Медер восставал внутренне против этого решения. Но разум говорил, что родители обоих должны знать. А если совершать уже подлость к влюбленным, то почему бы не совершить и благодетель, взяв деньги? В конце концов, с этих денег, с пожертвований кормит Церковь нищих и бесприютных. Сама существуя на казенном довольствии, но почему же не искупить подлость благом?

            Медер понимал, что это больше похоже на самооправдание. Но что он мог? Отступить? А куда отступать?

            И вот уже музыка не уносит его к небесам, привязывает к земле и вдавливает. Медер впервые слышит, как она громка, как страшна, и возвещает не о чем-то радостном, а о неизбежном страшном суде над сами собой.

            И Медер пишет письмо.

***

            Идут годы. Он уже не удивляется новым отчетам, не удивляется просьбам (приказам) Дознания о доносах, не удивляется ничему. Его не трогает больше подкуп, Медер пытается поступать так, как правильно поступить, но правильно поступить именно для Церкви в частном случае. И это возвышает его.

            Медер помогает нищим за счет своего жалования, выслушивает и сочувствует, всегда готов принять и поговорить, он – символ добродетели…

            Но та добродетель церковная, за ней скрыто много чего дурного, много чего неявного, подлого и низкого. Медер искренне помогает людям, искупая слабость своего духа, но все глубже увязает в темных водах. Он теперь точно знает, с кем говорить, кого просить. Его боятся, его уважают, и он одинок.