Проклятая биография Глава 9

Я ведь хотел избавиться от всего этого – так почему я снова возвращаюсь к этому отчаянию? Снова и снова грызть себя, убиваться. Я хочу выть во весь голос; вопить и заливаться слезами, но я полностью опустошен. Розы больше нет – она разорвала отношения со мной. От меня отвернулся друг, затем и девушка, сам же я не могу встать с постели и захлебываюсь кашлем. Тело горит, будто я нахожусь в геенне. Я чувствую, как умираю…
Поговорить бы с Захаром напоследок. Где он находится, как он и почему оставил меня. Я начал бредить… В углу темной комнаты собираются тени и обретают человеческие очертания, они тянут руки и хотят утащить меня. Не знаю куда, но я и сам был бы не против. Мне осточертело, я болен, и может быть, они починят мне мою психику.
– Алло, скорая? Приезжайте, мне нужна помощь…
– Продиктуйте адрес…
Заплетающимися губами я сообщил адрес, и рука с телефоном свисла с кровати. Мне не хватает воздуха. Взор окутала тьма еще больше, чем в комнате – надеюсь, я умру до того, как приедет скорая помощь…
Очнулся я уже в больничной палате. Судя по солнечному свету, падающему с окна, время сейчас вечернее. Я нащупал кнопку вызова у изголовья кровати и нажал на нее. Через несколько минут в комнату зашла медсестра. На ней была медицинская маска.
– Здравствуйте, как себя чувствуете? – спросила она.
– Плохо, но получше. Сколько я проспал?
– Больше суток. У вас очень запущенная форма туберкулеза. Почему вы не обращались к специалистам?
– Не знаю.
– Хорошо, отдохните. Скоро принесут ужин, а завтра вас переведут в специальную клинику. Может хотите позвонить родным?
– Нет. Не хочу.
– Хорошо, ваши вещи в шкафу. Если что-то понадобится нажимайте кнопку вызова.
Сказав это, медсестра удалилась. Какое-то время я просто лежал и рассматривал обстановку палаты. Ничего интересного: белоснежные стены и пол. Затем я нащупал что-то под одеялом – это была книга. Это была та самая “Проклятая биография” – главное, откуда она здесь? На обложке прикрепленная скрепкой бумажка: “Прочти полностью”. Открыл ту страницу на которой остановился в прошлый раз, кажется, это был седьмой параграф.

“Параграф 7

“Ищу копрофила – плачу хорошо” – висело обьявление на давно заброшенной остановке.
– Конченные извращенцы, откуда вы тут беретесь?! Я сорвал свежую записку на облупившейся красками стене, смял ее и сжег. Затем сидел и смотрел, как скомканная бумага превращается в пепел. В зубах висела сигарета и не давала покоя глазам. Зимняя пора в этих горах всегда прекрасна, легкие наполняются свежестью и проветривают душу. Отец всегда говорил: “Если чувствуешь, что ты потерян и одинок, то подними голову и присмотрись”. Вчера, когда я вышел ночью на улицу и зажег сигарету, я вспомнил слова отца и поднял голову. Миллиарды тусклых звезд нависли надо мной. Не знаю о чем говорил отец, но если ты чувствуешь себя одиноко и ты присмотрелся к этим звездам, то лучше тебе явно не станет. А ведь прозевал то время, когда можно было это все расспросить, растяпа. Есть рядом родной человек, но со временем то он приедается, а как только потеряешь, то сразу корчишься от тоски. Правильно говорят: Перед смертью не надышишься.
Как давно это было, чувствовать понимание и поддержку – столь прекрасные человеческие чувства на равне с любовью. Мне всегда было интересно, что люди думают обо мне? Сильный, благородный и добрый человек или же скучный и неприметный? Сколько себя помню, всегда сталкивался с такой ситуацией, когда человек зевал и уходил к другим – более интересным собеседникам. Чего-то во мне не было, того, что было у многих. Все бурное веселье чаще всего проходило мимо меня.
В детстве я не очень-то и много приезжал в это место. Чаще всего отец был тут один, не знаю зачем он сюда приезжал – видимо, чтобы успокоить душу. Как многого я не знаю о своем отце… Да и вообще, я мало чего знаю.
Поднял с земли собранные дрова, перетянул на спину и пошел дальше. Успокоить душу, так легко, да? Взял и успокоился… Брехня это все, лишь отбитые фанатики способны забыть обо всем и стать монахами. Небо сейчас слишком яркое и голубое, оно светит прямо в глаза – прямо как глаза у Лилий. Такие же необьятные и спокойные, хотя вот кто может внушить спокойствие, только спокойна ли она сама?
Пока я разглядывал небо, по веткам ели весело пробежала парочка белоснежных белок. Под верещание они скидывали снег с веток, затем резко исчезли из вида. В ту сторону, куда они убежали была прочищенная тропинка. Какое-то время мне стало интересно, куда может привести эта дорога и пока я стоял и думал, вдруг услышал бренчание колокольчиков. Затем еще раз. Ноги сами повели в ту сторону. Я шел и прислушивался, под свое дыхание и хруст снега временами доносился звон колокольчиков. Спустя некоторое время я вышел на дорогу из брусчатки и с невысоким каменным забором по бокам. Впереди был храм. Когда я подошел близко, то увидел, что под крышей храма висели колокольчики, а те самые белки задевали их. А еще под ними стоял человек, видимо, кормил их. Я сразу понял, что это монах.
– Сюда редко приходят люди, особенно зимой, – обернулся ко мне монах. – Добро пожаловать.
Из одежды на нем была лишь коричневая мантия и ничего больше, да и она на вид не очень теплая.
– Я не знал, что тут есть храм.
– О нем мало кто знает. Последний, кто часто приходил сюда уже умер.
Белки прибежали по специальной подставке; их маленькие лапы цепко хватали орехи из рук монаха.
– Осиротевшие белки, я вырастил их с самого детства, – монах подошел ко мне и поклонился. – Меня зовут Тендзин. Возможно, ты тот, кого я жду.
– Меня? – опешил я.
– Сегодня мне снился мой старый друг, он говорил, что нужна будет моя помощь. Я задам тебе один вопрос, если ответ будет положительный, то ты тот самый.
– Хорошо, я слушаю.
– Твоя фамилия Исидор?
– Да… Но откуда?
Монах повел меня внутрь храма. Внутри он оказался куда просторнее, в воздухе витал дух благовоний и висела атмосфера духовности.
– Вы тут один? – спросил я у монаха на что получил утвердительный ответ. – А не бывает одиноко?
– Бывает, – на один миг в глазах монаха выглянуло нечто, что было спрятано в глубине души. – Я не знаю никого, кто в той или иной мере не чувствовал бы себя одиноким.
Мы вышли в большой зал в конце которого сидела каменная статуя медитирующего человека. Весь храм был построен из дерева и источала приятный запах. Маленькие окошки по бокам зала пропускали нежный солнечный цвет.
– Это зал для медитаций, – сказал монах. – Многие люди находили здесь ответы. Особенно твой отец – он принимал здесь почти все важные решения в своей жизни. Именно, Исидор Штраус был последним посетителем моего храма и моим лучшим другом.
Сказав это, Тендзин оставил меня наедине. По всей видимости, в поисках тряпки и ведра воды – только сейчас я заметил грязные следы на деревянном полу. Да и вообще мой вид совсем не соответствовал этому месту. Грязные сапоги, изможденный вид и сверток дров за спиной. Я аккуратно снял ботинки и положил их на пол, рядом – тюк дров. Далее прошел вперед. Деревянный пол приятно скрипел под ногами, создавалось ощущение легкости в теле, которая была так приятна. Я стоял посреди пустого зала. И один, впрочем в одиночестве дефицита у меня не было, но тут дело было вовсе в другом – умиротворение. Я ощущал солнечный свет каждой клеткой кожи. Я впитывал ее и наслаждался ей. Свет, что снаружи был холодным и слепящим, здесь превращался в жизнь.
Из-за угла статуи выглянул пухлый и рыжий кот с черным пятном во лбу. Голова ее казалось слишком огромной для кота, а взгляд – слишком томный. Кот долго стоял и рассматривал меня в каждую часть тела, словно пытаясь понять физиологию человеческого тела.
“Мне надоела эта игра в гляделки, – словно прозвучало у меня в голове. – Смотри, что покажу”.
Кот прошагал в другой угол зала, в котором на деревянной подставке свисали веревки с деревянными табличками. Животное, будто расчесываясь, прошло сквозь них и покинула здание. Стук деревянных табличек – все, что было слышно. Я даже не слышал своего внутреннего голоса.
Я подошел к каменной статуе и сел перед ней. Закрыл глаза.
Когда голова пуста приходится с усилием думать и вспоминать. И тут я осознал… Я потерял отца, мать, друзей и… себя! А самое главное, я начал забывать их лица; разум гнался вперед – и только вперед, наперегонки со временем и бренностью.
Я сижу на том самом дворе, вокруг пусто и темно. Я уже не ребенок. Страшно, холодно… Слышу голос отца. В голове смутно представляется образ.
– Подойди, отец, – шепчу себе. Поднимаю голову и вижу его с туманным лицом; он стоит, протягивает руку, но не хочет подходить.
Зажмуриваюсь, стараюсь вспомнить его лицо.
– Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!
Понял, что не вспомню ничего. А эта фигура так и стоит передо мной и тянет руку. Я начал забывать людей, которых любил всей душой. Отец, мать, мой верный друг, который не захотел идти со мной, – я не вспомню их. Никак.
“И мне стало так одиноко, как никогда не было.
Но я все равно продолжал стоять у брошенного киоска, будто просто ждал, пока подойдет моя очередь за мороженым. Хотя знал, что она не подойдет никогда.
Я был сиротой. Я был один во всем мире”.
– Поднимайся… – говорит аморфный голос застывшей фигуры передо мной.
И я поднялся. И кинулся вперед. Но сразу же свалился наземь.
И проснулся.

Я сидел перед каменной статуей и солнечный свет ласкал лицо. Надев ботинки, я просто ушел оттуда. И не заметил, что на одной из деревянных табличек было записано: Исидор Штраус.
Дома же маленькие ручки протягивают блокнот с записью: “тебя долго не было, все в порядке?”.
– Да, нормально. Я хотел проверить озеро. Он уже промерз, умеешь кататься на коньках? – спросил я. – Не умеешь? Хорошо… научу – я всему научу.
Я больше не один”.

В палату принесли ужин и я отложил книгу. Аппетита не было совсем, но я смог подкрепиться, хоть и насильно.

“Параграф 8

Я очень четко помню тот день: он был очень пасмурным и зимним, воздух тяжелый, колючий и влажный. Мы шли с продуктового магазина, который находился в двух километрах от нас. Так как мысль ехать на мотоцикле в такую пору времени совсем не прельщает.
– А вроде бы здесь я как-то нашел нору с детенышами лис. Они были очень милыми, – говорю я, указывая на маленький холмик.
Лилия слушает, а что ей делать кроме этого.
“Мне никогда не надоест тебя слушать” – как-то написала она мне, когда мы коротали долгие зимние вечера перед камином. Прямо как в той восточной сказке про царя Шахрияра и его жене по имени Шахерезада – только тут говорю я.
“Знаешь, Лилия, в какой-то момент я стал бояться, – сказал я ей тогда. – Я стал бояться того, что полюблю человека, не смогу жить без него, – а он исчезнет. И я останусь один. Так вот, кажется, я полюбил тебя”.
Она взяла свой блокнот и начала что-то писать карандашом, но сразу же убрала его. Затем закрыла лицо руками и застыла. Не знаю, что она тогда чувствовала, а если плакала, то очень тихо. Я обнял ее.
И так и не узнал о чем она тогда хотела сказать мне, я не стал заглядывать в блокнот, если она сама того не предлагала. Но потом, когда я заглянул туда, надпись была истерта, так как была написана карандашом, можно было разобрать только начало предложения: “Мне жаль…”. Возможно, она хотела извиниться за то, что она не может говорить и сказать мне тоже самое, а может быть – она все знала с самого начала, что все будет именно так…
Мы подошли к тому самому повороту храма, куда меня завлекли белки в тот раз. И мне захотелось еще раз навестить того монаха. Попросил Лилию идти домой, а сам – зашагал в сторону храма.
Он казался таким отчужденным и холодным, нежели в прошлый солнечный раз. Будто один раз отвергнутый, не принимал гостя снова. Заваленная снегом плиточная крыша, смотрит хищным взглядом, будто открытая пасть зверя.
“Остановись. Ты ведь духовный храм” – думаю я.
Тендзин встретил меня все тем же спокойствием – у этого монаха все время невозмутимое выражение лица. Хотя, я уверен, что он обрадовался моему визиту. На мою протянутую ладонь, он сложил руки на уровне груди и чуть наклонил голову – традиционный жест, который стал нашим общим приветствием.
– Расскажи мне об отце, каким ты его знал, Тендзин? – спросил я его в тот день.
Он задумался на некоторое время, руки его ощупывали четки на запястье.
– Твой отец был очень раним, вряд ли кто-нибудь кроме меня это знал. И ощущал он этот мир и людей в нем куда сильнее, чем я.
– Что это значит?
– Это значит, что он не был счастлив. В глубине души, в его сердце были рубцы куда глубокие, чем он сам думал. Ему всегда нравилось быть здесь. “Мне здесь очень спокойно” – говорил он.
– А что произошло в его жизни, мне он ничего не рассказывал.
Именно в этот момент я узнал самую главную тайну отца. И по сей день я не знаю, должен ли был узнать это.
– По всей видимости, именно я должен тебе рассказать, – Тендзин замолчал, обдумывая свои следующие слова. – Ты не первый ребенок. У твоего отца был еще один сын, задолго до твоего рождения. Мать этого ребенка, оставила Штрауса сразу же после его рождения вместе с ребенком. “Я устал так жить, Тендзин, я больше так не могу, – рассказывал твой отец на коленях и в истерике. – Я так больше не могу, люди приходят в мою жизнь в поисках чего-то и не находя уходят. Словно какая-то часть меня была противна им и вызывало раздражение. Что я могу им дать, в конце концов – ничего. Я даже самому себе ничего не могу предложить! А люди чего-то хотят, требуют; в конце концов, какой друг, какая жена может остаться рядом со мной? А самая главная моя ошибка, моя трусость и глупость. Я совершил ужасное дело и не будет мне прощенья. Никогда”.
Что стало с этим ребенком я не знал.
Я часто ходил в этот храм и разговаривал с монахом.
– Каждый наш поступок имеет последствия для Вселенной, ведь все мы — часть ее организма. Чтобы мир был к нам благосклонен, нужно следить за своим поведением. Что отдаем, то и получаем.
Забегая вперед, выходит, что я вырезал эти слова внутри себя огненными буквами.
В один из дней Тендзин показал мне деревянные таблички:
– В каждой из них записаны преграды нашей жизни, которые могут стать сильными препятствиями. Возьми их в руки, закрой глаза и швырни на землю.
Я сделал так, как он велел. На землю, раскрытой частью, выпало только два: ненависть и раскаяние.
– Ненависть и раскаяние, – протянул монах. – Злость и ненависть разрушает нас изнутри, поэтому вредит нам гораздо больше, чем врагу. Лучшее оружие — прощение. А раскаяние это нормальное чувство, только раскаяние не должно становится самобичеванием. Возможно, мы никогда не получим того, о чем мечтаем. Если несбыточное мешает счастью, забудь о нем. Радуйся тому, что у тебя есть. Боль утихает, шрамы делают нас теми, кто мы есть. В конце концов, жизнь скоротечна, и ничто в ней не имеет смысла. Наши радости ничтожны, ничтожны и горести, – выдержав паузу, Тендзин заключил. – Прошлого уже нет, а в будущем не будет нас.
Только эти слова Тендзина хорошо запомнились в моей голове.
“Если ничего не имеет смысла, то зачем это все?! – орал я во всю глотку, весь закованный цепями и истекая кровью. – Что у меня осталось, Тендзин?! Эта боль никогда не утихнет, я сделаю несбыточное реальным! Клянусь в этом всей душой!”.”

Я перелистнул страницу и продолжил.

“Параграф 9

Если бы я только знал в тот день, что все будет именно так – я бы никогда не повел Лилию на это озеро. Никто не может предугадать будущее, но даже так, я до конца своей жизни буду сожалеть об этом.
Тот месяц прожитый вместе с ней, самое лучшее время в моей жизни. И до сих пор во снах я вижу тот домик у склона горы и Лилию. Как она слушает меня в тусклом освещений у камина, изредка добавляя комментарий от себя в виде записок. Моя изнанка души ни капли не была ей чужда, наверное, мы были схожи. Лишь она заставила меня поверить в то, что я не бесполезен. Рядом с ней я чувствовал себя нужным – я чувствовал себя живым! Но ничто не длится вечно, как бы я не хотел этого. Даже если бы этого не случилось бы, иногда я думаю, что когда-нибудь я бы ей надоел. Но вряд ли, я верю ей, и в моих воспоминаниях она останется самым родным человеком. Очень хочу верить монаху и в то, что я с ней еще встречусь и мы снова будем вместе. Хоть и не в этой жизни. Может быть, я встречу отца, маму, брата и Лилию, и мы все вместе заживем…
– Твердо стоишь, да? Хорошо, держись за меня и плавно двигай ногами вперед.
Это озеро летом оставалась кристально чистой, а зимой – промерзала толстым льдом. Впервые меня привел сюда отец и он научил меня кататься на коньках. Мои детские коньки идеально подошли к миниатюрным ножкам Лилий, а отцовские – мне.
Лилия еле встала на лед и приняла кривую позу, пытаясь устоять на льду. Она посмотрела на меня: ее голубые глаза были точно такими же, как и небо на ее фоне. Высокие хребты гор вырисовывались ввысь, а еще выше – безграничное голубое небо.
Спустя час, она уже без моей поддержки чувствовала себя твердо на льду. Если бы она могла говорить, уверен, то выразила бы все яркими словами что есть на свете; она сияла и я без того созерцал ее восторг.
Мы приблизились к берегу, она отдалилась от меня и взглянула в широкой улыбке, в котором читалось: “Я счастлива!”. И лед под Лилией ту же дал трещину, она свалилась в воду. Я тут же подоспел и, опустившись на четвереньки, протянул ей руку, и увидел отчаяние и страх в ее глазах. Левой рукой Лилия держалась за поверхность замерзшего озера, а правой – указала мне за спину. Я смог лишь заметить приклад автомата, которым меня ударили прямо в висок. Ощущение, будто резко выключили свет вместе с сознанием.
Это было наше последнее мгновение с Лилией. При следующей встрече я обнимал холодный и бездыханный труп.
– Пожалуйста, очнись… – шептал я и целовал в холодные кровавые губы.
Губы, безжалостно лишившиеся голоса, были ледяными и твердыми…”.

“Параграф 10

Веки резко открылись, будто кто-то в голове нажал на кнопку питания. Сознание, разбитое в дребезги постепенно собиралось воедино и отзывалась тупой болью. Я услышал как гремят тяжелые цепи, руки и ноги были связаны, попытался встать, но смог лишь сесть на колени. Я огляделся, это был мой дом. В камине горело полено. Я попытался выбраться с цепей, но те еще больше натирали кожу.
– Наконец-то очнулся? – послышался сзади знакомый голос. Он опустился на корточки рядом со мной и похлопал по спине. – А ведь нехорошо оставлять даму и валяться без сознания.
Я дернулся в его сторону, но цепи ограничили все мое тело. Казалось, будто он их натянул.
– Что ты с ней сделал?! – он лишь посмотрел на меня, его лицо не выражало ничего. – Я достану тебя, ублюдок!
– Угрожаешь, значит?
Он резко ударил меня коленом, хлынула кровь из носа и сознание на один миг покинуло меня. Тело непроизвольно дернулось, но цепи тут же натянулись и их лязг привел меня в чувство. Он схватил меня за волосы:
– Я говорил тебе отдать эту девушку и всего этого бы не было! – его перекосило. И тут я понял, тот, кто передо мной – точно не человек: от человека не веет смертью и мученьями. – Строишь из себя героя, да? Весь благородный на железном коне спас бедную принцессу, – он еще раз ударил меня, рот наполнился привкусом железа и я сплюнул сгусток крови с ошметками зубов. – Как тебя зовут-то герой? – я молчал. – Скажи свое имя.
Он глядел на меня около минуты. Затем подошва его тяжелых ботинок приземлилась мне на лицо. И я потерял сознание; меня облили холодной водой.
– Держись, мы только начали, – прозвучало у самого уха.
Я поднял голову. Лицо этого психа слишком спокойное. Я не понимал зачем он это делает.
– Прислушайся, – он поднял указательный палец.
Тут до меня дошло рычание собак. Во дворе дома находились псы, они рычали, будто церберы с самой преисподней.
– Эти собаки не ели ничего уже несколько дней. А едят они только людей.
От этих слов у меня внутри все сжалось.
– Остановись, зачем ты это делаешь? – у меня сорвался голос.
– Это все ты виноват. Ты очень сильно взбесил меня. Месяц я искал вас, а это уже – дело принципа.
Он вышел во двор и вернулся через минуту. Затем сел на пол передо мной и просто смотрел мне прямо в глаза. Я не хотел в это верить. Только бы это все оказалось страшным сном.
“Я не смогу этого вынести, пожалуйста, – думал я. – Лишь бы это все оказалось сном”. Но я не просыпался…
И тут – душераздирающий женский визг.
– Пожалуйста, остановись! – умолял я. – Останови это, пожалуйста! Чего тебе надо, не делай этого! Убей лучше меня!
Истошные вопли Лилий становились все громче, и громче. Они наложились друг на друга и отскакивали со стен моей черепной коробки.
– Отдал бы ее мне, она осталась бы жива. Это ты виноват в ее смерти.
Вопли, вопли, вопли… Лилия сорвала голос, но я будто бы до сих пор слышал ее крик.
Лилия не переставала кричать то ли взаправду, то ли у меня в голове. Я не понимаю. Я не понимал, за что? Теперь я лишь ждал, скорейшей ее кончины – лишь бы не мучилась…
– Прости меня… – тихо пробормотал я.
Меня вырвало желчью.
Я потерял сознание.
Когда я очнулся снова, на мне совсем не было одежды.
– А ты красавчик, слушай. Мускулистый, высокий – мечта, а не тело, – он схватил меня за бакенбарды. – Еще раз спрашиваю: как твое имя?
Я был без сил – хотелось просто напросто умереть и забыть это все. По всему телу прокатилась острая боль, с губ непроизвольно вырвался крик.
– Тебе стоит лишь поддакивать и отвечать мне. Угли с камина есть, сейчас сделаем шашлыки с твоих стоп.
– Исидор… – пробормотал я. – Исидор Захар.
– Очень приятно Захар. А мое имя – Аякс. Будем знакомы. Первый этап знакомства мы прошли. Теперь я сломаю тебя полностью. Уши или спина?
– Спина.
По спине ударили чем-то железным, цепи лязгнули и снова натянулись, зафиксировав меня на месте. После второго удара я не смог молчать.
– Хорошее место, да? Горы и никого больше. Твой крик, затерялся среди этих гор.
По всему телу потекла кровь, с глаз – слезы.
– Убей меня. Зачем ты это делаешь?
– Хочу показать тебе последствия твоих действий…

Я не знаю сколько времени длился этот ад. Я старался терять сознание, но меня обливали холодной водой. Я лишь поддакивал и отвечал на его вопросы, как он этого хотел.

– Кто виноват в смерти Лилий?
– Я…

– Я! Я! Я! Я! И никто больше.

– Хорошо, если выживешь, я с радостью побеседую с тобой еще.
Сказав это, он швырнул ключи прямо мне под нос и ушел захлопнув за собой дверь.

Со скрюченными руками и ногами я вышел во двор. Голые ступни ног не чувствовали холода. В таком униженном и раздетом состояний я зашагал дальше.
И увидел.
Лилия, привязанная к дереву повисла в немом страданий. Нижняя половина тела была сплошь обглодана, а снег вокруг растаял от потоков крови. Ее раскрытые глаза смотрели прямо мне в душу.
Я молча развязал ее и обнял”.

На этом моменте я захотел умереть самой мучительной смертью. Неужели, это все правда? Я больной псих, убивающий людей…
На последней странице книги была записка – этот почерк я никогда не спутаю: “Приезжай в храм. Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется”.
Я встал с кровати и подошел к шкафу. Натянул на себя одежду, но надеть ботинки не получалось. Я швырнул их в дальний угол больничной палаты и тихо зарыдал.
Но потом все таки оделся, отыскал бумажник, раскрыл его – последняя купюра. Должно хватить.
Я незаметно вышел с больницы и подошел к обочине дороги. Поймал такси.
– Куда едем?
– В горы.