(Поворачивает голову в другую сторону – к бюсту Эбера, в чертах которого ясно угадывается проявление всего нахальства)
Да, обоих мы бы не потянули. Задохнулись бы, без сомнений.
Эбер всегда был яростен. Неуправляемый наглец, та ещё сволочь, которую так трудно стало контролировать. Он – с одной стороны, и с другой – уставший от всего, и пусть трижды продажный, но всё ещё великий Дантон.
Да, тот самый, что вооружил парижские секции…тот самый, мощь голоса которого успокаивала и раззадоривала толпу – в зависимости от надобности. Нашей общей надобности. Или его…
(Кутон обхватывает голову руками, вздыхает)
Хотели ли мы одного и того же всегда? Хотели ли мы?.. как начинали и к чему пришли? Были ли молоды или стары. Были ли глупы и отважны, умели ли подстраиваться или на самом деле верили в то, о чем голосовали и о чем говорили?
День, когда началась Наша Революция – великий день в моей жизни. Самый сладкий и самый проклятый. Я понял, что могу быть в ней, и понял, как закончу.
Мы совершали ошибки, какие совершала бы любая партия на нашем месте. Мы победили монархию, стёрли Жиронду, разнесли «бешеных», «эбертистов», «дантонистов»…чтобы позволить смести себя.
А те, кто казнили нас сегодня, будут сметены уже кем-то другим, потому что в этом была их задача – убить и быть убитыми.
(С осторожностью касается левой щеки бюста Максимилиана Робеспьера)
Мы, которые строили нашу революцию на крови, не могли построить мира. Это должен был быть кто-то другой. Это то, что я пытался сказать, и то, чего вы не слышали. Вернее – не хотели слышать.
