Что бы не погасло... Что бы не погасло... Глава 3

Глава 3

Майским ясным утром она открыла глаза. Прищурилась, оглядывая из-под бинтов залитую солнцем большую и светлую больничную палату. Стены цвета слоновой кости, легкие занавески на широких окнах, столик у окна, сиявший никелем, с большим букетом цветов в прозрачной стеклянной вазе. Раннее весеннее утро. Что может быть прекраснее?! Свет солнца еще нежно розовый, в приоткрытую фрамугу вливается сладкая свежесть, наводящая на ощущение пряного аромата самого разгара, самой глубокой прелести весны.

Такое утро само по себе способно осчастливить кого угодно, независимо от настроения. Но сегодняшний рассвет знаменовал собой начало особого дня. Сегодня она впервые увидит себя в зеркало! Увидит такой, какой выйдет из этой больницы, в которой пробыла не много, не мало, полтора года. Полтора года бесчисленных операций, обследований, приемов лекарств, запаха йода и еще Бог знает, чего, многих десятков метров бинтов и осточертевших перевязок, опротивевшей «болтанки» после наркоза, стерильно чистых и неизменно лучезарно улыбающихся медсестер. Конечно, это были не только самые неприятные воспоминания и ощущения. Именно улыбки врачей, не жалеющие, как замерзшую кошку, а ободряющие и светлые, внушающие незыблемую уверенность в том, что уж теперь-то все будет, действительно, хорошо, что все самое плохое, самое ужасное и нестерпимое позади! А еще очень вкусная, хоть и больничная кухня, исполнение любых прихотей, не выходящих, конечно, за рамки больничных порядков, впрочем, довольно мягких и свободных, почти домашних. Цветы на столике, любые книги, плеер, видео, а так же вольное или невольное совершенствование ее английского, ставшего теперь даже очень приличным, и многое другое. Вполне способное даже пребывание в больнице превратить из лечения в отдых. Но… больница, все равно, остается больницей. Стены ее напитываются болью и страхом, отчаянием и печалью, и от этого никуда не деться до тех пор, пока и вправду не наступит выздоровление, пока ты не только не услышишь — «вы абсолютно здоровы», а пока сам не почувствуешь, что можешь вернуться в мир за окном тем человеком, который будет способен быть счастливым в этом самом мире. Счастливым, не смотря на все то, что пришлось пережить. Как же она ждала этого! Как же надеялась, увидев себя, наконец, в зеркало, убедиться, что она такая, какой хочет себя увидеть! Да, Борис убеждал, что отражение порадует ее. Со скидкой, конечно, на то, что кожа, ее новая кожа еще именно «новая», что еще заметны следы от швов, которые, впрочем, скоро исчезнут бесследно, что волосы ее только-только начали расти, а значит, впечатление будет своеобразное. За то, он собственноручно, как и всю «пластику» ее лица, сделал ей новую форму носа, сломанного когда-то его хоккейной клюшкой! Это его личный подарок ей. Скорее даже, компенсация за когда-то нанесенный вред. Перелом, правда, никогда не был особенно заметен, только при падении на переносицу света под особым углом. Но не исправить этого Борис, конечно же, не мог. В остальном же он постарался максимально сохранить ее собственное лицо, лицо Кати Черкасовой, которую теперь звали Марьяной или Машей Бероевой.

В тот день его откровений, торопясь и, в то же время, стараясь быть как можно более убедительным, Борис рассказал ей обо всем, что сделал с ее жизнью и, главное, о смысле всего этого. А когда замолчал, не прерванный ни одним ее словом, в палате повисла напряженная – во всяком случае, для него! – тишина. Новоявленная Маша молчала, и он, как и обычно, видел лишь ее глаза из-под бинтов, прозрачные зеленые глаза. Тогда он перевел взгляд на стол, где Маша рисовала. Однажды она сказала, что опять хочет рисовать. Вот так же светила глазами и глядела на него в ожидании ответа.

-Мне ведь можно рисовать здесь? – ее голос почти шептал.

-Господи, конечно же, можно! – обрадовался Борис, понимая, что новое занятие после обычных книг и видео станет для нее отвлечением в этом мире бинтов, лекарств, белых халатов и, наверное, страданий, о которых все знала только она.

Но взгляд Маши был странным – Борис не видел в нем улыбки, радости. Из-под бинтов улыбку и не разглядеть, но за столько времени он научился читать лишь по ее взгляду. А она чертовски здорово научилась им говорить!..

-Что не так? Ты хочешь рисовать, и я постараюсь достать хорошие краски, бумагу…

-Я…Понимаешь, я не просто ХОЧУ рисовать. Я ДОЛЖНА рисовать! Как тогда, Боря! Я просто лопну, если не начну малевать все, что у меня в голове… Вернее, у меня, словно, руки чешутся, хотя, я даже толком и не знаю, что буду рисовать!.. Ты можешь это понять?

-Нет. Нет, милая, но ты будешь рисовать!..

И вот теперь ее новые рисунки лежали стопкой на столе, прямо на той папке со старыми рисунками, что приехала с ними из Москвы.

-Я посмотрю? – спросил Борис, вставая.

Она оглянулась на стол и пожала плечами.

-Смотри…

Он взял в руки верхний рисунок и вздрогнул невольно – глаза Ричмонда так и пронзили его взглядом, который невозможно описать. Он не был пристальным, злым, печальным – он прошибал насквозь, как снаряд из базуки, он бил по глазам хлеще магния в руках фотографа, но в то же время притягивал так, что невозможно было не смотреть. И медальон. Почему-то отдельно, не на Ричмонде, а, словно, повисший в воздухе – здоровенный серебряный медальон, какие раскрываются и содержат внутри крохотные фото или пряди волос, перетянутые ниточкой… И он сиял, словно, окунутый в солнце, впитавший его в себя…

Борис кашлянул и отложил рисунок. Взялся за следующие все в той же тишине палаты, глухой какой-то, точно, стены были обиты войлоком. Но то было его ожидание ее голоса, ее, хотя бы, одного слова…

… Красная комната. Снова она. То почти вся, а то лишь отдельные предметы – кресло с брошенными на нем какими-то вещами, ваза с высушенными цветами, медведь на краешке дивана – настоящий, плюшевый, песочного цвета, с голубой ленточкой… Крыльцо какого-то дома с пятигранным фонарем, светившим в вечернем сумраке…А вот небольшая, такая традиционная для большинства маленьких городков Англии, площадь с большой крытой каменной беседкой, где по выходным обычно торговали пирогами, всякой снедью, рукоделием. Солнечный, летний день катится к вечеру. Радостное и слегка уставшее семейство позирует перед фотографом, склонившимся под черное покрывало к фотоаппарату на треноге. Высокий мужчина в ослепительной на солнце белой рубахе с закатанными рукавами держит на руках мальчонку лет четырех со светлыми кудряшками и большим красным леденцом на палочке. А рядом его жена в темно-красном платье в мелкий белый «горох». Ее золотистые волосы под маленькой шляпкой с вуалеткой, а на руках тонкие белые нитяные перчатки…

-Кто это? – спросил Борис вовсе не из желания разговорить ее, наконец.

Вопрос вырвался сам собой. Ни на одном рисунке Маша не писала еще незнакомых Борису людей.

-Не знаю… — тихо ответила она. – Могу лишь догадываться…

Сказала и опять тишина. Опять молчание, которое Борис не может перебороть, не может понять – согласна она с ним, с его идеей, с тем, что он натворил, по сути, воспользовавшись ее бессилием, беспомощностью… Маша – да, да, он и сам еще не очень привык к этому ее новому имени, которое впрочем, давно в ее документах! – молчит и не знает, что на самом деле, осталось совсем немного – позвонить одному его приятелю, который вполне может связаться с директором Фан-клуба «Королевского Креста», что на Мортимер-стрит, и договориться о встрече русской девушки, горячей поклонницы группы с самими музыкантами. И это очень даже реально! Они не откажут, лишь бы оказались в стране и достаточно свободны от своих дел, что бы собраться вместе теперь, когда легенда не только британского, но и мирового рока, группа, заставившая плакать и радоваться не одно лишь Машино сердце, почти прекратила свое существование. После смерти Эдди Далтона прошло семь лет. Они постарели, наверное, устали, занялись какими-то своими делами и редко, очень редко выступали, отправляясь в небольшие турне по стране или за рубеж, куда их время от времени приглашали. Раз в три-четыре года они выпускали по диску, оживляя, возрождая к жизни старые, когда-то забытые или даже ранее не увидевшие свет свои песни. Но это уже не было настоящей Жизнью, не было тем «Королевским Крестом», который нес в себе не просто загадку удивительного обаяния своих песен, не просто, действительно, Волшебство, о котором все когда-то говорили, а необъяснимое никем ощущение другого мира, совершенно близкого и поразительно настоящего в сочетании со всей ребячливостью, наивностью и сказочной сбываемостью самых заветных мечтаний. А еще – с незыблемой верой в Любовь. Любовь, которая и вынесла их когда-то на пик популярности, Любовь, которую они и сознательно, и неосознанно, вместе с неукротимой энергией выплескивали в залы и стадионы, получая ее же в ответ удесятеренной… Теперь все это было в прошлом, а еще в сердцах, глубоко в душах, которые они когда-то серьезно потрясли. Неужели же они откажутся посмотреть в глаза девчонке, приехавшей невесть откуда, что бы только дотронуться до их рук?! Неужели они, не способные ни к сдержанности, ни к фальши, откажутся посмотреть ее рисунки, ее удивительные…Фантазии? Да нет, тут что-то совершенно неведомое, странное. Что-то, что способны разгадать и понять, вероятно, только они. Он… Ричмонд Толларк…Он, они трое, неужели…

Да не может такого быть!

Так кричало его сердце в кромешной уже какой-то, поглотившей безвозвратно все, сказанное выше, тишине, предвосхищая почти отчаянно все ее возражения и сомнения.

-Маша? – тихонько произнес он, тронув ее за руку. – Ну, вот что ты молчишь?.. Нет, я понимаю — то, о чем я рассказал, мои мысли, а точнее, мои решения и действия – все это привело тебя… Господи, ладно, если просто в шок, ладно, если злишься на меня! Для меня, для тебя сейчас важно понять, что все это нужно тебе, что теряться нельзя. Надо просто посмотреть в глаза своей новой жизни, принять ее и радоваться ей. Понимаешь? Я знаю, знаю, как это выглядит. Я буквально навязал тебе свою точку зрения. Но Маша…

-Боря?

Он сразу смолк, напрягшись и ожидая всего, что она может сейчас высказать ему.

-Да?

-Маша… А я-то все гадала, чего это все здесь меня Мэри кличут. Думала, им слишком уж язык ломать не хочется с моей Катериной. Ну, звали бы Кэт! Нет, это уже что-то совсем кошачье выходит… Вот тогда кто-то и придумал эту Мэри, говорят, очень любимое в Англии имя… Ладно, пусть будет Маша. Так звали мою бабушку… Скажи, — она тормознула, и он боялся вообще не разобрать, что она спросит своим совсем тихим голосом, почти шепотом. – Скажи… а ты уверен, что я понравлюсь им… теперь, вот такая?

Борис несколько секунд молчал, ошалев от неожиданности, а потом громко, облегченно расхохотался – жуткий груз на его совести из-за содеянного безо всякого одобрения с ее стороны, груз страха перед ее реакцией, все это слетело с его плеч. Но даже не это так обрадовало его. Она жива, она нисколько не изменилась, не изменив своей мечте, своей удивительной натуре, тому, что и ему теперь давало каким-то образом силы. Так же как много лет назад давало силы не обращать внимания на отвратительное ржание мальчишек, несшееся им с Катькой вслед. Слава Богу! Теперь уж все точно будет в порядке!

-Машенька!… Милая моя, глупая девочка! Неужели ты мне не доверяешь? Неужели ты думаешь, что хирург, пластический хирург такого уровня мог превратить тебя в Бабу-Ягу?!.. Ладно, смех смехом, а завтра ты увидишь, что я сделал с тобой. Завтра мы снимем бинты и посмотрим, насколько близкой к оригиналу получилась твоя нынешняя мордашка. Договорились?

-Так ты ничего не менял?

-А надо было?

Маша опустила взгляд, сообразив, что сморозила глупость.

-Ну, во-первых, я и понятия не имел, что тебя не устраивает твоя внешность! А во-вторых, не знал, что именно следует поправлять.

-Мог бы и спросить! – сварливым тоном пошутила она.

-Ну… я как-то просто подумал… Как мужчина, конечно! Я решил, что твое лицо достаточно привлекательно. Кстати, я все-таки кое-что поправил. Помнишь тот перелом? Теперь вот его нет. Переносица в полном порядке!

-Спасибо… — ее голос снова стих. Как трепещущий огонек свечки на сквозняке.

-Но?

-Но ты не ответил на мой вопрос. Как тебе самому кажется, я смогу им понравиться?

-Ох! Ты заставляешь меня решать за совершенно незнакомых мне людей.

-Ну, за меня же ты все решил!

Она съязвила, но совсем не зло, все еще ожидая от него ответа. И, наверное, такого, какой ей самой очень хотелось бы услышать.

-Хорошо, я скажу… Да, пока твоя внешность еще очень далека от идеала. Ты провела здесь много времени, услышала, увидела и узнала достаточно, что бы уяснить, что после таких операций должно пройти немало времени, что бы пересаженная кожа приняла нормальный вид. Да и волосы… Им тоже надо бы подрасти. Хотя сейчас каких только причесок не носят! У тебя же к моменту выписки будет короткая стрижка. Вернее, волосы подрастут и тебе сделают прическу. Ну, а в остальном… Знаешь, дело ведь не только во внешности, это ты уж точно должна понимать.

-Ты хочешь сначала дать им мои рисунки?

-Да. Думаю, так будет лучше. Тогда к моменту вашей встречи вам уже будет, о чем разговаривать. А там, глядишь, и до издания альбома речь дойдет.

-Что-то я очень сильно сомневаюсь, что смогу настолько их обаять! – вздохнула она.

-А я вот почти уверен. Твои глаза могут сказать гораздо больше, чем все твои рисунки, вместе взятые, со всем, что в них заколдовано – иначе не скажешь! Ты бы себя видела, когда говоришь о них, о «Королевском Кресте»!

-О них – да, а вот с ними… Да я и двух слов связать не смогу, даже эти самые свои говорящие глаза поднять не сумею. Ты сам вот подумай!

-Ладно, ты успокойся пока. До этой встречи еще очень далеко, и успеешь настроиться. А пока думай о себе, помечтай.

-Что бы потом, как мордой об стол?

Это уж точно вырвалось у нее помимо ее воли. Борис увидел, как она немедленно пожалела об этих словах, и еще раз поразился ей. Конечно, он прекрасно понимал, что сейчас творится в ее душе. Душе девушки, которой так не везло в любви. Как можно мечтать о почти несбыточном, как можно надеяться на такое Чудо?! Кроме того, всегда есть опасность, что мечта твоя окажется совсем не такой, какой виделась. Но, похоже, как раз об этом Маша думала меньше всего. Но, устыдившись этих своих слов, этого невольного выражения неверия и отчаяния, она снова доказала свою силу. Силу – да, да, Борис, наконец, понял, что же такое он чувствовал в ее картинах! – силу, которую не превозмочь. Она ощущалась в каждом рисунке, в каждом мазке кисти, в цветах красок. На иные акварели глядишь – что-то робкое, эфемерное, светлое, но не уверенное, что ли… Что-то зыбкое, неуловимое было и в Машиных картинах, но оно не виделось, оно ощущалось! Как аппетитный хлеб с оторванной краюхой на хороших фото пахнет свежей выпечкой, а дождливый день – мокрыми асфальтом, листвой, землей и травой…

-Так, ну все! С меня хватит! У меня не ни малейшего желания, да и смысла я в этом не вижу, пытаться доказывать тут тебе, что не Боги они, что бы так их бояться и падать перед ним ниц, заранее отчаявшись добиться их расположения. Ясно? Ты сама все понимаешь, раз писала свои картины. Ибо невозможно такое нарисовать, ощущая их совершенно чужими, равнодушно глядящими на тебя со своего пьедестала, а что еще хуже – способными уничтожить тебя презрением и негодованием твоим появлением в их жизни! Ведь ты ничего не выдумывала, из кисточки не высасывала, и это видно за версту. Ты просто услышала это в их песнях, в их голосах. Услышала и поняла. Так неужели же теперь, в двух шагах от них, ты сможешь струсить и отказаться?!

-Мне тогда в голову не приходило, что я когда-нибудь смогу сказать им о своей любви сама, — произнесла она немного невпопад, но Борис понял.

-Что ж… видимо, ты так долго мечтала об этом, что ухитрилась притянуть свою мечту к себе… Знаешь, я частенько задумывался о том, почему нам нравятся те, а не иные люди, музыка, что-то еще. Вероятно, это похоже на что-то вроде частот, которые у разных людей разные, но, когда слышишь свою частоту, на нее и настраиваешься, к ней и тянешься. И тогда, по логике, если тебя потянуло к ним, к их музыке, их частоте, так сказать, то и их должно потянуть к тебе. Как думаешь?

-Ох, что-то ты загнул!.. Единственное, на что я надеюсь – вместе с ума не сходят, это не грипп, которым болеют сразу скопом. Кроме того, ты умный, рациональный человек, и я думаю, что тебе можно верить. Если ты считаешь, что все это не бред, в это поверю и я.

-Иногда мне совсем не хочется быть рациональным, — заметил Борис…

Скоро Борис должен был появиться… Страшно? Может быть. Немного. Она уже наблюдала эту картину, когда снимаются… очень медленно сматывается бесконечное узкое полотно бинта. Смотреть устаешь. Сидишь, тупо уставившись на уверенные, аккуратные руки медсестры и на то место, которое должно открыться из-под повязки. Только раньше это были ее руки, ноги – вещи, конечно, очень нужные и хотелось бы, что бы и они выглядели и ощущались здоровыми. Но теперь это было ее лицо. То, что для женщины ее возраста очень важно, что бы там Борис ни говорил… Маше вспомнилась вдруг героиня романа Толстого «Война и мир», кажется, Мария Болконская. Как описывал ее Лев Николаевич, не очень, даже совсем некрасивая, но с удивительными глазами, в которых светилась ее чистая, добрая душа… Ну, да! О чем-то, вроде этого Борис ей и толковал! Ох, Боря, Боря! Вот интересно, что бы ты своей Ксюше вкручивал, окажись она на моем месте, не дай Бог? Ксюша, с ее очаровательным личиком, с удивительной «изюминкой», карими вишнями выразительных, чуть насмешливых глаз и копной слегка вьющихся светлых волос, убранных обычно в немного небрежную, но очень милую прическу. Как бы ты ей объяснил, что внешность – дело второстепенное, что гораздо важнее душа и так далее? Нет, конечно, в идеале все это верно, но… но Господи, ей так хочется выглядеть настолько привлекательной, что бы они, эти трое не устояли! А особенно один из них, и Борис, наверное, догадывается, который. Догадывается, как и о том, что тянуло ее в Лондон не только ради знакомства с «Королевским Крестом», не только ради того, что бы узнали они ее, увидели ее странные картины, вобравшие в себя нечто гораздо большее, чем просто фантазии, любовь к их музыке и к ним самим, восторг, переполнявший ее душу при звуке голоса Эдди Далтона. Глупо и наивно так думать, и только слепой идиот не поймет – она хочет, возможно, в последний раз сыграть в эту игру, пойти ва-банк – как говорится, или пан, или пропал! Если уж в этот раз ничего не получится, то и пробовать больше не стоит. Не стоит, потому что, планка поднята слишком высоко, никому больше не достать. Да, ее интересует Ричмонд Толларк, и это еще очень слабо сказано. Стоило хотя бы раз увидеть его портреты в ее исполнении, на которых все ее чувства к нему, как на ладони! И когда Ричмонд их увидит, что-то объяснять, оправдываться, глупо улыбаться или проливать слезы умиления, будет уже слишком поздно и бессмысленно – либо она подписывается в полной искренности того, что сделала, либо…Нет, иного не дано! Благодарить ли теперь Бориса за то, что он привез ее сюда, по сути, к ним, или проклинать?.. Он подставил ее под эту Игру, под этот последний раунд, который решит все, и отказаться от которого она, конечно же, не сможет. И тогда она должна сделать все, что от нее зависит, что бы… Господи, какая идиотка! Неужели она не помнит, чем всегда кончались для нее такие приготовления?! Смешно, но всегда, когда она собиралась на самые важные свидания в своей жизни, ее внешность в итоге, оставляла желать много лучшего – макияж выглядел как на обезьяне, волосы не желали лежать, как ей хотелось, а фигура не упаковывалась даже в самые лучшие ее шмотки. И чего же она хочет теперь?! После всех этих операций, со всеми шрамами и чем-то, наверное, очень жалким вместо волос! Нет, она не откажется увидеть их, пожать им руки со всем почтением, со всей ее огромной благодарностью за подаренный ей ими целый мир, единственный, в котором она смогла почувствовать себя истинно счастливой. Но и… все. Щенячья благодарность, облитая слезами не только радости, но и отчаяния, о котором, впрочем, никто, кроме нее и не узнает. Пусть. Ей много раз приходилось смиряться, так и не получая того, о чем она мечтала, уходить в сторону, в тень, потому что, «ее здесь не стояло». Как говорится, не жили богато, не фиг начинать! Но она их просто увидит, дотронется до них. Разве могла она об этом раньше хотя бы мечтать?! Нет. Вот и все, и не о чем больше говорить!

Она бы разревелась, забыв о том радужном настроении, которое ей внушило ясное майское утро, ибо теперь оно уже не обещало ей почти никаких надежд, но вовремя появился Борис на пару с медсестрой. А им показывать свои никчемушные слезы ей уже совсем не хотелось.

-Машенька, привет! – улыбнулся он. – Утро-то, гляди, какое!

-Доброе утро, мисс Мэри! – на английский лад приветствовала ее медсестра.

-Доброе утро! – ответила им Маша, стараясь, что бы голос ее не выдал ничего того, о чем она думала минуту назад.

Однако, Борис, похоже, что-то услышал. Обернулся к ней, но ничего не сказал. Только посмотрел. Испытующе, даже слегка тревожно.

-Ну, что же… начнем, перекрестясь! – произнес он и кивнул медсестре.

Маша устроилась перед зеркалом в мягком удобном кресле, похожем на те, что стоят в парикмахерских салонах, а медсестра, с улыбкой тронув ее за плечо, принялась разматывать повязку на ее голове. Борис стоял рядом, и Маша не решалась закрыть глаза, хоть ей и очень этого хотелось. Он глядел ей в глаза, не отпуская ее взгляд, поддерживая не столько ее улыбку, сколько буквально саму ее на плаву, готовую ухнуться в самый омут страха перед тем, что она сейчас увидит. И тогда она ухватилась за этот его взгляд, ухватилась, что бы не смотреть на то, что уже вот-вот должно было появиться из-под раскручиваемых мягкими и уверенными руками медсестры бинтов.

И все же, под самый конец она зажмурилась, ощущая, как снялись последние бинты, и ее лицу стало прохладно без привычной повязки. Чья-то рука ласково дотронулась до ее волос, погладила их.

-Ну, открой глаза! Не бойся!

Несколько секунд Маша медлила, а потом осторожно, часто-часто моргая, подняла ресницы. На нее смотрело… ее лицо. Просто ее лицо. Да, на голове ее вместо привычных по плечи темных волос оказалось что-то по-мальчишески короткое, несуразное. Но в остальном, это была она.

Маша медленно подняла руку и… оглянулась на Бориса.

-Можно, можно! – улыбнулся он.

Она осторожно дотронулась до кожи своей щеки, оказавшейся на ощупь нежной и мягкой. На вид же она была немного неестественно для взрослого человека розовой и гладкой, как у младенца. Приглядевшись, Маша заметила несколько тоненьких шрамов – возле крыльев носа, около ушей, глаз, висков. Она пощупала и их.

-Скоро от них и следа не останется! – заверил ее Борис. – Если хочешь, пощупай свою пострадавшую когда-то благодаря мне переносицу.

Маша пощупала. Ничего. Совершенно ровная косточка, плавно переходящая в хрящ. Словно и не было никогда того бешеного хоккейного матча в спортивной «коробке» их двора, не было ужасного, оглушившего ее удара клюшкой – наотмашь, со всей силы – и наступившей немедленно тишины. В ушах стоял только хруст ломавшейся косточки. И тут же полилась кровь. Она хлестала из носа и из ранки на переносице с такой силой, что мальчишки, сначала окружившие ее, отпрянули в ужасе, кто-то промычал что-то про «скорую», а она глядела, как заливается ее кровью лед и молчала, застыв, боясь поднять глаза и чувствуя, как пульсирует на ее переносице ее сердце. И только дома, куда ее привел бледный, как полотно, Борька, уложенная на диван с пакетиком, наполненным ледяшками из холодильника, который отец не знал, как и положить, что бы не теребить кровоточащую ранку, она разревелась. Ей было так больно, так обидно! Но папа сказал лишь:

-Ты слишком долго держалась. Поплачь. Поплачь, как следует… Ничего!

А вот в больницу она так и не пошла. Побоялась, сама не зная, чего. Просто на следующий же день отправилась в школу, шокируя соучеников и учителей жуткой опухолью и кровоподтеками, образовавшимися за ночь. Позже конечно, выяснилось, что был перелом, что переносица срослась не очень удачно, но сильно это Катьку не изуродовало, даже заметно не было. Так только, если приглядеться.

Теперь не было ничего, ни следов от этого перелома, ни Катьки. И Маше вдруг так захотелось плакать, что даже глазам больно стало. Она вдруг разом почувствовала, как отрывается от нее ее прошлое, папа… Он ведь теперь наверное, думает, что она погибла. Да, в последние годы занятый своей новой пассией, их ребенком, он как-то позабыл о ней. Вернее, просто решил, что она уже взрослая, что это ей, обиженной на его женитьбу, уже нет до него дела. Если бы он только знал, как ей порой не хватает тех его слов, которыми он пожалел ее, как никто и никогда не смог бы пожалеть. Ее, так старавшуюся быть достойной мальчишеской дружбы, а значит, сильной, выносливой, ловкой и никогда не плачущей. Всего несколько папиных слов, в которых была и необидная жалость, и похвала, и обещание. Обещание, что все будет хорошо. В детстве, а тем более, отцу, веришь незыблемо. Где ей теперь этого взять?

И она сдержала слезы. Сдержала, почувствовала, что сможет говорить, и спросила:

-Боря, а папа… он не знает, что я жива?

Этот вопрос Бориса застал врасплох. Если честно, то, как раз, о Катькином отце он позабыл начисто. Он ждал вопросов о Вадиме, о друзьях, но об отце… Ему казалось, что между ними с Катькой не было уже никакой связи, что после похорон этот человек, наверное, окончательно забудет о старшей дочери. Нет, все-таки, он слишком много на себя взял! Но делать нечего, надо отвечать.

-Да, Маша, твой отец думает, что ты погибла. Мне ничего другого не оставалось, если уж было решено, что ты погибла для всех.

-Решено… — повторила за ним Маша, все еще глядя на свое лицо.

-Маш, улыбнись, а! Улыбнись!

-Ты издеваешься?! – тут только ее голос, наконец, слегка сорвался.

-Еще чего! Нисколько я не издеваюсь. Просто хочу, что бы ты потихоньку осваивала свое лицо, мимику, что бы не боялась, что оно затрещит по швам от смеха или плача, как этого боятся очень многие после «пластики»… А еще, Маш, я думаю, с твоим отцом ты сама потом решишь, что делать. Если захочешь, сообщишь ему о себе. Но только, наверное, ему и больше никому. Что-то к этой его мадам у меня никакого доверия нет.

-А ты не знаешь, с ним все в порядке?

-В смысле, как подействовала на него твоя мнимая смерть? Понятия не имею! Мне некогда было следить за ним, как ты понимаешь. Но если надо, я могу попросить Ксюшу, и она осторожненько узнает. А?

-Ну, если это ее не затруднит… А…

-Что?

-Да нет, ничего. Правда ничего!

-Ты хотела спросить о Вадиме?

Борис рискнул. Ему хотелось знать, насколько все же Маша приняла его игру, насколько стала Машей.

-Да. Если ты настаиваешь, то да. Хотела.

Это было сказано безо всякого вызова, тихо как-то, и Борису совсем не понравилась эта ее почти грусть. Но именно она позволила, помогла ему уверенно промолчать о том, что он видел на похоронах.

-О нем я тоже ничего не знаю. И если хочешь знать мое мнение…

-Не хочу, — твердо, но совсем не грубо оборвала его Маша. – Борь, я очень много слышала мнений в его адрес, просто море увещеваний бросить его, забыть, даже отомстить. Бог с ним! Наверное, я сейчас элементарно захотела услышать о том, что он переживает или переживал из-за меня, что хоть что-то шевельнулось в его душе хотя бы в связи с моей мнимой гибелью. А это нехорошо, это злорадство, это желание, что бы он тоже помучился, хоть немного, хоть малую толику от того, сколько мучилась я… Но, Боря, я тут же вспомнила, зачем я здесь, и поняла, как все эти страдания по Вадиму мелки по сравнению с тем, к чему я себя сейчас пытаюсь подготовить.

-А к чему же, интересно, ты себя готовишь? Уж не ради ли простой встречи с «королевскими» музыкантами столько страстей у зеркала, столько стараний, сравнимых только с подготовкой космонавтов?! Только они в центрифугах всяких крутятся, а у тебя в мозгах, похоже, что-то почище любой центрифуги!

-Прекрати паясничать!

Маша продолжала разглядывать себя в зеркало и даже не заметила, что они с Борисом в палате уже давно совершенно одни.

-Маститый хирург! Боже мой, Борька, да ты так и остался мальчишкой, всегда готовым меня «подколоть». Ты же и так все прекрасно понимаешь! Если бы ты не видел моих рисунков, я бы еще поверила, а так… Нет уж, не пролезут твои вопросики провокационные.

-Толларк? – коротко бросил в пространство Борис, и легкость из этого самого пространства моментально улетучилась.

А она ждала следующей фразы типа: « Ты вообще в своем уме?!» Но она не прозвучала. Маша же услышала другое:

-Тогда это ты мне мозги пудрила! «А понравлюсь ли я им, Боречка?» Так бы и спрашивала – ухнется ли в обморок Толларк при виде тебя.

-Теперь я вижу, что уж точно ухнется!

-Это что, камень в огород хорошего пластического хирурга и лучшего друга?!

-Это тебе в отместку за твой тон, лучший друг. Мне и так несладко, а ты еще и насмехаешься.

-Машка!

Борис обхватил ее сзади за плечи.

-Машка, не будь дурочкой!.. И я не стану тебя успокаивать, не стану внушать никаких надежд – ложными они были бы во спасение твоей души или нет! Мы все, как это по-русски говорится, под Богом ходим. Я сделал для тебя, как профи, все, что мог. Нет, конечно, я могу слепить из тебя «звезду»! Кто тебе из них нравится? Кетрин Зета Джонс или… эта, Вивьен Ли? Правда, совсем уж копия не получится, но будешь напоминать. Хочешь?.. Думаю, вряд ли. Я вернул тебе тебя, я поставлю тебя на ноги и помогу преподнести тебя им, предоставив для ознакомления твои рисунки. Пусть знают наших! Но дальше – это только твоя Судьба, как бы ты ни переживала о привлекательности своей внешности. В конце концов, сколько мужчин – столько и мнений о женщинах. Да даже в течение жизни вкусы порой меняются. Так что, мы затеяли здесь глупый разговор. Все будет так, как должно быть. А то, что что-то будет, я не сомневаюсь хотя бы потому, что не зря же ты попала в такой переплет и оказалась здесь, в Британии, рядом с ними. Думаю, что просто так поехать сюда и познакомиться у тебя духу бы не хватило.

-Черта с два!

Маша обернулась к нему.

-Черта с два! Просто никто не предлагал… Борька, а уж не ты ли пожар устроил в моей халупе? А? Вот именно, что бы вытащить меня из моего пресловутого болота. Я не удивлюсь, если принять во внимание то, что ты сейчас заявил!

Борис хохотал, с облегчением убеждаясь в том, что ни на йоту не ошибся в ней, в ее не очень заметной со стороны, но явно существующей силе.

-Нет, Борька, если бы можно было, я бы уже давно была бы здесь. И мне, в сущности наплевать, похожа я на Вивьен Ли или еще кого-то. Честное слово! Я хочу понравиться сама, такая, какая есть. Потому что только тогда это будет мое, и больше ничье. Да – да, нет – нет! И все. Мне просто хотелось чувствовать себя увереннее. Понимаешь?

Борис взял ее ладонь и поднес к губам.

-Конечно, понимаю! И мы сделаем все, что бы помочь тебе стать увереннее, самонадеяннее, самовлюбленнее… – Борис рассмеялся. — Но полностью ты сможешь сделать это только сама, и ты это знаешь.

-Знаю.

-А ты правда хочешь именно его? В смысле, Толларка.

-Ну, ты прямо, как в магазине!.. Хочешь… Да, Борька, хочу. Именно его. Просто потому, что меньшее что-то, Вадим тот же, меня уже совсем не интересует. Ты правильно сказал про эти самые частоты. Это моя частота. Только на этой частоте я чувствую, что живу. Где же мне еще искать свое счастье?!

-Ну, тогда, значит, работаем дальше! Тебе еще придется пробыть здесь какое-то время, возможно, месяц. Надо, что бы все прижилось окончательно, выглядело абсолютно, как твое собственное и так далее. А это кое-какие процедуры, упражнения, тренажеры. Войдешь в форму, отрастут волосы, и хоть немного позабудешь, что тебя, по сути, лепили заново. Согласна?

-А что мне еще остается?! Слушаюсь и повинуюсь! Тем более, что к встрече этой пресловутой я еще абсолютно не готова.

-Вот только мандраж свой перед их славой, заслугами и так далее постарайся забыть! А то знаю я тебя. Думай о том, что они уже достаточно постарели, износились и давно не на том пике славы, перед которым все склонялись. Нет Эдди, нет команды, шествовавшей триумфально по миру. А есть трое уставших мужиков, все еще пытающихся сохранить то главное, то их ВСЕ, без чего жизнь для них невозможна. Да, все еще есть ИМЯ, есть несколько поредевшие, но еще собирающиеся толпы плачущих поклонниц, есть интерес прессы, тусовки. Они все еще выступают, они издают альбомы. Но как ты думаешь, сколько в жизни из-за всего этого они могли упустить? Как там Эдди сказал? Счастья у него не было? Вот и именно! Вполне возможно, что и остальным не достало чего-то очень важного. И кто знает, чем обернется для них, для него, наконец, для Толларка твое появление!

…Она сидела перед зеркалом, машинально проводя пальцами по только что подстриженным и уложенным волосам. Прошло два с лишним месяца после того, как ей сняли последние бинты. Волосы отросли, и сегодня ей сделали стрижку.

Она долго не могла выбрать стиль прически, нервно листала предложенный ей каталог, а Борис откровенно хихикал, бродя вокруг нее. Наконец, приглашенный парикмахер улыбнулся тоже, мягко забрал из ее рук журнал и повернул кресло, на котором она сидела, к зеркалу.

-Я думаю, мисс Бероева, что вы вполне можете положиться на меня. Позвольте, я подстригу вас на свой вкус?

-Но… ведь если мне что-то не понравится, уже не исправишь, пока волосы снова не отрастут.

-Знаете, мисс…

-Мэри. Просто Мэри.

-Да, да. Мэри. Так вот, мисс Мэри, я заметил, что для вас очень важна эта ваша новая прическа. Особенно после всего, что с вами случилось. Простите!

-Ничего.

-А по опыту я знаю, что женщина так волнуется за свою внешность обычно только перед каким-то важным свиданием. И не перед деловой встречей, отнюдь! Французы любят говорить – ищите женщину! В данном же случае наоборот, думаю, надо искать мужчину. Еще раз простите!

-Не извиняйтесь все время! Вы правы.

-Так вот, если он не слепой, он увидит всю вашу прелесть, которую я, как профессионал и тоже мужчина, смогу подчеркнуть. Вы можете довериться моему вкусу.

-Ну, хорошо. Ладно.

И ее волосы подстригли и уложили именно так, как ей хотелось, хотя перед стрижкой она никак не могла представить, чего именно хочет. Это была модная теперь в Европе стрижка в стиле «вздорный подросток», как она про себя ее назвала. Волосы торчали в разные стороны мягкими, блестевшими в свете яркой лампы прядями, темная ее челка тоже очень небрежно падала на лоб, но в целом создавалось впечатление неуловимого какого-то, очень легкого, почти детского очарования. Ей нравилось. Господи, да она теперь даже без косметики нравилась себе! А уж когда через пару дней сюда, в Лондон, приедет Ксюша и они смогут пройтись по магазинам в поисках новой одежды и той же косметики… Вот дура-то! Черт побери, какая же она дура! На что она надеется?!

Все это время после того разговора с Борисом, она верила, что все так и будет, как он ей сказал. Все будет! Главное захотеть и верить. Все просто и они, ОНИ – на самом деле обыкновенные люди, с которыми она сможет пообщаться, которым сможет понравиться. И ему, Толларку, тоже. А главное – они увидят ее акварели, они поймут ее чувства и она не устыдится этих своих чувств, и … Нет, она просто идиотка! Сочинила себе какую-то сказку, поверила в нее, а теперь ее ждет неминуемый позор. Иначе и быть не может. Только вот отступать сейчас уже поздно. Слишком поздно! Сегодня Борис даже с каким-то торжеством сообщил ей, что папка с ее акварелями передана музыкантам «Королевского Креста». Все! Назад дороги нет. И даже если страх и стыд приведут ее в полное отчаяние, она не сможет сбежать, удрать, так и не узнав, что они все-таки думают о ней и ее рисунках. Так значит, она еще все еще надеется на что-то? Выходит так…