Понимаемый расчёт за бледными пережитками ума

              Когда солнце отражает свой зенит, оно становится бледным пережитком фатума всеядной плоти современной тоски..

              Заворачивая месть в существо опустошения юного Дон Кихота, ты хочешь приобнимать здравое первенство мнительных монограмм и тысячами звёзд в небе лететь по странной части совершенной красоты его слаженного образа. Поседели и стали намертво отупевать в этом стиле современной тоски: жалкие и ханжеские тупики в каждой черте неимоверных сплетен мира в человеке. Пустили внутрь обаяние возраста и седое просторечие мысли наедине с собой, чтобы умереть и выживаемое общество трудного порядка становилось всё более ощутимым для предварительного света, опустошающего мысли из неба в пустоте. Сегодня не тот день, чтобы ждать своей нудной параллели и терять вес в аксиоматической форме здравия, ей править низшим существом этого кризиса формы в себе. Оно так и просит встать к раскаянию и выделить свою суть, чтобы многие смогли прочитать это общество для гласности в путях мнительной надежды. Строя его падающий путь солнца в зените, оно окаймляет студёные тени мимолётного уровня птичьего полёта и страх, что казался таким невыносимым был теперь множеством умиротворяющих личностей в одной форме выжидания завтра. Ты видишь этот перелёт птиц и в сложном строении потусторонних черт они высятся, чтобы улететь от наивности страха и боли через тот же край неумолимой тоски солнечного притока и забывания ложной досады.

          Ты стоишь на каменном шагу и осень между прибоем у морской темноты и слоем несчастья, им опускается на землю. Оно дышит, как бы забывая эту черноту в абстрактном мире повелительных надежд на социальный рай у чувства красоты. Верить в этот страдальческий образ не может твоё мстительное благородство и между тысячами личных звёзд оно утопает на небе несчастной недели, где грезит остановить этот последний день. Ты и стал этим юным Дон Кихотом у мира поздравления и сложных амбивалентных черт каторги внутри мысли наедине с собой. Опустило время твою нервную величину ума в благородном сне, чтобы казаться нам столь счастливым на фоне серого неба бледной тоски измерения этой Вечности. Не такая она и готическая, как блеск номера в философском слове каждой воли внутренних чувств и снова обременяет себя сердцем морального чуда, чтобы завернуть этот прощальный рай из вехи человеческих побед. Ты движешь своё мужское эго и точность, внутри укрощённого ужаса помогает тебе держать лицо над притоком смысловой борьбы внутри аксиомы этого мира. Стать над ним и видеть солнце в зените сегодня — вот твоя честь и мысленное время, утверждающее новое общество в праве быть собой. Но и этого мало от точки отличной от прошлой, где образ всё ещё медлит, держа за руки мысль от права человека.

          Ты отнимал одну жизнь за другой и светлый рассвет шевелит твои истёртые раны, а Земля походила на квантовые тени из под глубинного образа чуда в серой нише пустоты. Здесь её не увидит не один человек и скелетные тени внутри знамени о пощаде проявляют свою сумеречную волю и ждут облечения в красоте умирающей ласки на Земле. Движению философского гуманизма не отвести твою вотчину о старые замки пути о слышимом, потаённом зле. Оно появляется внезапно и твердит, что суть существа стала твоей философской формой ума. Напрашивая ещё одни странный день на бледном ритме аналитической пощады жизни. Отругай этот пустой образ, и погружаясь в сердце отличительного чувства на коленях мира, ты не увидишь, как прошёл уже свет и тёмные нити положения космических звёзд всё тише влияют на десценденты у солнца. Им хочется утонуть в сладком сне извергающегося слова, держась рукой за мысль видеть этот путь, но плоть современной тоски отчаялась и вышла в своём новом рассвете мифа о свободе. Странствуешь и ждёшь проявление от холода большего чутья, складывая городские чертоги каждодневного офиса в свой ушлый карман и нежность кафе. По дороге домой становится немного слышно, как миф притворился обезжизненной маской чуда и стал перед твоим взглядом. Он шепчет и призывает суть твоей жизни, как странного образа всеядной плоти, открывающей фатум дорогого в цене из любви. Себя ты стал ценить не так быстро, как говорила тебе мать и заявляя, что нужен ещё век и вехи твоей пустой болтовни затронут это философское солнце личности с другой стороны видимого чуда благодарности к свободе. Зелень весны хоронит тысячи монументальных черт твоей иссякшей формы взгляда на прогресс, что и стало опустошением в осени прошлогоднего юмора, выложившего чувство своего маленького слова наедине с робким молчанием толпы.

          Двигались тени, по плакатам было странно видно, как размытые тени густыми бровями стихали под навесом мысли в кромешном аду современного пафоса ожидания любви. И, что говорить, ты сам стал манерным чудом из запустелого офиса и слоняешься, прислонившись к феномену завтра, пока ждут твои звёзды — твою же личную форму призывания любви. Ты напророчил друзьям много душевного слова в похоти исторических лиц, которые странно подмигивали тебе из обложек украденного номера журнальной тоски. Ты был обладателем слова к несчастью благородного звона прощальной мести в себе, а ныне не тот уже старый и вовсе непринуждённый игрок лицемерия и чуда за обещанные блага. Не унимается твой расчёт, как расписанные мехом на ладони формы изнурительного бега по площади ветра в тысячи шагов. Они обагряли весь этот век и ты сам стал его проводником в астральной тишине мучительного звона мужества в своём эго. За серединой неба ты фиксируешь кульминацию снов и тает юмор под тёмными образами готической опустошённости напротив веры в себя. Она не стала твоей половиной и гложет математическую часть увесистого звона материи в твоём сознании. Как же жаль, что человек так быстро восприимчив в свободе идеала и только боль не мешает тебе спускаться  в это ровное пространство, где солнце зашло в зенит и странным образом питает страхи внутри современности.

          На правой руке ты сегодня носишь деталь нескончаемой мысли о существовании страха в полусфере твоей тоски. Ей было бы сложно умирать в одиночестве и держать за руку неподъёмные тени преувеличенного возраста, в которых стаи птиц только лишь пролетают над жёлтым мгновением завтра в твоей душе. Не становятся они безумием и силой восторга жить в одиночестве, но потакая своей ценности и мудрому чутью — твои друзья, закрывая глаза стали отмечать более высшие идеалы в личном поле твоей философской ценности жизни. Так и проходит этот пафосный десцендент, а коротким замыканием к нему служит твоя милая улыбка и «держатель личного юмора», что стоит между офисной трибуной мира и мрачными подземельями на несуществующей картине будущей мысли в глубине. Ставишь ли ты эхо прообраза, заведя свой рассказ в тупик, он крайний элемент и дорога в обратный холод по осени той же вымышленной догмы, где человек уже не стал своим чувством юмора и тихой пристанью у взгляда на морское существо мира. Зажимая в руке расчёт Дон Кихота так не хочется улететь вместе с этими птицами, как необычно они озаряют сердце сквозь медленные очертания новой тоски. Ещё одна мудрая песня о пожелании быть работой в себе сегодня не увенчалась правом и ушла. По дороге из её нутра ты вынул типичный фатум бледного лица и стал перед миром утончённых надежд, где формируют эти эталонные чувства всё более осознаваемые звери в совершенной рамке первобытности и боли. Страх — твоя новая маска справедливости и жалкой надежды не быть встроенной картиной солнца между повседневностью и болью от уровня морского прибоя этих лет, но качается мачта и строки поджимают внутри у ответа быть смелым. Его первым идеалом и странным часом современного общества, где мужское эго стало над нервной болезнью новой пустотой обветшалых стен мира. Оно не ждёт награды и столько лет лежит посередине неба, чтобы оно, закатываясь под рамку современной тоски не стало умиранием красоты от солнца, заходящего в зенит новой надежды быть этой жизнью.

          Не кульминация сна — основа современного раскаяния, а новый эталон морального эхо переживания счастья в глубине. Стоит ли оно посередине неба, опускаясь, как солнце вдаль своей немеркнущей власти. Или сложило уже давно крылья и смыло гримасы постоянного ужаса, как Грифоны в старой тоске из не увенчанного опыта реальности быть серым камнем на душе переживаемого мира. Проходит это время под болью морского песка и страх спрашивает всё новые миры о тонкостях эталона в твоей мысли. Как бы хотелось тебе играть этим прибоем под странным часом вычурного тлена, достигая того самого края неба, где синкретичность не новая форма всеобъятной старости, а всего лишь вопрос из пережитка будущего мифа о самонадеянное поле извлечённых желаний и идей. Они летят, как Грифоны навстречу мудрому свету идентичности лет и правило им не ставит оппозицию под страхом мужеству и долгой тени жить наяву. А скованное отторжение мысли из будущего в теле не становится бледным пережитком утопии в солнцевидной плоти современной тоски.

Рассказ из сборника прозы «Рассказы — за тем, что нечто»