5-3 Засхи

Хромая и кривясь, Юрка через силу проковылял еще невесть сколько, намереваясь достичь «Трех кустиков». Он напряг все свои извилины, и ему мнилось, что память его начинает приноравливаться к однообразию городских магистралей. Ему казалось странным, что немногочисленные жители текли ему навстречу, все как один. И полнасы, и вренасы, и маленькие копии черверов, и юркие, вертлявые почуки на тонких ножках, и неуклюжие коричневые матроны с раздутыми животами, и зеленолицые.

Ему несколько раз хотелось крикнуть – куда вы? Один раз он схватил за рукав плаща зеленого мальчугана, но тот вырвался.

— Да что происходит? Куда вы? – с досадой воскликнул он. Мальчонка обернулся, его глазенки были широко распахнуты, что свидетельствовало об испуге.

— Она идет! – только и крикнул он.

— А вы куда? На торжественную встречу?

Мальчонка взвизгнул и поспешил дальше.

Хрен их знает, и черт их поймёт. Кто идет, зачем идет, куда идет, и куда идут все – от идущей, или встречать с фанфарами? Юрка пожал плечами. Заглянул в опустевшее кафе, но нашел только недопитый кем-то сок и недоеденную краюшку пухлого хлебца. Подумал, поуговаривал себя, плюнул – доел и допил. Но в желудке все равно свербело.

Еще одну ночь пришлось скоротать голодным на заброшенном чердаке. Он залез туда по сучкам, наросшим в виде лесенки. Вид у чердака был нежилой, там никто не шевелился, не раздавалось никаких звуков, и вообще вокруг не было ни души, словно разбежалось все население. Как бы ни были странны обитатели Дома, но в одиночестве Юрке стало совсем тошно.

В убежище было жарко. Даже стенки нагрелись. Юрка пыхтел и отдувался. Но усталость взяла свое. Он уснул, а проснулся оттого, что жара стала нестерпимой, мало того – потянуло лёгким запахом гари.

Юрка вскочил очумело. «Пожар!» – металось в голове. – «Пожар!» Они все убегали от пожара! Пожар внутри дерева – это очень, очень страшно! Может, вокруг уже бушует пламя, а он в замкнутом помещении. Он сгорит заживо! Он задохнется!

Юрка выскочил из своей ночлежки и резво спрыгнул вниз. По улице тянуло гарью уже явственно, только не понять, с какой стороны. Он решил идти в том же направлении, в каком уходил народ. Однако становилось все горячее. Через сто метров он увидел чадящие сучки-лесенки на верхние этажи. Некоторые обуглились.

И только тут он вспомнил странные слова Вары. Что окончился один период и начинается другой – период глобального потепления, и грядёт Баба. Вот оно как, не просто потепление – а жареное, каленая сковородка!

Еще сто метров, поворот под прямым углом – и он увидел её, Бабу, от которой все убегали. Старуха в черном платье и красном колпаке неспешно шествовала посередине улицы победной поступью. От неё расходились волны жара. Дерево вокруг рассыхалось на глазах и покрывалось трещинами со звуком, в котором Юрке почудились стоны боли. А вылезающие зеленые наросты, которыми так любили лакомиться все без исключения, бурели, засыхали и съеживались.

Сердце Юрки екнуло, но он продолжил идти ей навстречу. Вот она, очередная диверсантка! Самая ярая. Самая жуткая. Словно сама смерть. И она махала ему костлявой рукой, и манила, и улыбалась довольно. Юрка остановился первым. Ему было очень жарко. Пот лился с него ручьями.

— Юрий? – вдруг осведомилась она и мерзко захихикала.

— Откуда… ты меня знаешь?

— Кто ж тебя теперя не знает. Только круглый идиот не знает. Ты теперя знаменит, горячуху тебе в глотку.

Старуха загоготала, из её рта вывалилось дымное облачко, она выпростала длинную тощую руку и с маха ткнула Юрку пальцем в бок. Палец был костлявый, твёрдый и калёный, он прожег в рубахе дырку. Юрка автоматически попытался отмахнуться своей дубинкой – но она вдруг так нагрелась, что конец её задымился, Юрка вскрикнул и выронил свое оружие.

Возникший от резкого движения горячий вихрь толкнул Юрку в бок, он отлетел в сторону и ударился спиной о стенку. Старуха вся была высокой, тощей, сморщенной и коричневой, как печёное яблоко.

— Вот блин, это что ещё за приёмчик? Ты кто? Чего жаришь как ненормальная?

— Как не жарить, коль проснулась, сила-то разгорается. А кличут меня разно. И Засхи, и Засуша, и Присуха, и Сушиленка, и Горячуха, и Ред Хот Чилли, и Перчик, и просто Баба.

Юрку стукнул себя кулаком по лбу. Как он сразу не догадался, дурак беспамятный! Баба Засхи — это не просто отвлеченная старуха, это сама Засуха! Самое страшное для живого мира Дерева! Несмотря на исходящий от Засхи жар, его обдало ледяной волной. Баба продолжала хихикать и надвигаться. «Интересно, я сейчас сгорю?» — подумалось ему.

— Бабка, а бабка, ты чего, с катушек съехала? – Юрка принял независимый вид. – Ты чего на мирных граждан наезжаешь?

Баба сверкнула глазами, из которых излился жар: — Какая я тебе бабка! Ты меня не зли, пацан, думаешь, тебе всё можно? А ведь я хотела предложение внести.

Юрка сделал отчаянное усилие, чтобы не отступить. Пот заливал ему глаза, рубашка прилипла к телу, глотка пересохла.

— И что тебе надо, бабка?

— Стань моим союзником. Иди в помощники. Правой рукою сделаю. Закалю – никакой жар не возьмёт, будешь на солнце смотреть, не щурясь. Это ли не величие, это ли не героизм? Ведь ты героем быть хочешь, не так ли?

Юрка отчаянно помотал головой: — Этого еще не хватало. Никогда не любил по солнцу шляться. И загорать ненавижу. Я в речке люблю купаться. Прохладной, мокрой, — Юрка врал вдохновенно, и ему казалось, что становится все свежее. – Я лес люблю с тенью, такой сырой холодной тенью, и росу люблю, когда с утречка, и дождик тоже люблю, чтоб по лужам шлепать, да, вот так вот, в резиновых сапогах! А то и босиком! Вот помню, в деревне бабуля меня после дождичка грибного на мокрую траву выпускала, брызги так и летели!

Баба поморщилась, словно от зубной боли: — Вот я сейчас вскипячу твои лужи, и росу проклятую, и дождик с тенью, и речку высушу! – И, тем не менее, она слегка отодвинулась от него.

И вдруг Баба насторожилась. Тихий голос, словно бы из далекого далека, возник на пороге слышимости. И медленно и неуклонно становился все слышнее. Юрка просиял. Это был голос бабушки, явившийся в его памяти! Её голос напевал странную, простенькую детскую песенку. Которую она когда-то в далеком детстве напевала, сочиняя на ходу, и она могла сочинять так до бесконечности. А Юрка слушал, и мокрая погода уже не казалась ему такой скучной.

И Юрка подхватил бабушкину песенку – он и сам не заметил, как начал напевать, все громче и громче:

Дождик, дождик, трень-трень-трень,

Бьёт по лужам целый день,

И идти ему не лень,

Мокро солнце, мокра тень,

Мокра лиственная сень.

Дождик, дождик, бом-бом-бом,

Все равно гулять пойдем!

Дождик-дождик, сей-сей-сей,

Лужи целые налей!

Я по лужам шлеп-шлеп-шлеп,

Дождик припустил в галоп.

Дождик-дождик, дон-дон-дон,

Слышен капель перезвон.

Воробьи купаются,

Цветочки улыбаются.

Рада травка, рад и лес –

Дождик сыплется с небес.

Птицы, звери, сад и поле —

Все воды напьются вволю…

При первых же звуках Баба вздрогнула, испуганно заводила головой и попятилась.

— Ага, испугалась! – возликовал Юрка, хотя пока еще ничего не понимал.

— Травница бродит, — пробормотала Засхи.

— Кто такая Травница?

— Ведьма, ведьма она! Я, пожалуй, пошуршу домой. Но ты имей в виду, горлопан, принцессы тебе не видать, как собственных ушей. Принцесса моя заложница, и никто и никогда её не получит за просто так. Уяснил?  Пойдешь ко мне в подмастерья, научишься жечь, костры разводить, колодцы закрывать. Либо ты мой, либо Веточке конец. Уяснил?

Баба пятилась, пятилась, и вдруг словно сквозь землю провалилась, оставив облачко марева. А Юрка почуял приток свежего прохладного воздуха. На его глазах горелые раны жилища затягивались, гарь уступала место влаге и аромату свежего дерева. Когда пение смолкло, от древесных ран не осталось и следа. А сухой горелый воздух наполнился живительной влагой.

И только одно сидело раскаленной занозой в голове: Веточка у Бабы!

Дурак! Олух! Крезанутик! Это не Червер виноват. И вообще никто не виноват. Ни вренасы, ни полнасы, ни Махша, ни Лайш, ни ЗО. Они здесь свои, между собой разберутся, или с ними разберутся. А он – чужой. Это он виноват, он, он влез в чужой мир, вообразил себя крутым, не разобрался толком, напутал и все испортил, и теперь он обязан исправить то, что натворил.

Веточка будет спасена. Он клянется.