С холма он увидел поле, высоко заросшее ковылём и полынью. Увидел овраг, тёмный от кустарника. Хоть закат был ещё светел, сиреневой дымкой подёрнулось поле, и небо — лавандовой синевой, сквозь которую проступила луна.

А ещё на поле был жираф. Он бежал вдоль оврага неторопливыми скачками, чуть вздымая колени. В каждом ленивом прыжке он, вздымаясь, чуть замирал, прежде чем снова опуститься на землю. Под узорчатой кожей ходили мышцы, показывая мощь, даже излишнюю для таких стройных ног, такой гладкой спины. Ковыль вокруг него всплескивался волнами.

Шея жирафа тянулась так, будто он норовил лизнуть фиолетовым языком луну.

И всё-то в нём было чрезмерно, как будто по край залили в него жизни: и пестрота, и ноги эти, возвышающие его над самыми высокими сорняками, и выпирающая грудь, и длинноухая голова, увенчанная мягкими рожками — и, конечно же, шея. Ни одному животному такая не требовалась для выживания, но у жирафа она была — как роскошь, как символ, как будто иначе бурная жизнь не поместилась бы в нём. Сам бег его сейчас был такой же роскошью. Он ведь никуда не стремился, не спешил. Никто не гнался за ним, и сам он ничего не преследовал.

Нет, пятнистый красавец бежал потому, что наслаждался. Травы расступались перед ним, оглаживали рёбра шёлком, короткую рыжую гриву тормошил сизый ветер, и Гаврила понял, что они играют: жираф и так избыточно наградившая его сила. Играют не на победу, а для радости движения, без правил и принуждений.