Церковник даже бледнеет от моего дерзкого ответа.
***
А к чему бледность твоя, дружок? Разве лгу я тебе? Разве издеваюсь? Разве хочу на костре гореть? Мне от костра вреда не будет – подумаешь, боль! Боль та на тело. А что мне тело, когда у меня от минуты моего сотворения каждый кусочек души моей незамеченной болит? Я нормальной хочу быть, как сёстры мои, и иметь хотя бы маленький дар, хотя бы маленькое назначение! Хоть бы досаде покровительствовать, или уж шарлатанкам-гадальщицам! Ан нет, и этого нет во мне. Пусто, пусто!
Ни краски мира меня не вдохновляют, ни запахи, ни вкусы. Я всюду была и всё уже видела. И всё не моё, всё мимо. И нет мне места. И нет мне призвания. И всюду я незамеченная.
***
–Кайся! – церковник срывается в крик, а я смеюсь.
–Каюсь!
Каюсь, искренне каюсь за то, что пуста, за то, что не замечена тобою, великая сила, за то, что не наделила ты меня ничем – каюсь за это! Прости мне, прости!
–Не так! на колени! – молодой церковник с бешенством вытряхивает моё тело из-за стола, практически швыряет на колени, я ударяюсь, и слёзы, присущие моему физическому облику, катятся против воли из глаз.
Я плачу не своими слезами. Моих настоящих слёз, слёз моей души нет. сила не заметила меня даже здесь. Каждая из сестёр моих умеет рыдать, а одна и покровительствует слезам, по-настоящему рыдать, как умеет рыдать лишь природа. А я и плакать не могла. Хотела, но слёзы не проходят сквозь душу, не проступают на настоящем моём облике…