Смешно было чадам видеть страх родительский. Ну, пока сами своих детей не завели.
***
Хлещет хворостиной мать Маришку, бранится, увидев в волосах дочери тот самый цветок (не узнать нельзя, сама по молодости лет за таким ходила к тому месту у берега Коцита, у самого края воды стояла, кромки касалась, дразня других девчонок):
-Куда ходила, девка ты дворовая?
Маришке обидно. Не от ударов даже больно, а обидно. Вырывается, кричит:
-Сама-то хороша, сама!
-Косы обрежу! – воет мать, пытаясь достать хворостиной ставшую вдруг такую непослушную и словно бы чужую дочь.
-У самой ножницы найдутся! – Маришка отталкивает руку матери, ловко подныривает под другой и прочь со двора. Бежит прочь, волосы развеваются, ленты ветер треплет, а в ленточках цветок до боли знакомый…красненький. Все равно пойдет Маришка как стемнеет к Коциту.
***
У Катерины тихий нрав. Она сидит дома вечерами, лишь с тихой завистью смотрит на проходящих под ее окнами стайки парней и девушек. Ей и хочется с ними, и умом она понимает опасность такого замысла. Радость отца и матери, робкая, но досадующая на свою робость…
Тянутся её тихие дни, отдаляется она от весёлых стаек, не находя в себе сил прибиться к их веселью и ослушаться материнского да отцовского наказа.
***
Маришка, не помня себя, вбежала на чужой двор, забарабанила в дверцу. Катерина была дома одна и, тоскуя у окна, давно уже приметила ладную загорелую фигурку Маришки-соседки. Они были ровесницами, но нрав Маришка имела боевой, всё подмечала, надо всем хохотала, и не отступала от того, что считала своим. А если не по её было в стайке девчонок, то она грозно хмурила чёрные брови, и лицо её мгновенно казалось старше, но проходило то мгновение, и Маришка заливалась весёлым хохотом.