохода, усыпил меня. Наутро он же не дал мне взглянуть в окно,
увлек в глубь комнаты и, решив во что бы то ни стало увести меня от Леды,
закрутил в водовороте разных дел. Странно, не правда ли, что до завтрака ничего не зная о пожаре соединиться с Лондоном. Я позвонил туда, все это подстроила судьба и сообщил, что возвращаюсь днем. Мне сообщили, что этой ночью мой управляющий
Уильяма Ламберти выстрелил себе в голову и находится в больнице. Я ответил:
-Возвращаюсь первым самолетом.
Потом переговорил с портье и заказал билет. В одиннадцать мне следовало быть в аэропорту. Я взглянул на часы. Половина девятого. Я попросил подать завтрак; появилась швейцарка, очень молоденькая и болтливая, она была настолько захвачена событием, что, даже не спросив, знаю ли я о происшедшем, принялась трещать и трещать без остановки, несколько раз повторив:
-Все погибли.
-Где? — прервал я ее.
Представляешь, что я почувствовал, услышав:
-При пожаре в отеле «Рояль».
Потом какой-то промежуток времени выпал из моей памяти. Кажется, я глянул в
окно, струйки черного дыма, еще поднимавшиеся на том берегу, подтверждали
самое худшее. Я бы отправился в Эвиан первым пароходом, но лифтер заявил:
-Жертв не было.
Я спросил у портье. Он, поддержанный лифтером и всеми
служащими, утверждал то же самое:
-Жертв не было.
Я все равно переехал бы озеро, чтобы поскорее обнять Леду. После всего, что могло произойти, мне хотелось видеть ее, коснуться ее. Пожар, ложные вести, это были знамения, ниспосланные мне, дабы напомнить, что в жизни есть беды худшие, чем обман. Я уже начал было в отчаянии оплакивать мертвую Леду, теперь, когда оказалось,
что она жива, упорствовать в оскорбленном самолюбии означало искушать
судьбу.
Портье не отходил от меня, он похвалялся, что сумел-таки достать билет
на одиннадцатичасовой самолет, и, словно читая мои мысли, перескакивал на
другую тему и повторял:
-В «Рояле» не погиб ни один человек. Вы мне не верите?
Со своей стороны, я подумал, что намерение обнять Леду вряд ли
осуществимо, если ее возмущает мое быстрое отбытие и возвращение, может быть, она
еще не придумала, как скрывать одного любовника от другого. Я говорил себе, что пока я возвращаюсь в Эвиан, где я никому не нужен, мой управляющий верный и надежный человек, который в течение стольких лет вел мои дела и не разгибал спины, безвылазно сидя в тесном кабинете с окном во двор, чтобы дать мне возможность разъезжать по миру и жить в свое удовольствие, умирает в лондонской больнице без слова благодарности, без прощального пожатия дружеской руки, брошенный всеми на свете.
Так судьба вновь увела меня от Леды. Я улетел одиннадцатичасовым
самолетом и прибыл вовремя, чтобы сказать Уильяму Ламберти слово благодарности.
Однако самоубийца ловко увернулся от прощального пожатия дружеской руки, ибо
в тот же час, быть может, обратным рейсом моего самолета, сбежал на Ривьеру,
а точнее, как я подозреваю, в Монте-Карло. Говорят, он уехал с повязкой на голове.
Но, что важнее, я несомненно, давно уже жил с повязкой на глазах. Ты не поверишь, но меня очень встревожило, как повлияет столь необдуманное бегство на здоровье моего бывшего поверенного Уильяма Ламберти. Однако, даже ослепленный глупостью, я не мог долго прятаться от правды. После обеда я узнал о беговых лошадях, о пирах с икрой и о дорогих его любовницах. Сев за стол в его кабинете, я убедился, что он обокрал меня, можно сказать я оказался без гроша. Даже продав все, что у меня
оставалось, я не сумел бы оплатить долги.
В тот вечер я полностью забыл о Леде. Трудно описать, как действуют на
меня денежные затруднения. Быть может, оттого, что я не разбираюсь в делах,
они удручают меня и приводят в ужас. Я воспринял свое несчастье как
наказание, смутно ощущая, насколько я виноват, и отдался угрызениям совести.
Умри Леда в языках пламени, я не страдал бы сильнее. Всю ночь я крутился
в постели и заснул лишь под утро, наверное, перед самым появлением негра.
По всей видимости, он вошел абсолютно тихо, но какой-то шум все же был,
потому что я проснулся. Он сидел на стуле у кровати, одетый в смокинг. Пожалуй, больше всего меня встревожили его глаза, круглые и блестящие. Я нажал кнопку звонка, но безрезультатно, ибо верные слуги, узнав о положении дел, покинули дом, точно крысы, бегущие с тонущего корабля.
Негр отнюдь не был призраком; он был человеком из плоти и крови и, сам
того не зная, составлял звено в цепи мелких обстоятельств, которые придают
неповторимый характер нашим судьбам; что бы там ни было, но одно несомненно,
мне его послало провидение. Он был дипломатом, точнее, атташе по вопросам
культуры при посольстве одной недавно возникшей африканской республики и
пришел, чтобы от имени своего правительства предложить мне пост директора их
музея. В его речи, словно бы невзначай, проскользнуло упоминание о фунтах,
которые они думают дать мне в качестве аванса, и хотя он произнес это между
прочим, я запомнил цифру, ибо более или менее в эту сумму оценивал свои
долги после продажи квартиры, двух домов и нескольких гектаров земли —
всего того, до чего не успели дотянуться руки Уильяма Ламберти.
-Пост директора музея? — переспросил я.
-Музея искусств, — ответил он и добавил, уточняя, — музея современного искусства.
-А на кой мне это? — спросил я.
Не поняв вульгарности моих слов, он ответил:
-Мы приобрели картины, мы построили здание и я с гордостью могу заявить, что в нашей скромной столице самое величественное здание это храм современного искусства. Вы повесите и распределите все, что у нас есть, но не сомневайтесь, настанет день, когда дело дойдет до новых приобретений, и вот тут, как сказал наш президент, — мы это мир будущего, время работает на Африку.
Не знаю, принадлежала ли последняя фраза президенту или ему самому.
-Более всего остального, продолжал мой гость, нам симпатична идея вкладывать средства в завтрашний день, он предсказал, что однажды, проснувшись поутру, страна обнаружит, что эти произведения искусства, «быть может, довольно уродливые, на взгляд невежды», не уступают в цене золотым слиткам. Мы собрали больше Пикассо и Гриса, чем парижский Музей современного искусства, больше чем вообще кто-либо на свете. А в довершение всего, статуя Родины, стоящая перед музеем, не сомневаюсь, что вам приятно будет об этом узнать, творение вашего славного соотечественника, скульптора Мура.
В конце тирады он не без достоинства заявил, что предпочел бы сам или вместе с президентом пойти на дно вместе с молодыми, чем всплыть, опираясь на помощь
реакционеров, колонизаторов и работорговцев.
Хотя реальность моего посетителя не оставляла сомнений, столь же
очевидно было, что он послан мне судьбой: ведь его предложение открывало
передо мной врата чистилища, где я мог бы искупить свои грехи. Особенно
знаменательным представлялось мне совпадение обещанной суммы с суммой моих
долгов. Сознаюсь, именно последнее и убедило меня.
-Ну хорошо, — сказал я. — И когда же мне выезжать?
-Когда пожелаете, — отвечал он с широким жестом искушенного дипломата, как бы
предоставляя в мое распоряжение все время вселенной, пусть лишь на один миг.
— Сегодня среда? — продолжал он, — Если вам угодно, можно лететь
субботним рейсом или вы предпочитаете завтрашний?
И я услышал свой ответ словно со стороны, точно моим голосом говорил кто-то чужой. -До субботы я успею сделать так мало, что на это мне вполне хватит и одного дня, если мы сейчас же закончим разговор.
Дипломат вручил мне чек, заявил, что завтра заедет за мной в ноль часов, самолет вылетал в час двадцать, дал несколько советов относительно одежды, в том смысле, что самые теплые вещи в тропиках не нужны, и простился.
Этим утром я посетил консула и адвоката. К последнему вернулся и после
обеда, чтобы подписать кое-какие бумаги, доверенность на продажу имущества и
оплату долгов. Я попросил его также продать с аукциона картины, мебель и
все, что оставалось в квартире, а вырученную от продажи сумму считать своим
гонораром. В квартире осталось почти все, я взял с собой один лишь чемодан,
уложив в него кое-что из одежды и единственную имеющуюся у меня фотографию Леды.
Вот так, не дав себе времени на раздумья, я вошел в самолет, сел и крепко заснул. Проснулся я уже в аэропорту столицы. Там меня встречали местные власти с музыкой; затем мы все вместе поехали к президенту, чтобы поднять там бокал во имя процветания республики, а после того возложить венок на могилу Отца Отечества. Наконец меня привезли в музей и оставили одного. Там я очнулся, там начались мои горести.
Я не стал прерывать монолог Рассела, но сомнения в его рассказе были. Во-первых, сама красотка Леда. Мне под семьдесят, а ему и того более и вдруг её любовь и странная семья, которая позволяет слишком глубоко его завлечь. Второе,- за последние три года ни один отель в Эвиане не сгорел до тла. В-третьих, за последние три года не образовалось ни одного независимого государства в Африке. В четвертых, его поверенный в делах, был потомственный поверенный, почти член семьи Пемброк. Он не мог обокрасть своего господина. Это невозможно сделать и в силу процентного отчисления на текущие расходы. Есть ещё налоговое ведомство в Великобритании, которое тоже умеет считать. Либо Рассел, мне перессказывает чужой рассказ, либо он всё действительно потерял через эту красотку лебедь и свихнулся. Ну что же, дослушаю до конца, узнаю, как он тут оказался. А смартфон продолжал меж тем записывать рассказ.
— Вид этих картин и статуй обращает человека к мыслям о себе самом, и я
постепенно понял, где я, что сделал, что оставил позади. Не по своей воле, а
по стечению непредвиденных обстоятельств я бросил Леду, ничего не зная о ее
судьбе. В Лондоне я не читал газет, оглушенный известием о мошенничестве.
Я был весь в мыслях о поездке в Африку. Те несколько часов, что у меня были, я формальностями. Сомнения в том, действительно ли я видел ее с мужчиной. Добавь ко всему этому, что я не мог вернуться в Англию, что я был связан контрактом, и ты поймешь, в каком настроении бродил я по моим залам с картинами конкретивистов,
фигуративистов и прочих художников. Я смотрел на полотна, как осужденный
на стены камеры, нет ничего странного, что я возненавидел их.
Я сказал тебе, что очнулся, но то было лишь пробуждение во сне. Прошло немало времени, пока все вокруг обрело некоторую реальность. Ты не поверишь, но сейчас, вспоминая те первые дни, я представляю свои комнаты в левом крыле
музея, хотя знаю, что они находились в правом. Никто, наверно, о том не
догадывался, но я жил в состоянии бреда, ожидая бог знает чего. Во всяком
случае, я был поражен, когда однажды утром нашел на письменном столе
телеграмму на мое имя. Я открыл ее и прочел:
-Лавиния погибла при пожаре. Я очень одинока. Телеграфируй до востребования, едешь ли ты сюда или я туда. Леда.
Прочтя телеграмму, я понял, что в одном мои сомнения были
необоснованны. Очевидно, что Леда не умерла, иначе получалось
несоответствие. А если говорить о доказательствах ее любви, то одно из них,
лежащее передо мной, было совершенно невероятно. И не потому, что мне
вспоминался эпизод в Эвиан всегда, с самого начала, мне казалось
удивительным, что Леда любила меня. Вдумаемся же как следует, это был факт
поразительный, но реальный, счастливое обстоятельство, возникшее отнюдь не
благодаря каким-то моим заслугам, а лишь волею случая.
Конечно, в Лондоне уже ни для кого не было секретом мое банкротство, значит, Леда была готова принять бедняка или следовать за ним в Африку. Я знаю, есть женщины, которые живут минутой, проживают не жизнь, а ряд минут, словно начисто забывают о прошлом и не верят в будущее; такие женщины сжигают ради нас корабли, но это отнюдь ничего не значит, потому что, когда приходит время, они пускаются вплавь, однако, было бы несправедливо включать Леду в их число. Для подобных
поступков необходимо какое-то умственное затмение, пусть даже преднамеренное, а я не знал ума яснее, чем у этой молодой женщины. Я же, напротив, был в совершенном смятении. К примеру, я истолковал телеграмму как дар судьбы, переносивший всю ситуацию в иное, магическое измерение. Не соответствовать этому измерению, не повиноваться буквально, послать вместо телеграммы объяснительное письмо означало потерпеть полное фиаско.
Я опять не понял, о каких телеграммах может идти речь, если у всех смартфоны, даже у нищих, им выдают бесплатно. Отправить СМС можно на любой номер и бесплатно по всему миру. Тут меня осенило, что мой друг впал в прошлое, он живёт ещё временем нашей первой встречи. Мне его стало жалко. Но старческий маразм никто лечить не может. Хорошо бы его отсюда вытащить и привезти к нам на лечение, может и вернут мозги немного. Ведь говорит он уверенно и слаженно. Я снова стал его слушать уже без подозрений. Диагноз был налицо.
— Однако ты понимаешь, что не каждому дано стать выше трудностей и
преимуществ практической жизни. Передо мной был узел, предстояло разрубить
его, но как? Любое объяснение выходило за рамки телеграммы. Прежде всего
надо было рассеять какие-либо сомнения Леды относительно моих материальных
обстоятельств. Я был полностью разорен, превратился в бедняка, и наша жизнь
в Европе уже не могла бы протекать так, как прежде. Потом нужно было
объяснить ей, что меня связывает контракт. В течение года я не сумею
получить паспорт. Мне не дадут сбежать, а попытайся я это сделать, возможно,
меня арестуют. Наконец, я должен описать ей страну. Как бы ни велика была ее
самоотверженность, здесь она так соскучится, что от одного этого
возненавидит меня. Три-четыре экскурсии, а потом ей останется лишь спиртное
и, что еще вероятнее, чернокожие любовники. Какими словами растолковать ей
все это, чтобы ей не показалось, будто я отговариваю ее? Всю субботу и
воскресенье я писал письмо, рвал его, писал заново. Наконец отправил его и
принялся ждать. Я ждал телеграммы, письма, появления самой Леды. Ждал долгие
дни и долгие ночи, сначала спокойно, но уже очень скоро, в большой
тревоге. На первых порах уверенный в Леде, потом я стал колебаться, не обидел ли ее, потом недоумевал, а потом испугался. Тогда я послал телеграмму:
-Пожалуйста, телеграфируй, едешь ли ты сюда или я туда.
Как бы я поступил, если бы Леда ответила, что ждет меня? Не знаю. Она так не
ответила. Она никак не ответила. Я прождал еще немало дней, и наконец ответ
пришел в виде письма, написанного, на первый взгляд, её почерком, но за
подписью Аделаиды Браун-Сикорд. Значит, эта кузина Аделаида Браун-Сикорд
все-таки существовала. Я спрашивал себя, почему Леда не написала сама. Письмо, участливое и твердое, дышало упреком. Ослепленный эгоизмом, утверждала кузина, я не сумел оценить безграничную любовь Леды. Все мужчины одинаковы, ради самолюбия, они жертвуют любовью. Следующая фраза больно ранила меня, ибо в ней заключалась правда. Если однажды Леда поддалась слабости, то, наказывая ее, я был слишком жесток. Я бросил ее в Эвиан. Я даже не поинтересовался, пережила ли она пожар, и улетел в Лондон. На следующий день Леда, вернувшись, обнаружила, что я уехал в Африку. Едва лишь узнав мой адрес, она немедленно телеграфировала мне. Я не ответил ей телеграммой, я послал письмо, и не сразу. В эти дни отчаяние Леды достигло предела. Бедняжка не могла притворяться. Родители и муж видели ее мучения и, возможно, догадывались о причине, но теперь это уже неважно, потому что
однажды утром, словно отказываясь верить, я перечел этот абзац несколько
раз, выходя с почты (она ходила на почту утром и вечером узнавать, есть
ли что-нибудь до востребования), она, видимо, стала переходить улицу, не
заметив приближающегося грузовика, свидетели говорят, что она бросилась
под колеса и вот так нелепо оборвалась ее жизнь.
Письмо упало на пол. Я остолбенел. Предположения о вероятной гибели
Леды вовсе не подготовили меня к ее смерти. Безо всякой иронии я спрашивал
себя, что я делаю в Африке, если Леды нет в живых. Я начал пить и целыми
днями слонялся по улицам. Может быть, я ждал, что и меня задавит грузовик.
Или что меня затянут городские трущобы или поглотит тропический лес. Работу
я бросил. Меня принялись искать, нашли, отвели в музей, разбранили,
пригрозили отдать под суд. Потом им надоело, и они забыли обо мне. В пьяном бреду я говорил себе, что в этих нескончаемых предместьях, вырастающих из тропических лесов, может встретиться что угодно. Это лишь вопрос времени, ищи и когда-нибудь ты
найдешь. В пьяном виде я записался матросом на корабль, куда-то отплывающий. Но мне опять не повезло и меня списали на берег на этом острове. Я продолжал искать Леду везде. Однажды я забрел сюда и с улицы увидел Леду.
Я осведомился, кто здесь хозяин. Мне указали на двух огромных негров,
известных под прозвищем Концерн. Я спросил, нет ли у них работы. Они
ответили «нет». Однако с первого взгляда было видно, что они лгут, и я
остался. Работы хоть отбавляй. Вот уже три года я мою стаканы, поливаю пол,
убираю комнаты, где женщины занимаются своим ремеслом, и до сих пор не могу
переделать всего. Мне не платят ни гроша, в этом вопросе Концерн
непреклонен. Еда мерзкая, но объедки всегда остаются, так что я не жалуюсь.
А по ночам, я уже говорил, к моим услугам сарай. Тебе покажется странным, но
хотя я живу при баре, мне нечасто перепадает спиртное, здесь кто не платит,
тот не пьет; уж и не помню, когда я был пьян.
Надо пояснить, что та женщина была не Леда. Прежде всего, в одежде
разве можно сравнивать. Леда всегда одевалась как истинная аристократка.
Здешняя носила дешевые яркие тряпки, такие, как на этих вот несчастных.
Потом прозвище. Я не знаю ее настоящего имени, но все называли ее Лето ,в
греческой мифологии: мать Аполлона и Артемиды. Глупо, не правда ли. И так
во всем. Она была не такой молодой, не такой изящной, не такой красивой. Но
в вечерних сумерках, после рюмки-другой, тогда у меня еще водились деньги, я
видел ее Ледой. Иллюзия была полной. Да простит меня бог, но однажды
вечером, глядя на ее лицо, я спросил себя, променял бы я ее на настоящую и
что выиграл бы при этом. Через миг я опомнился, и меня бросило в дрожь.
Женщина оставила меня, и очень скоро. Она ушла к какому-то парню с
тупым взглядом. Теперь, вспоминая ее, я даже очень постаравшись, не спутаю
ее с Ледой. Меня удерживала в этой конуре лишь сила привычки, но я остался,
точно дожидаясь чего-то. Год спустя, в этом феврале, после пожара в бараке,
который тут называли «Ковчегом», возникла кошка Лавиния. Для тебя все равно,
что одна кошка, что другая. Ты не разбираешься в кошках. А у специалиста
особый глаз. Врач умеет смотреть на больного, механик на машину. Пусть
это звучит смешно, но я умею смотреть на кошек. И поэтому уверяю тебя, что
эта кошка Лавиния, а не просто похожий на нее зверек. Не вздумай
рассчитывать сейчас возраст кошки, которая, уцелев при пожаре в Эвиан, могла
бы неизвестно как, после нового пожара, оказаться в этом кафе. Я уже прикидывал, та Лавиния была бы теперь старой, а эта, стоит только заглянуть ей в пасть, молодая кошка, ей два с половиной года, ровно столько, сколько было Лавинии в Эвиане. Но не надо делать вывод, что это две разные кошки. Здешняя кошка Лавиния, это говорю тебе я, поначалу обжегшись на Лето. Между подлинным и подобным огромная разница. Если ты захочешь объяснений, я напомню тебе про вечное возвращение, о котором говорит Ницше. Перед нами пример вечного возвращения, пока что ограниченный
одной кошкой. Нежданный случай вновь соединил элементы, первоначально
слагающие животное и рассеянные при пожаре отеля, и соединил их совершенно
также, в точно таком же порядке. Чисто материальное объяснение положило бы
конец моим надеждам. Оно перечеркнуло бы малейшую вероятность того, что
дважды за короткий период моей жизни может случиться необычайное. Подумай
лишь, ведь воспроизвести Лавинию не менее сложно, чем воспроизвести Леду,
и ты поймешь всю тяжесть моей кары. Из царства смерти мне возвращают не саму
возлюбленную, а ее кошку! Как часто трогал меня миф об Орфее! В этом мифе
жестокость, по крайней мере, не усугубилась сарказмом.
— Рассел, в идее вечного возвращения ты забыл сверхчеловека. Ты забыл об устремлении к идеалу, который мы сами себе создаем. Ницше исключил всякую надежду на небесную жизнь,он исключил всякую надежду на какое -либо утешение. А ты его находишь в возвращении кошки.
Но мой друг меня не слушал. Он разучился воспринимать чужие доводы. Он слушал только свой внутренний голос, голос больного ума.
— Хотя здешние столики похожи на те, что стоят в любом кафе Европы или
вашей страны, не забывай, что мы на краю тропического леса, такой природной лаборатории, откуда выходит непредсказуемое. Несколько лет назад я переступил через такой край и с тех пор блуждаю по неведомой земле. Каждому человеку суждено
заглянуть сюда однажды через край судьбы, через край удачи и неудачи, а я здесь живу. Поэтому я не считаю эти возвращения реальными фактами, я вижу в них знаки. Сначала Лето, приближение к действительности, затем Лавиния, та же самая Лавиния и наконец, ты. Прости, если тебе неприятно или страшно, что я впутал тебя в нечто сверхъестественное, но все вы укладываетесь в колеблющийся рисунок, который, устоявшись, в конце концов даст Леду.
Сейчас я схожу за письмом и покажу тебе.Заодно принесу фотографию Леды.. Ты убедишься, что я не преувеличивал, Леда действительно хороша, жаль только, она на втором плане и немного смазана, впереди и особенно отчетливо на снимке вышла кошка.
— Я приехал сюда на круизном корабле, — быстро ответил я, словно желая как можно скорее подчеркнуть всю естественность моего присутствия, я зашёл сюда возвращаясь на корабль. Брось всё и пошли со мной, я договорюсь с капитаном, улажу вопрос с деньгами и паспортом.
— Спасибо, я остаюсь здесь до появления Леды, — заявил он и взвизгнул
(этот звук напугал меня дважды, ибо его тут же повторил попугай).
Оказалось, что громадный негр, подойдя сзади, больно ткнул моего друга
пальцем в бок.
— Половина Концерна, пояснил Рассел, напоминает, что я пренебрегаю работой. Одна из женщин проводила гостя, надо привести комнату в порядок. Не уходи. Я вернусь. А по дороге забегу в конуру и принесу тебе письмо кузины, ты увидишь, что оно существует и фотографию Леды с кошкой.
— Один вопрос, это Лавиния?-указав глазами на кошку.
— Да, ответил он, уходя в сторону двора под пристальным взглядом Концерна.
Кошка не пошла за ним. Она потерлась о мои ноги. Я не стал дожидаться своего несчастного друга и покинул его навсегда. Я расплатился, вышел на улицу, сразу подвернулось такси и вернулся на корабль. Вдохнув особый его запах, я почувствовал себя дома и я почувствовал слабость . Наверное, мой сумасшедший друг не ошибся. Мне и впрямь почему-то было страшно.