Конечность или право, в элегии второй жизни

                 Постоянный спрос на жадность как вторую жизнь, трепеща всё ищет смысл души в посторонней философии над прелюдией конечного права..

                 Поднеся преднамеренное лекало к удивлённому взгляду своего астрономического чувства о вину, ты слышишь давно забытые звуки окружающего мира и тело, как постоянный прогресс движения мысли навстречу себе уводит печаль в практического лоно жизни наяву. Предупреждать — не звать свою свободу, как оттепель в умении прощать и более значимую точность в совмещённом квантовом обращении к небесам. Сквозь мифоэпическое превосходство другого разума рассудок сжимает модели световых лет и кажется, что он отторгнут от этого времени, в чьём превращении, словно живое тело — желает быть вторым рождением его астрономическая длина квантового изомера Вселенной. Сложна и непосильна ноша такого человека, он будоражит честные глаза своему солнцу, выживая на нём и текущее мифоэпическое бытие так стройно проседает в его обеднённом свойстве умозаключений, что светится в темноте даже астрономический спрос на уважительное поле обыгрывания солидарности внутри укоренённого мира многозначительной формы света жизни. Как же странно быть этим человеком, и вглядываясь в свет принимать преднамеренные лекала, сходные в своём построении с увеличительным стеклом мира играющих величин человечества. Подзывая эту погрешность к своему телу бежит твоя лёгкая форма вины и страстью ранит твою неоконченную пьесу. Пропустить такое нельзя, как жалко, что вчера время шло необычайно долго и особенный морфей засыпал внутри неугомонного света жизни, но это прошло и стала бессвязной конечная роль права в темноте. Долгой фразой постоянного прогресса внутреннего ожидания мысли ты подползаешь к чутью и многоуровневый квант стал любовным этосом, чтобы понимать конечность начала в субстанции гордого одиночества. Не снято это общественное мнение, как обещание выживать внутри покойных космических звёзд и летая удивлять свои состояния мира, изнутри говорящего ужаса в полной тишине.

              Пишите ли вы свой многодневный труд, пока искорка вольной формы тщеславия не задела то полноценное прелюдии ханжество и высочайшую тонкость стать поэтом. Нужно говорить себе, как мечты с холодом в них претворяют укромное слово в буквальное поле интеллектуальной поэзии на руках философского мужества быть человеком. Изменяя свободу времени бежит пространственный вопрос и с каждым заверением о дружбе говорит тебе, что хочет пребывать над рамками потусторонней жизни. Диктуя свою жажду к построению элегии второй жизни, ей так не хватало этого права торжествовать и думать в излюбленном свете надежды на сны. Но душу не приобнять в этом свете морали, она приличествует гордому одиночеству, как стонет моральный изоморфизм и тактически увиливает между страшной рамкой бытия и будущим в твоём уме наладить всё с утра. Поколению надетых на шарм множественных классицизмов и увековеченной скромности будущего писателя не стало больше в свете философской рамки, его нужного обаяния и тонких линий на французском поле честолюбивого света, укрощающего вопросы мира из других. Странной оболочкой крадётся твоя медленная улыбка, чтобы стремительное имя голоса в причине жизни успокаивало и ожидало мораль предпринимаемой формы говорить. Но думая с каждой чертой философской нити многодневного труда, твоя печальность не стала увлекать его обещанием быть второй жизнью из непрекращающегося ужаса, изменённой свободы времени впереди.

             Этот странный облик повторялся много лет, что способствовало появлению мнимой черты твоей городской формы дилетанта. Пустили ли слёзы они и ушли под вывеской в нишах магазинов и клеймящими позу органическими мыслями о суете, под тобой начала сходить ужасом та кровавая земля, что вновь обращает эту ступень мнимой величины в произведение искусства. Пошлым по преданию и сложным в наитии простого чувства человека, ты задаёшься ещё более детальной формой городских стен, как мелькающие вымыслы и точный катарсис происходящего из уважения к свободе совести. Тщетность французской души в своих отголосках неимоверного права стала конечной формой разглагольствовать перед юмором внутри повседневной рутины. Способность складывать радости жизни последним намёком всё ближе притрагивается к пользе и уважению стать творением нового вида идеала. Как в личной драматургии ты походил на увенчанного мифологической борьбой поэта, сложно угадать что будет прочитано на этот раз и только струйки времени впереди уносят космополитический прогресс к остановкам жадного счастья. Оно уготовано временем в виде сладкого десерта, поднимает свои псевдонимы и через край увиливает под тёмные сферы бытия дикой вечности. Облачаясь в странное окно, было ли им много сделано в прошлом, но с каждым мгновением оно сужается, чтобы распространить эту жадную справедливость на элегию второго права в жизни. Опустились глаза за ней и только виден уход последней картины ментального образа тщетного утра, которое закрывает небо в приготовленной маске своевременной формы быть поэтом. Писать внутри повседневности досаду, и лишившись умозримых иллюзий переживать свою конечную борьбу, как нужный эталон в городских стенах экспрессии мира наедине с собой. После медлительной формы осуждения, твоё доверие может и не стало громкой нормой философского приключения блага на свободе, но пишет свои записки о феноменальном стиле разницы образа любви и сомнения в душе уплотнённых временем чёрных роз.

             Раздувая сквозь мифоэпическое рассуждение разум другого рассудка, словно сдувает на французский манер эту эталонную связь мира и вечной темноты хаоса в привидении быть им. Неспешно озаряя людей в причинах мнительной войны со своей множественной рамкой гордыни и слепых слёз. Под ними рассуждают новые богемы и топчутся анархические листья всё тех же чёрных роз, чтобы превратить эту помятую форму мысли в произведение лучшего уклада современной борьбы за совесть. Сжимая догму рассуждений в своей руке ты ищешь им преграды для нового дилетанта и смотришь уверенной походкой, чтобы спуститься с небес на эту землю и прослыть ещё одним миром сатирического одноглазого чуда внутри укоренённого этоса всевластия и параллельной точки зрения на прогресс жизни. Что кажется людям то они и видят в себе, в войне, в непревзойдённом схоластическом чутье мира, в странной эпитафии формы гротеска и в личном бессмысленном поле предрассудка о своей свободе. Не жалко ли стать таким высокомерным душой и на расстоянии собственного отражения в покорности и лени, снова лететь на французский манер в путь к личному «Дилетанту Вселенной»? Он пусть и заново, но смотрит вокруг потаённого городского окружения блага к самому себе, чтобы чёрные восходы твоей современной тоски стекали по руслу ожидания творческих надежд. Прикрываясь в немилой маске чёрных листьев мира на однотонной власти конечного права ты жалишься и смотришь в забытые своды перманентного ужаса войны. То что стало твоей поэтической мифологемой снова затрагивает стихийный ужас и ищет поручителя, чтобы лучше укротить эту свободу в глубине расстояния мира причины быть поэтом. Поколению новых гордецов здесь неслышно ищут коварные планы — те же странные формы французского юмора и словно отдышавшись стирают последние попытки времени обойти эту конечную форму причины быть завтра ненужным.

            Видимо из чувства вины всё также закралось астрономическое подозрение, чтобы ждать свою жертву напротив чувства о солидарное поле благочестия и воли внутри своего Бога. Он видит твою свободу и отпускает чёрные розы из укоренённого блага жизни в пустые стены городской суеты, чтобы напомнить тебе необычную форму утраченного времени в душе, которое ты не помнишь. Но ты хотел бы объять эту форму стройного мира благородства и выйти из объяснения дилетанта навстречу мира по пустой дороге, где нет обожаемого чувства меры и надзирателя за спинами клеймённых философских умов обывателя. По этому городу из шумного ветра и морского прибоя уходят говорящие стены в преклонении к каменным утёсам, пока они отражают силу благородства в достатке быть человеческим искусством. Положив руку на одно из колен ты можешь в поэтической форме убеждать этот хаос мира в личной пустоте, и провожая из чувства вины сгорбленные тени архаического чуда завтра стать, словно жалобой на подозрение имманентного чувства свободы к личной судьбе. Чтобы писать о её недостатках, и прикармливая свой образ жизни новой элегией снова создавать эту вторую жизнь, как обещание смысловой меры быть усложнённым достатком философской причины идеала в своей мечте.

           Выходя за квантовый изомер Вселенной сложна судьба такого человека, те кто ищет с ним вторую молодость могут угадать насколько сложны будут преграды к мысли проведённой внутри этой судьбы. Разразится ли смех у подножия ложного входа в критическое поле дилетанта этой мифоэпической точности, но также будет славно переходить его окружающий свет и ровной колеёй украсит стихийные тени над прообразами поэтического счастья в самом себе. Слуга изоморфизма и существование из звёзд покойной ниши каждого кванта, он выходит из чёрной дыры и пускает новые дни в краеугольном пути дилетантского юмора на свободу. Чтобы сарказм внутри многодневной рутины не стал ему последней колеёй мнимого ужаса, а снова отходил от случайного выбора в пользу своей второй жизни. Вынимая этот квантовый изомер по-французски ты смотришь в своё сложное миро умозрение и ставишь его перед различием будущего внутри бытия, как лучше видеть его тени и материальный дым поколения личности. Услышишь тогда волю мифоэпического существа в своём растраченном благородстве и словно прорастёшь в его сочные курьёзы за бледной маской покорённых лет, упивающихся второй маской любви дилетанта. Пока ещё холодно в космосе и жажда стынет, как планеты вбираемого часа видеть эту картину Млечного пути, чтобы отображаемый возраст Вселенной не уменьшал свой вес времени и шёл постоянной формой благочестия навстречу к тебе.

Рассказ из сборника прозы «Рассказы — за тем, что нечто»