Пока этот человек стоит неподвижно, как изваяние, слившись воедино со своим прототипом, возникает ощущение тревоги, оно нарастает, подобно току в атмосфере, и кажется вот-вот разрядится в нервной конвульсии катаклизма. Все дома, весь этот древний город, весь мир вокруг пошатывается в нервном припадке, дрожит, искрится темно-серыми сполохами холодного огня. Низкие облака давят, стрельчатые окна целятся в них, первобытный страх и величие невидимых богов плывут по каменной мостовой.

В этом сером мире нет чувств, нет красок, есть только тайное-бесконечное-размеренное движение, как у старинного механизма, однажды заведенного чьей-то рукой. В этом мире нет мыслей, нет ничего, нет смысла, нет конца.

Этот мир кто-то бросил во Вселенную, в вакуум, и теперь он летит сам по себе, чуждый, холодный, как черный карлик, он притягивает к себе все, что встречается ему на пути, и уже никогда не отпускает.

Движение продолжается. Тик-так, тик-так. Серый человек идет к ратуше, мимо людей, проплывающих рядом, как рыбы в мутной воде. Он заходит в огромный холл с высоким потолком, где блеклыми красками, полупрозрачными, тусклыми, запечатлены навек застывшие люди с печатью страдания на лицах; он поднимается по широкой, бесконечно длинной лестнице, которая становится все уже и уже, так, что в конце ему уже едва хватает места, и лестница эта упирается в приземистую, низкую дверь. Он заходит в нее и попадает в просторный кабинет. Все стены этого кабинета заставлены полками до потолка, на полках папки с рукописями. В центре широкое серое бюро, также заваленное бумагами.