Влад говорил с опущенной головой, и сердце ее щемило от боли и невозможности увидеть его глаза. Но вот он поднял их и посмотрел на нее. Они черны были от тоски, разлитой в них.

-Иди, Маришка. Иди теперь к нему. Я больше не буду мешать вам. Иди!!!

Последнее слово он выкрикнул. Хрипло, горько, безапелляционно. И ей нечего было ответить, невозможно ни о чем просить. Он сказал то, чего она и добивалась, в сущности, но сказал так, что жить не хотелось.

Маришка медленно встала и, идя к двери мимо него, не в силах оказалась даже дотронуться до него, чувствуя, что он ей этого не позволит. И путь этот из его номера, из гостиницы, мимо не заметившей ее Лариски, которая распивала с ночной дежурной у конторки чай, путь по ночному городку казался дорогой на эшафот. О Фоксе она даже не думала – перед глазами стояло лицо Влада, его омертвевшие глаза. Она снова его потеряла. Снова. Ибо даже если он позволит ей быть его матерью, это будет сплошной бутафорией. Любовь к родителям – это чистое, мягкое, ровное чувство, которое есть всегда, которое горит тихим светом, не опаляя. А на это обожженное страстью сердце ее сына теперь не способно. Он мог бы изображать это. Но долго ли? В итоге игра эта ему начала бы претить и он стал бы попросту избегать ее… Но самое… самое ужасное состояло в том, что и она уже никогда не смогла бы забыть его поцелуев, его объятий, его страсти. Никогда! У нее тоже живое сердце и она тоже никогда не растила его, не нянчила, не качала его, засыпающего, на своих руках, у своей груди. Она не была его матерью, хоть и родила двадцать два года назад, не является и теперь. Она и в самом деле, испорченная, плохая. Она сломала жизнь двум самым любимым людям ее жизни, и что же теперь? Что? Чего она теперь хочет, что сможет? Что для нее теперь вообще возможно?.. Ничего. Совсем.