По ночам, прижимая к нему свои горящие губы, она говорила о том, что ее страшит, что нужно что то делать. Он успокаивал ее и нежно проводил по волосам. Он вдыхал ее как май, как травы с горных вершин, он говорил, что когда вернется ее отец, они смогут обручится и будут вместе всегда. И что по — другому не могло быть, «по -другому» погубило бы всех. И жаркий поцелуй. И бездна. Что бы не думать. Бездна, что бы быть над материей, что бы насладиться ей и не знать о ней, что б на считанные секунды покинуть ловушку тела, даже если пришлось бы ради этих секунд запереть в этой ловушке новое существо. На те секунды, что даны для превращения слабого тела во всесильную душу. Пусть даже одну на двоих, на века. До скончания времен. А потом сумрак становился невыносимым и она рыдала, что не может вынести греха убийства (чуднЫе предки — не вынести то, что вы сделали сами? Эта часть пьесы была бы особенно хороша, если б мне было не так вас жаль).  Вмиг успокоившись, подняв свое влажное от слёз лицо, от одного взгляда на которое он лишался покоя, к нему,  она сказала, что признается во всем и это решено. Строгие его глаза в которых возникали и нежность, и восторг, уставились мутно и жутко на ту, которую любил он больше жизни. «Нет» — прошептал он — «Не нужно». То был конец всему. Кроме любви. Этот конец не уничтожил ее и не разрушил. И ангелы, и демоны (что вечно меняются ролями забавы ради) смотрели на сцену замерев от ожидания. Удивления? Да, будто все как в первый раз. Как хороши эти души, как хороши актеры. Как хороша игра. Как миру будет их не хватать. Миру, который вскоре заполнит себя вновь повторами повторов, что б чужая любовь уничтожила его неприглядность и что б затем, уничтожить чужую любовь, открыв в себе красоту тех новых прекрасных душ, что только еще вступили на эту сцену. Мир который лжец, крошка Цахес присваивающий чужие лавры? Питающий себя любовью ли? Страстью? О да. Мир забудет о них, но в той, ставшей уже губительной игре именно их миру будет так не хватать. Обрываясь и дрожа на полутоне, она скажет, что должна это сделать и выйдет на веранду, так похожую на ту, на которой они когда то познакомились. Но она шагнула на землю. Сказала, что должна признаться и что возьмет вину на себя («хороша!» — пометка автора). А он прошепчет свое короткое «нет» и что он этого не допустит, не сводя своих глаз с ее пронзительно кричащих зрачков и притягивая к себе. И тут же муками обреченного на заклание, в ее глазах прочтет, что она все же это сделает, и вину возьмет на себя, чего, конечно, он не вынесет и разумеется, признается во всем. Неужели она этого не понимает, что они, они, которые должны быть вместе до скончания времен, вместе не будут, если только позволить этому свершиться? Тогда он решил, пусть будет этот поцелуй, огонь их ни то любви, ни то страсти, но огонь все же же очищающий их грехи. И пусть там будет пропасть. И были и пропасть, и поцелуй. Дрожание неги, истомы, стона затухающего и грудного, и того стона внезапного, слившегося с тем первым, когда раздался выстрел точно в ее сердце, и он, ослепленный любовью, желанием и страхом будто не видя ее, но ища, всматривался в ее остановившийся взгляд. Он встал и отступил на несколько шагов, без сомнений зная точно, что должен сделать это теперь и с собой. «Ах, какая красивая ошибка»- смеялись бы демоны, «ах какая печальная игра»- шептали бы печальные ангелы. Там, перед ним и впрямь была теперь пропасть невиданная прежде. И все еще звучащий стон. Но как, ведь она мертва. Мертва? Она бесконечна, они же вечные и бессмертные. В какой цирк обращено было величие их узнавания? Там, за нескончаемым, казалось, обрывом, откуда — то с гор нисходил хор Сарабанды. В рыданиях содрогнулось его тело и он опустился на колени, жутко осознавая совершенное им только что. Невыразимый ужас муки предстал перед ним, а ведь она должна, должна была жить. И там, на краю великой пустоты танцевал свой жуткий и прекрасный Танец новый голодный дух, созданный и великой любовью, и великим разрушением. Он обернулся назад, туда где должна была лежать Мария, обрученная с ним когда — то небом и шутя скользнувшая из рая к нему, словно шалый ребёнок в реку. Но не ее нежно голубое платье в крови увидел он, он увидел себя лежащего на земле, свой комзол в строго алом. Что — то изменилось и он не мог понять что. Он только обернулся к обрыву и в его безудержном танце, руки поднесенные к лунному свету, были млечно белы и тонки, ее руки, Марии. В животном ужасе сумасшествия и экстатического счастья он смотрел на это тело не веря, не понимая рока случившегося. Разрушение и любовь. Кали навечно влюбленный в Шиву и Вишну. А, может статься, наоборот. Неразделимы стали она и он в едином существе несущим печать бессмертия. Существу обреченному разыгрывать на сцене жизнь и мастерски обыгрывать смерть. С самим собой. До скончания времен. Во веки вечные. Вовлекая других, заставляя поверить себя и их, заранее зная о попытке себя и других воссоздать прежний рай, утраченную мечту, вечную любовь безраздельнго неба, откуда, а теперь стало ясно- не выгоняли нет, шутя попадали улыбаясь. Не понимая, что воссоздать уже нельзя, нужно придумать заново. Теперь они были вечные, все как он и пожелал на этом краю пропасти, вытащив из этой пустоты образ Марии, но не вытащив любовь. Обреченного играть с собой у пропасти то всматриваясь и видя бездну, то отворачиваясь и видя себя уже лишенного жизни. До тех пор пока не отразит любовь другого существа, пока искра создавшая сердце в свою очередь породившего огонь, не сожжет себя же, очистив его и не вознесет на такую высоту, которая перебросит его на другой берег через пропасть и  берег этот будет не на другой стороне пропасти, а на другой стороне вертикали. Берег того самого неба. Запредельного негаснущего неба. Откуда возможно, Мария, то кем она теперь станет, хохоча снова спустится века спустя, выбрав себе иной костюм и наконец спасет его. Мария, так желавшая для него этого спасения. Ну конечно спасет, ведь любовь, которая разрушение и созидание, она еще и спасение. То, что будет придумано заново на самом краю бездны