В давние времена, когда синяя чума еще не поразила Задние королевства, о таком и подумать было невозможно. Это теперь, когда трава пожухла, деревни опустошены, аббатства почернели, а сами аббаты никак не договорятся, где и зачем в конечном итоге следует встречаться с их Богом, случается и не такое. Королевское аббатство всегда было самым влиятельным, таким и оставалось. Неважно, что Задние короли давно упокоились в мире теней. Это не мешает Родерику Плешивому, последнему из их славного рода, дважды в год, безумно хохоча и держа под мышкой свою оскаленную голову, выкатываться на церковные поля и травить церковные тыквы копытами своего бурого лохматого коня. Все аббатство стоит в эти дни на коленях, гудит свои охранительные молитвы, загодя нарисовав на всех тыквах черные защитные знаки, но любой из выживших знает, что это еще ни разу не помогло. Родерик появляется в полночь, резвится до утра и тает сизой дымкой на рассвете, в тот самый момент когда обессилившие монахи валятся навзничь как соломенные куклы и еще два дня отсыпаются потом, пока их кровь кипит от низкочастотного гула хоровых песнопений и крепких настоев рыжих зачумленных болотных трав, которые одни только и спасают монахов от безумств Плешивого Родерика.
На закате одного из таких дней сам епископ явился в келью брата Фабио, такую низкую, что входя, он как следует приложился митрой об архитрав и чертыхнулся. В аббатстве уже вовсю шли приготовления к дням потравы. Рыжие зловонные испарения болотных трав, что вяло булькали второй день в огромных котлах на дворе, медленно проползали через черные пустые провалы когда то роскошных цветных витражей, будоража и без того слабые монашеские умы. Некоторые монахи уже готовы были рухнуть грудой побуревшего, сильно поношенного тряпья прямо там, где стояли или сидели, и только крепкий королевский джин как-то позволял им держаться на ногах. В дни потравы епископ дозволял открывать королевские погреба для всех, даже державших обеты.
Брат Фабио, как и всегда, в любое время года был занят одним и тем же: летописал славные будни величественного некогда ордена, от которого осталось лишь несколько сотен жалких монахов и почерневшие стены. «Брат мой», – пробормотал епископ, грузно осев на скамью, и задержал взгляд на уже пустой на треть бутылке, стоявшей перед монахом, потом, тяжело вздохнув, сделал из нее большой жадный глоток. «Времена нынче неспокойные, – протертым до сукна золотым шитьем рукава он промокнул тонкую струйку с заросшего щетиной подбородка. – Тыкв неурожай. Аргументы наши против возражений желтых монахов никчемны. Прошлой ночью брат Криво свалился в котел, никто его так и не достал. Зомби из деревень по соседству дни напролет воют под стенами и воруют отбросы. Помнишь, когда колокол в главном храме провалился в алтарь и убил всех кто там был? Мы думали, хуже уже не будет. Так вот, боюсь, что будет, брат Фабио, если мы срочно не примем каких-нибудь мер. Прямо сейчас!»
Брат Фабио, тощий, костлявый, потемневший от недосыпа, пьянства и едких испарений с зачумленных болот, промолчал, пожевывая губами и задумчиво зацепившись взглядом за яркую оранжевую кромку медленно заползающего за бурые травы солнца в разбитом покореженном окне, допил маленькими глотками то, что осталось после епископа, неспеша обмакнул перо в тыквяную чернильницу и кривым дрожащим почерком вывел: «Плюнем, братия, в сторону желтых монахов, ибо достохвален только наш Бог, и величав, и зел. В нонешний год Родерик не явился».
