— Да ведь и без закона нельзя, Ваня, никак нельзя. А закон уже есть. Давно есть. Не убивай, не кради, не ври, ну и насчет баб там строго… пик. Меня вот в школу зовут работать и в сельсовет. Только, говорят, гражданство прими. Ты как думаешь, Иван, принять?
— Не знаю, Фред. Тут дело личное, а как же родители, а вдруг ты обратно захочешь, да мало ли… Что без гражданства никак?
— Да не знаю я. Я вот тоже про гражданство. Я думаю, где родился там и гражданин, так, наверное, правильно. Я ведь Америку тоже люблю, и здесь уже люблю. Почему я выбирать должен?
— Так возьми двойное. Сохрани штатовское и прими Российское.
— Да думал уже. Участковый говорит, — поможем. У него там баба в паспортном столе работает. Все, мол, по закону сделаем. А я как то … пик… думаю, …пик… не то, что то. И сосед говорит, — ты, говорит, одной жопой на двух стульях посидеть хочешь. Или жопу порвешь или стулья сломаешь. Он мужик умный, всякого повидал. А у меня, ведь, дед тоже русский, из Еревана.
Я вгляделся в чернявое лицо Фреда. У американцев все национальности, входившие в состав Советского Союза, были русскими. Не заморачивались они ни историей, ни географией.
— Не знаю, Фред, — сказал я, — не знаю. Сам думай, сам решай.
Фред итак сидел задумчивый и привычно рассеяно смотрел по сторонам в никуда. Господи, подумал я, всего год. Всего год он здесь, полгода в Универе, и полгода в станице Северской. А как перелопатило парня. Вредна Россия для иностранцев. Они здесь или погибают или сильно задумываться начинают. Так сильно, что становятся Иванами, православными, совсем русскими. И тяжко им в душе обновленной. А нам самим не тяжко? И нам тяжко. И живем в надрыв, крутясь меж Законом Божьим и уголовным, и уходим то в запой, то в монастырь, то в буддизм, то в индуизм, и в угаре этом и бьем сильно, и любим крепко, и смерть на миру красна, а с похмелья в одиночку ужасна. И мучаем себя вопросом вечным – зачем я живу? И юродивых любим, а детей бьем. От работы откосим, а на войну пойдем. И живем… пик… живем!