Смятый трафарет привычной с детства деревенской пасторали разъедали разошедшиеся в сумерках тени. Таившиеся в течение долгого весеннего дня, сейчас они бесстыдно набрасывались на нагретые солнцем стены старого родительского дома. Яркий огонек свечи танцевал под порывами ленивого апрельского ветра.
Зельд покрепче обнял прижатые к груди колени.
Но холод шел изнутри.
В мерцании пламени жизнь вдруг представилась ему убийственной комбинацией меркантильности и наивного романтизма, в переплетениях которых запуталась простота. Обостренное художественное восприятие, прорываясь сквозь неразрешимые диссонансы, видело, как тысячи ничего не значащих мыслей и слов раскрашивают пустые контуры ситуативных автопортретов прошедшего дня.
— как грубые мазки чистой краски приходят на смену лаконизму неразмеченного холста,
а паллиативный компромисс «высоких» и «низких» устремлений оспаривает изначальный замысел композиции,
качественно размежевавшейся
с элементарными понятиями «добра» и «зла» —
Эти картины были наполнены грязно-серым соленым отчаянием,
острым пурпурным негодованием, холодной желтой завистью
и горьким, бархатно-синим страхом.
Но, с общечеловеческой точки, оставались
абсолютно безвкусными.
-им не хватало внутреннего света,
самой искорки любви-
Вдалеке завыла сирена.
— Зельд вздрогнул —
Глубоко в сердце он уже прозревал огненный рассвет,
крепко смежив тонкие веки
в сгустившемся одиночестве
холодных сумерек.
