Они назвали меня тираном и диктатором, назвали меня убийцей, чьи руки в крови по локоть. А я всегда был самым умеренным и никогда не желал именно власти. Мы все хотели одного – и наши обвинители, и мы, и народ. Только не сошлись в дорогах. Только разошлись в своих страхах.
Они сказали мне много ужасного, но я не стал возражать.
Я устал…
(Заговорщически пододвигается, насколько позволяет кресло, к гипсовому Робеспьеру)
Помнишь, как Дантон не стал сопротивляться, когда за ним пришли? Он тоже устал. Поэтому и не дернулся.
(Не удержавшись, бросает быстрый взгляд на гипсовую голову – большую голову Дантона и рядом с ним, лишь немногим меньшую – Демулена)
А Камилл не устал. Он еще хотел бороться, он не устал от революции, от крови. Он романтик, а романтики не устают! Романтики либо истлевают, либо становятся циниками.
Я знаю, что ты любил Демулена, Максимилиан, как, наверное, никогда не любил никого из своих соратников и ты пытался спасти его до последнего… тебе стоило большого мужества подписать приказ об его аресте и еще большего – точно осознавать, что его казнят. Даже Дантона тебе было просто жаль, а Камилла…
(Осекается)
Не будем об этом! каждый из нас знал, что может умереть в любой из самых прекрасных дней. Каждый из нас знал это и всё же, раз за разом приходил и выступал…ну или был принесен.
(Усмехается)
Я знаю, что ты, Максимилиан, пытался заключить с Дантоном союз. Знаю, что выбирая между двумя опасными врагами Франции – между Эбером и Дантоном…