Месяц я провела в волнительном ожидании. Из окна своей квартиры в бинокль наблюдала за тем, как приходит участковый, как приезжает и уезжает машина полиции. Я видела собак-следопытов, видела ошарашенную жену Гриши и, конечно, удивленного сына — еще слишком маленького, чтобы до конца осознавать произошедшее.

По Грише много кто горевал. В конце концов, у него достаточно собутыльников и родни, которая по-своему любила его. Не в том смысле, в каком действительно является любовь, а в том её упрощённом, кастрированном эквиваленте, который остаётся человеку, если его приоритеты вертятся исключительно вокруг выживания в нищете. Они считали произошедшее большой трагедией, убивались о нём на поминках, много пили и не заметили, как ребёнок чуть не устроил пожар в квартире, играясь с плитой. Мальчику всыпали ремнём, не объяснив толком, за что именно, и отправили спать.

Никто меня не поймал.

Я не испытывала и тени сожалений, ни капли не сочувствуя их семейному горю. Точнее, я понимала его, но оно не имело для меня смысла. Эти слезы и эта боль — боль мира, которому ампутировали крохотную, вредную бородавку. Сейчас им плохо, но через пару месяцев они продолжат жить дальше. Так устроен этот мир.

Я не собираюсь оправдываться или извиняться. Я убиваю людей не только потому, что у меня есть некая собственная идеология. Она, конечно, кое-какая и есть, но, будь я слабее, я бы поступила так же, как и все — я бы не высовывалась и не пачкала ручки из страха перед законом, а не перед собственной совестью. Не смотрите на меня так, читатель, я не осуждаю вас, а констатирую факты. Каждому своё. Кто-то рисует картины, кто-то убивает тех, кто их рисует. Таков мой личный выбор. У меня имелась физическая возможность и все данные, чтобы стать убийцей и ничем иным. Убивать — не необходимость для меня, но я решила… почему бы и нет?