ПОЗАИМСТВОВАННАЯ СТРАНИЦА

На плотине безвременье и морозно. Идёт церемония прощания. Моральное обращение квакеров плавно перетекло в обсуждение ремонта. На снегу чернеет надпись «хрен вам!» – под ясным небом развеяли прах Кельвина. У трибуны выступают люди, которые никак не могут придумать, на что и как, помимо завещания, потратить пенсионные накопления, которые смотритель парка передвижных домов оставил городу.

Слово взял Тори Эбенезейл, бывший член законодательного собрания штата, ставший распорядителем имущества Кельвина.

— Он был моим лучшим другом. Я и сам узнал о его состоянии только в последние годы. Я думаю, не для кого теперь не секрет, что ещё до мобильных телефонов, он сделал инвестиции во взаимный фонд, связанный с коммуникациями, о чём никто не знал, кроме меня. Казалось, у него было всё, что он хотел, но он не хотел многого.

К трибуне, смахивая слезу, приглаживая галстук, подошёл мистер Дирфилд. Председатель городского избирательного совета выступил:

— Я не думаю, что кто-то здесь представлял себе, что он был настолько успешен… Я знаю, что у него было не так много родственников, но, тем не менее, оставить это городу, в котором он жил… Это огромный подарок.

Выступила и Эби. Она слишком близко приблизилась к микрофону. Вместе с юным Проспером, в руках которого была обувная коробка, преодолевая волнение, она сказала:

— Мой дорогой… Мне просто так грустно, что ты не позволил себе хоть немного. Мне так жаль, что ты не попробовал себя немного в жизни. Ты всегда хотел бросить концы в воду. Свободный духом, теперь и душой, мой брат Кельвин, мы развеиваем твой прах над Коннектикутом, где ты любил с нами быть.

Солнце озарило трейлер-парк. У подножья белоснежных гор, сверкая пронзительным блеском, раскинулся Хинсдейл Грэйхаунд. Раньше здесь устраивались бега борзых, а теперь, укрывшись в ослепительных соснах, отдавая металлической синевой, стояли ряды припаркованных фургонов и передвижных домов. В ясную погоду, при въезде в парк, в бинокль можно было рассмотреть петроглифы на горе Вантастикет. Здесь когда-то действовал торговый пост, который соорудили, чтобы выслеживать миссию индейцев. Теперь же всё напоминало обычную жизнь коммуны, в которую мог попасть любой, кто шёл к Кельвину, у которого трейлер был с дверью со следами томагавка во время набега в 1704 году.

От светового люка в трейлере повеселело. У изголовья, от выставленной ладони подпрыгивал паучок. В лучах солнца, сквозь габардин заиграли пылинки, словно официант успел подхватить вилку. В мойку из нержавеющей стали капля по капле била вода. Белые пустышки – канистры из-под молока венчали груду разноцветного фарфора. 

Кельвин своими иссохшими пальцами опустил стрелу звукоснимателя: по всему передвижному дому, в котором мебели особо не было – ни телевизора, ни компьютера, – отражаясь от поцарапанного винила, побежал с занимательным треском ноктюрн; в ожидании Эбигейл, которая должна была появиться, чтобы пожурить его за невыносимую посуду, Кельвин стал разрезать воздух рукой. 

Апатия и латунный кран – пожизненная пара. «Генри Форд» и «Вторая мировая война» – на протёртом пледе книги лежали с раскрытыми кверху обложками. Заполняя всё пространство, покрывая соседнюю оттоманку и переходя в подсобку, виднелись стеллажи с сотнями моделей автомобилей и поездов. На полу вдоль закольцованной железной дороги мелькали газетные вырезки – «гравитационные плотины»; «меняю значки съезда партии…» и что-то из серии инвестиций в расширение мировоззрения. В углу стояла зелёная пластиковая лейка.

Кельвин не боялся искушать судьбу, когда просил кого-нибудь на дню взять первую попавшуюся книгу и ткнуть в любую страницу. Вероятно, последующая дислексия, думал он, и привела к апатии, за которой особого смысла в чтении не было: набегающие спустя четверть часа одна на другую буквы громоздились в одно размытое пятно. Проспер, насколько рост позволял ему дотянуться до самого верха, вытянул «Смерть Ивана Ильича» – тёмно-синюю, с разорванным прямым корешком. Родители Кельвина читали ему её в детстве, отчего из-за длинных имён в голове у того возникла неурядица. Однако русских классиков с верхотуры убирать никто не спешил, предоставив им главенство над пылью ушедших времён.

На запылившихся полочках виднелись открытые жестяные коробочки с паяльными принадлежностями, с разноцветными стекляшками запутавшихся гирлянд. Над плитой, словно птица на насесте, вся в каплях жира гнездилась микроволновка; а рядом, похожий на покосившийся авианосец, дремал усеянный бесцветными стикерами и бледно-жёлтыми магнитиками холодильник «Клюгманн». Единственный вместительный шкаф, в который могла бы уместиться небольшая стиральная машина, и тот был отдан под различный брикабрак.

С сонным добродушным лицом хозяин трейлера в ожидании увещевания стоял у продолговатого столика в своей фланелевой рубашке. Проспер, открыв первое, что попалось на глаза, неуверенно зачитал: «Надо будет попросить теперь о переводе шурина из Калуги, – подумал Пётр Иванович. — Жена будет очень рада…»

— А что такое шурин из Калуги? – спросил соседский мальчик.

— Читай другую строчку.

«…как бы по случаю смерти мужа достать денег от казны… что можно вытянуть от казны по случаю этой смерти…»

Кельвин исхудавшими руками тяжело схватился за истёртую откидную дощечку. Всё, что осталось от когда-то коктейль-бара, – раздолбанная откидная дощечка из прессованной бумаги – на ней лежали синие и красные пилюли. Козлиная бородка его стала подёргиваться.

— Я так и знал.

Проспер, потакая прихоти старика, решил подогреть своё любопытство:

— Знали?.. О чём?

— Это про одного чиновника особых поручений при губернаторе, который полез прибить гардину и упал.

— Почему?

— У него была кахексия…

— Кахе… что? — на своей обветренной щеке Проспер сделал ямочку.

— … симптомы ярко выражены. Осуществилась связь между травмой и злокачественным новообразованием. — Старик стал ощупывать себя под ребром.

— Это какой-то триллер? — спросил Проспер, покрутив в руках книгу; затем, держа её полураскрытой, всмотрелся в обложку: — Толстой.

— Это спокойное и последовательное повествование простой жизни и простой смерти одного обыкновенного человека, не понимавшего ужаса своего существования.