Я толком не помню, о чем мы думали и говорили в армии. Говорили о пустяках, о жизни на гражданке, о женщинах, о еде. Да и думали о том же. Мы вообще много думаем и говорим о малом, и мало о большом. Это приходит позже. Иногда слишком поздно. Но ощущение своей значимости для страны было. Некоторые после армии говорят, что это зря потерянное время. Нет, это не про нас. Мы знали, что наша служба нужна. За нами Родина, реально за нами, на востоке. Я много писал писем и получал тоже немало. Армейских писем не сохранилось. Сохранились письма из тюрьмы. Они очень похожи. Как похож и быт армии и тюрьмы. И жизнь на воле в тюрьме тоже называют «на гражданке».
   Под конец службы меня перекинули в Чехословакию. Пришла разнарядка по бригаде – отправить 12 человек, по двое с роты в распоряжение майора Котова в часть под Балетицей. Само собой, капитан роты, командир Бибик, впрочем, как и все ротные, постарался скинуть «любимцев». Пока разведка, в виде офицеров с приемного центра спала, командир Бибик, уже после отбоя поднял меня и моего тезку Ваньку Короля и по-тихому сплавил к чехам. Там нас перенаправили в новую, только еще строящуюся точку, под городком Працеёвицы. Чудное место. Нас использовали как строителей. Ну, какой из переводчика строитель, а Ванька, он пеленгаторщик и строитель тоже никакой. Но мы были уже дедушки, то есть четвертого периода службы и, что-либо строить, кроме помазков, нам вообще было не положено по статусу. Кстати по сравнению с другими войсками в разведке дедовщины, в ее диком, издевательском виде не было. Было нормальное понимание, что кому положено и эксцессов на почве неуставных отношений практически не было. На «Орионе» вообще служили ребята с высшим и незаконченным высшим, и старшина нас презрительно называл – «студенты». Орионовцы не перешивали к дембелю парадку, не обвешивались значками и не делали дембельские альбомы, считалось западло. Припахать орионовца на наряд или хозработы было наивысшим счастьем старшего прапорщика. Дело в том, что и станция и ПЦ были очень секретными объектами и ни у него, ни даже и комроты доступа туда не было. Мы этим пользовались, и «загаситься» на станции было счастьем не меньшим.
     После слишком дисциплинированной бригады, с кучей начальства на каждом шагу, жизнь в Працеёвицах была практически гражданской. Нас 12 человек, во главе с прапорщиком Папушей, тихо оставили жить своей жизнью в 120 км от базы. Папуша глухо пил и ни во что не вникал. Раз в полмесяца нам привозили почту, белье и продукты. Когда в горах замерзал перевал, не привозили ничего. Тогда прапорщик Папуша вызывал меня и ставил задачу добыть съестного в окрестных деревнях. Я брал автомат, впрочем, без патронов, молодого с рюкзаком, и отправлялся в продразверстку. Случались казусы.
    Я, само собой, не хотел заниматься мародерством и решил, что буду брать в долг. Ну, типа, в долг, объясняя нелегкое наше солдатское положение. Что интересно, в деревнях, в отличии от городов, чехи к нам, особенно рядовым солдатам относились довольно хорошо. В «Господах», чешских пивных, угощали пивом, мирно беседовали. В Чешском языке много английских заимствований и много слов схожих с Украинскими. Так, например, девушка по чешски и по украински — голка. По-английски – girl. Велосипед – бисикль, практически калька с английского. Една – один. Ящик – бедна. Тачка – крумпача. Откуда я это помню? А пиво, вообще – пиво, так и есть. Так, что при небольшой сообразительности и кое-каких лингвистических познаниях понять и объяснится было можно. Потому прапорщик и посылал к чехам меня. Я спросил у Папуши, как по-чешски будет слово «занять». Я, все-таки, решил просить в долг, объясняя, что Министерство Обороны все вернет. Этому не верили ни чехи, ни я сам, оба зная наше министерство не понаслышке. Хотя и задолго до Сердюкова. Но форма вежливого прошения, а не хамского требования, устраивала обе стороны. Папуша сказал, что занять будет «запучить», а нужно занять, что-то вроде «треба запучить». Слово «треба» я запомнил хорошо, чисто украинский вариант, а вот со словом «запучить» вышла неурядица. Пока собирался пока шел, из головы напрочь вылетело слово «запучить» и осталось матерное производное «запичить». Слово «пича» в чешском языке означает, конкретно, женский половой орган. Глагол «запичить» означал «украсть» в самом грубом матерном варианте.  И вот такая картина и такой диалог на пороге мирного чешского селянина. Небритый советский воин, в джинсах, сапогах, бушлате и с автоматом, видно, что старший. Второй по форме, но тоже не брит. Старший мешая украинский, чешский, английский и русский, придерживая автомат Калашникова, вежливо просит:
             — То требе трохи едны запичить. Потом отдадимо. We’ll return all.
    Чех в ответ:
              — Не треба пичить. Так даем.
   Солдат милостыни не хочет. Настаивает:
              — Так не берем. Только пичить.
  Чех теряется. Спрятаться что ли, чтоб запичили уже и свалили по-доброму. Солдат продолжает бодягу насчет запичить, а потом вернуть. Чех, наконец, врубается, зовет в хату. Наливает сливовицы, очень вкусная фруктовая водка, и понимание достигается со второй стопки. Чех идет в подвал, отрезает здоровый кусок окорока, накладывает полный рюкзак всякой снеди. За столом спрашивает про службу, когда домой и прочее. Мирный гражданский почти разговор. Понимая мою языковую оплошность, долго смеется и говорит, мол, не надо не пичить, не пучить. Берите так, все, мол, понимаю, сам служил.
   Однако обирать мирные деревни, чтоб прокормить 12 солдатских харь мы не можем, и я вспоминаю, как батя ставил силки на зайцев. А располагались мы в лесу, и вокруг было натоптано много косульих троп. В дело пошли стальные антенные растяжки. На тропу на уровне шеи косули вешали петлю, растягивали ее нитками. Ночью слушали. Пойманная косуля кричит как ребенок. Громко и протяжно. Бежали на крик. Резали горло на месте, притаскивали в казарму. Повар у нас был татарин. Он ловко косулю свежевал. Сдирал шкуру и готовил вкуснейшее татарское блюдо, не помню уже названия. Выглядело все, конечно, варварски. А что делать? Голод не тетка. Иногда попадались по три косули за ночь. Вскоре нас вычислил местный лесник. По следам крови. Пришел разбираться. Папуша мирно спал. Фома, еще один дембель из Архангельска, одел китель прапорщика, в присутствии лесника вызвал нас в кабинет (Папушу тихо перенесли на время в казарму) и долго, и, сука, с удовольствием нас, материл, потом вызвал двух молодых с автоматами и приказал расстрелять. Тут уже испугался лесник. Стал что-то быстро лопотать, мол, не надо так-то уж. Может, боялся, что и его расстреляют за компанию. Но Фома вошел в роль и орал:
    — В Красной армии мародеров расстреливают! Увести сволочей.
   При чем здесь Красная армия и при чем здесь мародеры? Но спросить мы не смели, стояли, понурив головы. С нас сняли ремни, скрутили руки и увели, еле смех сдерживая. Фома остался с лесником, они выпили сливовицы, Фома размяк и расстрел отменил.
   Позже майор Котов нас продал на пивзавод в Працеёвицах. На вилле, которую мы переделывали под разведточку остались только прапорщик, повар и солдат, дневалить и повару помогать. Что такое десять советских солдат на чешском пивзаводе? Из них два дембеля. Это десять пьющих грузчиков, из которых двое ничего не грузят. Сначала мы попробовали все, что производит этот пивзавод, от нефильтрованного до самого светлого.  Дня хватило. Потом мы с Фомой, тоже дембелем, перешли и поселились в комнате отдыха, где в нашем распоряжении оказался холодильник с водкой, сливовицей и множеством копченостей. На робкие вопросы чешского персонала, почему, мол, эти двое не работают, а только пьют, им доходчиво объяснили значение слова дембель, права и обязанности статуса. Многие из них, возможно, до сих пор живут с пониманием того, что дембель – это предел мыслимого и немыслимого благополучия и считают, что после смерти человек или попадает в ад или становится дембелем.
    Советский, а потом и российский солдат всегда живет и служит исходя из конкретной ситуации. В бригаде нужно было ходить на смены, подслушивать супостата и охранять Родину. Там все было подчинено этой главной задаче, и мы ее выполняли. Окажись мы на войне, то шли бы и воевали. Здесь нас тупо продали в качестве грузчиков на пивзавод, и мы вели себя ровно как грузчики. Уже на третий день мы наладили связь с ближайшим баром и вполцены продавали пиво ящиками через дыру в заборе. Если прапорщик Папуша забывал нас забрать, а такое случалось раз в три дня, всю ночь к дырке курсировал чешский автомобиль типа нашего пирожка, и чехи из бара при посредстве воинов интернационалистов дружно обкрадывали чехов с пивзавода. И надо сказать особо никто не страдал. Мы просто не понимали, когда нас спрашивали о жуткой недостаче продукта, а сильно доставать советского воина, тем более дембеля никто посметь даже не думал. Все-таки, в чем-то мы были оккупанты. Например, чешская полиция не имела права останавливать и досматривать наши военные машины. Поэтому за нами часто приезжал пьяный прапорщик с пьяным водителем. А когда не приезжал, значит просто не мог сесть в машину. За дружив с местным населением, мы пичили и продавали все, что можно и часть того, что нельзя со стройки.  Самым ходовым товаром был бензин. Его продавали канистрами. В определенном месте, рядом с нашей точкой оборудовали тайник. Там чехи оставляли пустые канистры и деньги, а потом забирали канистры с бензином. Полная предоплата, как газ Украине. Надо признаться, что в конце концов, при последнем обмене мы чехов, все-таки кинули. Деньги забрали, а бензин не принесли. Что интересно до сих пор как-то не очень и стыдно. Бензин у нас реально кончился, а деньги у чехов не последние. Нехорошо, конечно, ну да ладно. Те, кто служил понимают, что это и воровством-то назвать нельзя. Служба — она, сука, такая. Мы ж защитники, не aбы кто. Нам то можно.