Новела 1 — Символическое Отклонение»
Символическое Отклонение» она определена как «наведение, с помощью которого человеческое стремление к жизни низводится до уровня животного инстинкта – чтобы таким способом оградить нас от тьмы и бесчестья, которое есть реальная основа жизни… В соответствии с этими современными взглядами существует и внутренняя, символическая сторона жизни, известная как вожделение, и ее внешнее проявление, известное как секс… Секс символичен. Это область, в которой действует и у многих сливается стремление жизни». Эти, а также многие другие взгляды, о которых пишет Пелевин, становятся понятны только после того, как критическое исследование выявляет полную неразрывную связь между процессами, протекающими в психике и сознании, через которую прямой эксплицитный призыв к инстинктам приводит к той самой психической реакции, которая и должна сопровождать его появление. Я много раз слышал, что экстаз – это одно, оргия – другое, порнография – третье, но никогда до конца не понимал, какое отношение все это имеет к путешествиям сознания. На самом деле прямое.
Он жил как мы, как все здесь мы, но что-то ему всегда не доставали и ненавижу его за это, хоть он и ворчит, и пьянеет от водки, когда она попадает в его богемные лапы». И так далее. Вот эти стихи он сам назвал, он это перечитывал и думал: как я мог так написать? Такой великий поэт. И он вместо того, чтобы убирать в доме и читать какую-то скучную дешевую литературу, просто не ставил на своем столе бутылку и никогда ее не видел. Вы понимаете, зачем мы это делаем? Да затем, что мы хотим быть людьми, а не соками. Я не хочу быть таким, и никто не хочет. А от пустоты что хорошего можно ждать? Но все равно, эту свою человеческую природу мы все воплощаем в то, о чем сейчас говорим. Это как бы подпись на руках, так сказать. Вот, например, на похоронах. (Смех в зале. Зигмунд Фрейд смеется.
— Что вы смеетесь, Зин? «Что он вам сделал?» —спрашивает Фрейда ведущий. Фрейдист заливается смехом.) Когда я вижу этот гроб, мне хочется попросить у каждого из присутствующих несколько капель этой крови. Почему? Такова уж наша человеческая природа. Мы такие. Чем больше мы говорим о человеческих ценностях, тем меньше остается человеческого в нас самих.
— А в чем в таком случае состоят эти человеческие ценности? В чем они для вас состоят? Кто или что, если хотите, является для нас в этом смысле идеалом? Как вы сами чувствуете, кто должен быть идеальными человеком?
— Ой, нет, вы меня все время сбиваете. Это очень сложный вопрос. И не в том смысле, я говорю, в каком вы думаете. Я же сказал, что это сложный философский вопрос, с которым никто толком не может разобраться. Но я могу вам сказать, как я чувствую. Так же как чувствовал много веков назад. Я чувствую, когда говорят о том, какой человек должен стать, или каким он должен захотеть быть. Как будто это просто этикетка на товаре, где указано то, чем человек хочет быть, и то как, по его мнению, он хочет этого
— То есть вы хотите сказать… Человек не должен меняться?
Должен оставаться собой? Приближаться к совершенству?
Все, о чем вы говорили, вообще нельзя назвать даже попыткой пойти в сторону от себя. Вопрос заключается в самом этом движении. Кто-то видит в нем путь к счастью, а я вижу путь в никуда. В другой вариант этого русского галлюциногена, вот и все. Все человеческие проблемы, какими бы они ни были, сводятся к простой формуле. А именно, давайте выдадим каждому по лопате. Копают все одинаково, но выдаем всем разное. Давайте выдадем всем по песочным часам, чтобы у всех был одинаковый подсчет песка. Не у кого больше, нет. А у каждого — свой. Человек, который действительно хочет счастья, должен выбрать то единственное, что отделяет его от полного счастья.
— Но у счастья ведь нет форм. Есть только проявления. А форм…— Нет никаких форм у состояния человека. И у всего остального тоже. Только в некоторых случаях форма обнаруживается как результат процесса. Это не вина человека, просто так он устроен. Можно сказать, он многолик. Поэтому, кстати, современное искусство во всем мире очень много болтает об этом и рассчитывает получить за свою болтовню деньги.
— А что если это действительно все шутки? — Шуты. Но я не шучу. Человеческая история — это театр абсурда.
— Это ведь с виду смешное противоречие. Неужели счастье можно достичь только путем разговоров? Я не могу представить себе этот путь. Это абсурд. Жизнь в монологе. Прямо какое-то «Детство Люверс». Эпатаж. Слив аффекта. Я первый раз вижу, чтоб столько пустого, надуманного и многословного совершенно так увлекались одним предметом. У меня возникает такое впечатление, словно они сидят и занимаются этим в то время, когда их будит свисток к обеду. У них много часов уходит на одни только упражнения по оральному отвлечению внимания друг от друга. Надо, наверно, быть в их возрасте чем-то другим, чтобы делать такое… Этот «Irreversible» уже даже для молодой советской аудитории вряд ли, скорее, для какой-нибудь пригородной французской студии, где до сих пор воображают, что театр — просто еще один атрибут буржуазного мира, и сколько ни гугу про «доступное искусство», которое «поднимает массы», та социальная база, которую можно с него стричь, давно отстегнута, так что все выглядит натурально. И знаете, это отвратительно и нечестно. Этот бесстыдный фарс, бездарность, непонимание главного… Это, конечно, омерзительно. Но вместе с тем сильно.
Вы знаете? Я вообще, вы только поймите, имею к этому самое прямое отношение. Я… Если угодно, творчески руковожу всем этим безобразием.
Иногда даже сложно отличить, кто в этой сцене играет артистку, а кто директрису. А иногда вообще непонятно, какой актер играет дирекцию. Некоторые серьезные дирекции приходят на меня посмотреть, как, например, на тебя…, и мы с ними, когда хотим, спим. Иногда, правда, чуть-чуть. Бывает, ее совсем не зовут — и она приходит сама, потому что ее никто не звал. Хотя на самом деле ее все-таки зовут… Но я тебе об этом не расскажу. Но таков ужас его трагедии, его отчаяния. Ужас, дошедший до безобразия, вся разница. Правда, ужас? Сейчас. Да. Но всегда он знал к чему стремится и к какой цели идет. Тут ошибиться было нельзя. Вернее, каждый мог ошибиться, но у него были свобода и все составляющие для того, чтобы выйти на далеко не правильный путь. Ведь он сам захотел быть вещью и даже обрести тело, которое, с одной стороны, принадлежало ему самому, то есть было человеческим телом, и он даже знал, что этим телом владеет некто другой. И это было приятно. Он был всем и ничем одновременно.
— Да, — ответила Т. задумчиво, некоторое время мы шли молча. — Это правда. Страшно… Я, наверное, даже не это хотел сказать. Не за то переживал. Я даже и не про то, кто завладел им в действительности. Мы не знаем этого. Меня больше занимает другое.
— Другое? — переспросил Люверс. Тщательно протёртая парафином рука снова ласково легла на плечо Т. Его пальцы скользнули по шее, потом вниз, за пазуху, прошлись по выпуклым грудям, остановились и замерли на плётке с алмазным наконечником. У Т так разгорелись щёки, а глаза налились слезами, она чуть не выронила сигарету. Лю- ревс закурил новую сигарету, положил ногу на ногу и повернулся к Т, подняв брови. Повисла тишина. Люверсу показалось, что Т тянет время, теребя носовой платок. Наконец он заметил под ногами Т чёрный твёрдый шарик, отдалённо напоминающий небольшую подушку.
— Что это такое? — спросил он. В тишине голос его прозвучал оглушительно. Голос сорвался. — Что такое?! Что случилось?! Т заморгала, и слёзы ещё сильнее потекли по её щекам.
Она осторожно подвинулась к Люберсу и осторожно взяла у него сигарету из пальцев. Он схватил её за руку, сделал быстрое движение и сжал пальцы в кулак. Дуло револьвера было направлено на Т; его палец чуть подрагивал, словно он хотел нажать на спуск. Молчание затянулось. Вдруг Т повернула к нему лицо и нежно поглядела на него — так, как умеют только его глаза. Потом она быстро наклонилась и поцеловала его в щёку, потом ещё раз. И так же быстро, даже как-то испуганно, отшатнулась от Люверсова револьвера. Он разжал пальцы и глубоко втянул воздух. Т опять повернулась к Люверсову столу. Глаза её блестели. И… — Нет, лучше не смотреть, страшно, аж до тошноты. Лучше просто молчи. Люби меня. Пожалуйста, люби меня сейчас, а? Лю-би-меня, Лю? Отвратительно , отвратительно!
— Больше не надо, хорошо? Прошу тебя, Господи, не губи его больше — сказал Люверс. Но она уже мертва , — повторил он несколько раз, покачнулся и сел на стул. Её труп билься в смертельной агонии на его груди. Вокруг груди расплывалось красное пятно, но там уже ничего нельзя было поделать. Теперь это его грех , его убийство, его вина, и в смерти Т он должен это искупить. Он больше не может так жить. О, почему всё так устроено? О за что? — думала Люверс, захлёбываясь слезами. Но уже охладевшее тело Т продолжала лежать на его груди , сжимая в руках записку. Она молилась не переставая.
В записке было написано: Милый Люверс, я совсем не помню, как это бывает, так что прошу меня простить за сомнения, которые могли в вас возникнуть. Всё происходит естественно и быстро. Ты думаешь, я буду сопротивляться? Нет. Я слишком хорошо знаю, что нужно чувствовать. Иначе это будет уже не то, чем кажется. Помоги мне забыться. У меня ведь нет твоих способностей, всего один шанс. Всего один. Мне так стыдно. Боже мой, когда же всё это кончится? Сделай так, чтобы я тоже забыла о случившемся. После того, чего я натерпелась, для меня не будет прощения. Не знаю как, только прошу тебя, сделай это. И больше никогда не говори со мной об этом. Потому что теперь это в прошлом. Вить только я виновата в смерти этих людей как уже бывший доктор, которого очень уважают и боятся в обществе. Может быть, мне и правда придётся расплатиться за свой ужасный грех? Но ведь я смогу? Раз я сделала, то должна и отвечать. Нет, нет, не спорь, ты тоже в этом участвуешь, но ты ведь, кажется, помогаешь мне. Никогда не забывай этого. Боюсь, ты не вспомнишь того дня, но это вполне простительно. Иногда… Надеюсь, ты простишь меня. Лю.». Прости. Твоя Т.Терра Аранай.
P. S. Люверсы не обидятся на меня, наоборот, очень обрадуются. Мы с ними давно стали родственниками. Жду тебя вместе сними с нетерпением на небесах.
Мир кажется более привлекательным, чем в нормальном состоянии, но я еще не собираю вещи для миграции на другую планету, я также люблю игры, комиксы, аниме и мангу, и самое главное милых пушистых хорьков. Однако я уже боюсь своего сознания, которое мне советуют оставаться тем, чем я являюсь, и всегда заботится о моей радости». Разумеется, в точке А можно создать любое чувственное переживание, но все-таки нужно учитывать, что это не «я». Это, так сказать, «Я» здесь и сейчас. Я писатель., читатель. Мне нравятся книги и я их пишу. Если они нравятся кому-то еще, меня это полностью устраивает. Но я не хочу становиться больше писателем, а хочу стать еще большим читателем. В этом я действую для себя, тогда как на более высоком уровне я выбираю писателя. Таким образом, во всем, о чем пишет Хулио Кортасар, нет ни одного особенного события, совершаемого мной. Что-либо складывается из таких событий. И каждый год я привожу эти события в действие таким способом. Но всегда есть один год, один месяц, одна неделя, одно утро, ночь, когда весь мир меняется. Мы не в состоянии знать, откуда это взялось, хотя на самом деле это происходит. Человек думает, его не может знать не осталось. Это очень интенсивное состояние, каждый день и каждое лето. Вот это состояние и есть моя история.
