–Мама, ему не нравится, – шёпот Майка тихий-тихий. Я бы мог сравнить его с листвой, медленно ползущей по этой смешной земле под ленивым гоном ветра.
Мог бы, если бы захотел, конечно.
–Что ему не нравится? Кому? – у Шерил замученный голос. Да и весь вид у неё, если честно, не очень. Уж не знаю, что на неё влияет больше: ежедневные скандалы с мужем, просто осень или ежевечернее нежелание Майка лечь спать спокойно?
Майк с опаской оглядывается на окно. Ему всего семь лет, но он понимает уже, пусть и на уровне интуиции, что не обо всех вещах надо говорить. Майк понимает, что то, что он меня видит, а его мама нет – это ненормально. Но от этого понимания он не перестал меня видеть, а мама так и не начала ему верить.
Разумеется, ведь у Шерил и без меня много дел. Она давно не верит в сказки. А тот, кто стоит за окном с каждого вечера до утра, тот, кого огибает дождь, и кого не касается покорная ветру листва – это сказка.
Шерил уже не ждёт ответа. У неё слишком много дел, а ещё больше мыслей. И Джон снова задерживается. А вед вчера обещал, обещал ведь…
Неужели снова? Неужели нет никакой надежды на то, что они ещё могут остаться семьёй? Шерил знает, что надежды нет. Но как же ей хочется и как же ей нравится себя обманывать. Ей надо побыть наедине со своими мыслями, чтобы собраться с мыслями, ведь Джон может вернуться каждую минуту, а тут Майк капризничает. Взял же моду.
«Он не виноват!» – шипит внутренний голос. Я его почти, что могу осязать, не то что слышать. – «Он же твой сын. Дети всегда реагируют на стресс острее. Он чувствует, чувствует, что у вас неладно!».
Вина перехватывает Шерил горло, и она судорожно вздыхает, пытаясь избавить себя от едкой хватки собственной совести. С преувеличенной лаской и нежностью она обращается к сыну:
–Майки, там никого нет. Видишь? Наш дом на сигнализации. Вокруг живут порядочные люди. Чего бояться?
Для пущей убедительности она даже смело смотрит в окно, смотрит на меня, но не видит, я для неё пустое место, и смеётся.
На улице фонарь, декоративные деревья со своим змеиным шёпотом листвы, аккуратная, словно кукольная, клумба с живыми, но пустыми цветами. Вот и всё. А меня нет. Для Шерил нет, для Майка есть.
Майк кивает, он не отводит от меня взгляда. Но он любит мать и соглашается с нею, потому что не хочет больше пугать и предпочитает остаться один на один со мной, чем добиваться от неё помощи.
–Я задёрну шторы. Наверное, это всё фонарь! – Шерил, радуясь, что её лицо хоть на какое-то мгновение получает защиту от взгляда сына, мрачно приближается ко мне. С такими страданиями, с такими трагическими заломами черт ей бы в театре играть, честное слово! но она задёргивает шторы и всё пропадает.
Я злюсь, но пока держу себя в руках. Майку семь лет, но он не дурак. Он уже понял, что я не люблю, когда от меня ограждаются занавесками и шторами. Впрочем, а кто любит? Представьте, что вы вынуждены стоять на одном месте. Созерцать вам нечего. Вас видят немногие, и то – в основном дети, чьи души ещё чисты и чувствительны. И ваше единственное развлечение – это чужое окно. Но и то его закрывают.
Представили? Разозлились? Ни разу! Лжецы. Вы не были наказаны вечностью. Вы не были пригвождены ею к позорному стоянию на одном месте до конца времён. Бодрое, кстати, решение. Говорят, каждое такое наказание сокращает количество новых преступлений среди душ, ведь никому не хочется стоять вечным пугалом, видимым лишь единицам, не имея возможности сойти с места, но имея возможность слабо шевелить руками, а ещё имея проклятие – мыслей и чувств.
Воистину, это жестоко. Тот, кто придумал это – гений жестокости. Жаль, я с ним не познакомлюсь. Я здесь до конца времён, а этот гений кары явно отдыхает где-нибудь в Подземном Царстве.
Собственно, на это я не жалуюсь, идея действительно хорошая. Но почему ж на мне-то? Я сам знаю преступления и души, которые совершали куда более жестокие и мерзкие деяния. Но они несут другие наказания. А я? да было бы за что!
Но нет… им всем за насилия, грабежи, убийства и клятвопреступления всякие развлечения вроде вечного пламени (хотя бы в компании) или вечных блужданий по земле, а мне за один вопрос о том, почему Владыка не говорит с нами напрямую, вечность на этом клочке земли. Хорошо, что дом построили, а то совсем тоска. А уж то, что в семье скандалы – совсем хорошо, Майк хоть научился меня видеть.
О, шторы дрогнули!
***
Майк знает, что у него в семье разлад. Он знает это всем своим семилетним существом, и ему не с кем поделиться этой печалью, некому задать вопросы. Он видит – у мамы заплаканные глаза почти каждое утро. Он слышит – отец приходит поздно и они долго о чём-то говорят.
Майк знает, что происходит что-то, чего не должно происходить. Но что он может сделать? Что ж, он может хотя бы не злить того, кто стоит за его окном.
Сначала Майк его боялся до одури. Ещё бы – вы становитесь внезапным свидетелем скандала между мамой и папой, вы не понимаете его смысла, вас отправляют к себе в комнату, и вы долго прислушиваетесь к неразборчивому гулу голосов…
Потом к вам приходит мама, успокаивает, гладит дрожащей рукой вас по голове и говорит, что всё будет хорошо. И вы, встревоженный за день всеми этими новыми ощущениями, новым проявлением этого мира, закрываете глаза, и просыпаетесь ночью от того, что прямо на вас в окно, которое вы забыли закрыть шорами, смотрит некто. У него белое лицо и печальные чёрные глаза, он высок и облачён во что-то чёрное, расходящееся по ветру угрожающими змеями. И он смотрит на вас.
Майк боится этого, за окном, и сейчас. Но уже не до одури. В ночи, полные ужаса, привыкаешь к ужасам. И Майк устаёт бояться днём за семью, а ночью того, за окном. Помощи нет. Ответов нет. Есть заплаканная мама и некто за окном.
Майк боится того и другого, но уже не так безысходно. Равнодушие примешивается к его душе, отвращение к слезам и к той мрачной фигуре, и ещё – тоска.
Тоска поглощает его. Неловко Майку, но уже не так страшно. Он понимает, что не может повлиять на слёзы матери и что человек за окном не любит, когда окно закрыто от него.
Майк раздёргивает шторы тихо, боясь, что мама услышит. Но она не услышит, конечно, даже если он эти самые шторы сорвёт – она в своих мыслях, и ей не до него. Майк раздёргивает шторы – человек за окном будто бы радуется. Глаза остаются печальными, но он поднимает руку, машет ему.
Майк видит это впервые. Обычно он просто раздёргивал шторы и ложился, стараясь не обращать на того, за окном, внимания. Но сегодня, едва ли отдавая себе отчёт, он вдруг поднимает руку и машет ему в ответ.
«Как ему, наверное, страшно там стоять…» – думает Майк. Его собственные мысли путаются. И примешивается к душе его горькое сочувствие. Сочувствие к ненормальному явлению – к человеку за окном, которого не видит его мама.
***
–Шер, это смешно! – глаза Джона поблескивают от странного блеска. Такой бывает в глазах лжецов, он заменяет им блеск правды. – Шер, ну я же тебя предупреждал, что вся эта неделя…
–Ты на меня наплевал, так хоть на сына бы посмотрел! – Шерил качает головой. Она прибегает, сама того не понимая, к опасному средству. Она втягивает своего сына. – Знаешь, что он стал бояться? У него появился страх. Да…знаешь какой?
Шерил несправедлива. Страх у Майка уже прошёл. Он стоит сейчас возле своего окна и смотрит на печального человека за своим окном.
Но Шерил нужно уколоть мужа. Ненавистного, любимого, чужого и родного одновременно. Уколоть, чтобы вышел собственный яд, и не задохнулась в ненависти собственная душа.
Джон морщится. Шерил снова что-то придумала!
–Он думает, что за его окном стоит человек! кто-то, кто заберёт его! – голос Шерил полон торжества. – Он чувствует себя незащищённым, понимаешь?
Но Джона не проведёшь. Он спрашивает:
–И ты хочешь свалить и это на меня?
Шерил тускнеет. Джон наступает на неё, подминает, пока она слаба он скажет ей всё, что таил:
–Шер, я всегда много работал, чтобы и ты, и Майк ни в чём не нуждались. Мы, кажется, даже договаривались, что я зарабатываю, а ты занимаешься домом и сыном. И что теперь? Теперь я не вижу сына? Теперь он чувствует себя незащищённым? Шер, если он от чего и не защищён, так это от твоих истерик. Каждый раз, когда я прихожу домой, ты пытаешься вывести меня на скандал, плачешь, обвиняешь меня. Боюсь представить, как ты относишься к Майку, когда меня нет дома. Не моё отсутствие заставляет его чувствовать себя незащищённым и выдумывать чудовищ. Не оно. А твои слёзы, твои вздохи… это всё от твоего безделья, Шер!
Джон доволен. Он видит, какую реакцию вызвала его недолгая, убийственно спокойная речь. Шерил сломана. Он – победитель.
–Ты мерзавец,– Шерил отнимает ладони от заплаканного, распухшего лица. – Мерзавец!
–Не ори, – советует Джон, – сына разбудишь!
–Ты хоть помнишь, как он выглядит?..– Шерил уже проиграла, она это знает. Джон всегда будет прав. Но она не может промолчать. Не из-за Майка, не из-за тревоги за него не может, а из-за обиды за себя. Через сына мстит за себя. Хоть немного, хоть немного поделиться бы болью.
Это перебор.
Джон резко идёт к дверям гостиной. Он нарочно громко отшвыривает с пути какой-то маленький пуфик и тот с грохотом катится в сторону, остаётся лежать – никчёмный, смешной.
–Джон! – Шерил забывает о себе. Страх наполняет её, она вскакивает, бросается за мужем, а тот, шумно и грубо распахивая двери, идёт к комнате Майка. – Джон, он же спит!
Шерил настигает его у самых дверей комнаты. Она хватается за него, пока Джон пытается повернуть ручку.
Шерил рыдает, не слыша себя. Ей кажется, что если он сейчас откроет дверь, то произойдёт что-то очень страшное. Что-то навсегда изменится.
–Отцепись! – Джон легко стряхивает её с себя, Шерил как невесомая отлетает к стене, но ничего не задевает. Удар очень лёгкий, но обида поглощает всё и мир на мгновение выцветает, окрашиваясь в уродливую серость.
–Сынок! – Джон врывается в комнату. Майк, конечно, не спит. Он отпрыгивает от окна, когда отец врывается к нему. Майк всё слышал, конечно. Слышал возню за дверью, слышал глухой удар о стену. И он не знает даже кто его пугает больше – отец с раскрасневшимся лицом, шумом и рваностью движений, или белая тень матери за его спиной, всхлипывающая, нерешительная, слабая…
–Ну что такое? Не спишь? – Джон приближается к сыну, обнимает его порывисто и сильно, тотчас отпускает, Майк едва успевает испугаться, – что такое? Тебя пугает человек за окном?
За окном Джон никого не видит. И он ведёт Майка к нему, чтобы показать ему тот же фонарь, те же деревья…декор, декор их чёртовой семейной жизни, за которой нет ни капли правдивого счастья.
–Видишь? Видишь? Там никого! – уговаривает Джон, смеётся, тычет в окно пальцем, показывает окно Майку.
Майк соглашается, глядя прямо на меня:
–Никого, папа…никого.
Джон доволен. Он отпускает сына, целует его:
–Ну всё, спи, чемпион!
Выходит из комнаты, что-то тихонько напевая. Шерил стоит без движения ещё долго мгновение, прежде чем тихий вопрос слетает с её губ:
–Зачем ты раздёрнул шторы?
Она не видит меня. Но она мать. Она ясно помнит, что именно в шторах что-то было, какая-то важная часть их разговора.
–Хотел видеть луну, – лжёт Майк. Правда не интересует его мать – он в этом уверен. Она не поверит ему. Не поверила тогда, значит и теперь не поверит.
Шерил улыбается, хотя Майк этого не может видеть.
–Ты прости нас, – шепчет Шерил, поправляя одеяло на сыне. – Прости, всё наладится. Хочешь, мы завтра с тобой пойдём в кафе-мороженое? Ты же любишь мороженое?
Майк соглашается. Он хочет, чтобы она ушла. От её присутствия ему тошно и душно. А ещё – досадно. Почему она не поверила ему, тогда когда ему это было нужно, и пришла тогда, когда он в ней не нуждался?
***
Я машу рукой. Майк сидит на подоконнике. Окно открыто. Осень, конечно, не располагает, всё равно уже ветра совсем не те, а злые, холодные. Но Майк закутан в одеяло. Можно не переживать о том, что он заболеет. Главное, чтобы не упал. Хоть это и первый этаж – ногу сломать легко.
Сегодня мы друзья. Майк больше не боится меня. В конце концов, за все эти дни я не сделал ему ничего дурного, только наблюдал, как стемнеет, за его жизнью.
–Когда они перестанут ссориться? – спрашивает Майк. Час поздний. Шерил с Джоном угомонились и легли спать. Она, по своей новой привычке, в гостевой комнате, Джон в их спальне. Завтра они снова будут ругаться. Завтра Джон снова придёт поздно. Ему тошно дома. Шерил тоже. Они так запутались в себе, что забыли про чувства своего сына. Не думают, что и ему может быть нужна помощь, или хотя бы нужно участие.
Хорошо, что у Майка есть я. Мне всё равно вечно висеть на этом клочке земли, так хоть может…
Я пожимаю плечами. Слова мёртвых не для живых. я могу сказать, и Майк даже меня услышит. Но потом – вместе с моим голосом, в голову Майка полезут и другие голоса. Голоса мёртвых. А они не все добры как я.
–И я не знаю, – Майк вздыхает. Он маленький, и это хорошо. Во-первых, он может сидеть на подоконнике без всякого вреда для этого самого подоконника. Во-вторых, маленькие дети прекрасно понимают общий язык, не осквернённый словами.
Мы молчим. Шелестит трава и листва, подгоняемая беспощадным осенним ветром. Майк поднимет голову, высовывается из окна…
–Луны нет, – он возвращается на своё место прежде, чем я успеваю подумать о том, что если он сорвётся, я даже подхватить его не смогу – клочок земли мне отведён на вечность очень чётко. – Может её вообще нет?
Я молчу. Я видел много лун и видит небо, увидеть должен ещё больше.
–Ты ведь не злой, правда? – Майк думает сразу о многом, как это и положено в его годы. Он смотрит на меня, в мои глаза, застланные печалью неотвратимой вечности, он рассуждает сам с собой. – Если бы ты был злой, ты бы уже обидел меня, верно?
Киваю. Да-да, мальчик, всё так.
–Ты мой…защитник? – догадывается Майк, и глазёнки его вспыхивают радостью.
Ага. Если бы я и был защитником, то, в первую очередь, экологии. Видано ли дело? Повадились выводить псов на лужайки. А я хоть и не существую, но мне, знаете ли, неприятно…
Но киваю, чего уж там. В конце концов, я действительно могу защитить этого мальчика. А может быть – даже должен? Я буду думать что должен. Всё равно – я не знаю такой силы, что накажет меня сильнее, чем сейчас.
Майк счастлив. Какая странная штука – жизнь. Существо за его окном делает больше счастья этому мальчику, чем его реальное существование! Нет, я совершенно точно должен его спасти. Избавить от этой нелепости, грубости, глупости и равнодушия.
–Ты не обидишь меня? – Майк передвигается на подоконнике. Против воли он хочет быть ближе ко мне.
Улыбаюсь. Губы у меня ещё человеческие, только бледные. Я всё же мёртв. Но я именно улыбаюсь, а не скалюсь.
–Спасибо! – Майк толкует это по своему, он распрямляется и одеяло падает с его худеньких плеч, и прохватывает тельце его осенний ветер.
Майк ойкает, кутается, смотрит на меня. Я медленно поднимаю руку и жестом подзываю его. Майк морщится, не понимает, списывает на «показалось». Я повторяю свой жест.
Иди сюда, мальчик. Иди, не бойся.
–Идти? – спрашивает Майк. Он не отводит взгляда от моей руки. Белая рука, рука без жизни и без тепла, без холода и без крови.
Киваю, усиленно киваю. Идти, мальчик, идти!
–А…мама? – испуганно спрашивает Майк. – Она не узнает?
Его тревожит то, что тревожит всех смертных: узнают ли…
Не узнают. А если и узнают, так невелика беда. Кто тебя отругает или накажет? Кто может отругать за смерть? За становление тенью?
Но я мотаю головой – нет, мальчик, не узнает.
Майк колеблется. Он семилетний мальчишка, у которого в доме разлад. Что он может против меня? и он сдаётся. Он быстро надевает мягкие тапочки, всё-таки, на улице осень, осторожно смотрит вниз, прикидывая, как бы спрыгнуть, задерживается…
Страшно. Не в высоте дело. Не в ней. но я повторяю свой жест и мальчик аккуратно ставит ногу на выступ у подоконника.
Я с тревогой наблюдаю за тем, как он спускается. Спустился, не сорвался, не забыл и своё одеяло – кутается в него, как щитом закрывается. Стоит, смотрит на меня.
Не пойдёт, мальчик. Ближе! Подойди же ко мне ближе!
Я подзываю его. Сделан шаг? Будет и второй, и третий, и четвёртый.
Перед пятым он чуть не спотыкается. В глазах его блестят слёзы. Он видит вблизи мою кожу. Белую, потресканную, как сухая глина. И видит, как сочатся через разломы её тонкие белые ниточки – белые черви вечности.
–Мама…– шепчет в испуге Майк, поворачивается, чтобы бежать, но поздно.
Он ещё не ступил на мой клочок земли, но я протягиваю руку и хватаю его худенькое плечо. В недолгой борьбе он ещё успевает потерять пушистый тапочек и взвизгнуть, но тщетно.
Победа за мной.
Я всё-таки его спас.
***
Полиция, допросы, собаки, слёзы… тщетно! Я наблюдаю за ними, а Майк наблюдает за мной. Он не может смотреть на родителей – он сразу же начинает плакать и его белая кожа – маска мертвеца трескается, причиняя боль.
–Не смотри, – советую я. теперь и я могу говорить. – Не смотри, а то будет больнее.
Он слушается. Хороший послушный ребёнок.
–За что? – спрашивает Майк тихо. – Ты же мой защитник.
–Я тебя и спас, – я знаю, что лгать надо с самого начала, чтобы потом не пытаться прикрыть правду ложью. – Но что важнее – я спас твоих родителей. Взгляни на них.
Майк пытается сопротивляться, но я разворачиваю его лицом к ним. Теперь я заставляю его смотреть.
Джон обнимает Шерил. Шерил плачет на плече Джона… не из-за него, а с ним.
–Они счастливы, видишь? – я лгу, я вдохновенно лгу, – они снова вместе. Они снова семья. Видишь?
Семь лет – это возраст, когда ложь ещё принимается безо всякого сомнения. Я не говорю важного, позволяя Майку самому додумать так, как это нужно мне.
–Они из-за меня…они из-за меня были, –у Майка дрожит голос. Бедное дитя винит себя в их разладе.
–Да, – я лгу. – Теперь всё наладится.
Майка трясёт от слёз, которые он никогда не сможет полностью выплакать. Рядом с ним родители, которые не видят его. Но ближе, чем они, к нему я – защитник, пожравший его существо.
Впрочем, я ведь и впрямь защитник. Я защитил себя от одиночества. Стоять одному скучно – теперь будет веселее. Нас двое.
–Ненавижу! – плачет Майк. Он кричит, бьётся, но не может и шага отойти от моей огороженной вечностью клетки. – Ненавижу. Себя ненавижу!
Я вздыхаю: во мне нет сочувствия, ест только ехидство перед вечностью. Я всё равно наказан – так почему бы не быть этому наказанию заслуженным? Эй, Владыка, слышишь?
Тишина. В нашем мире тишина. И даже ветер не гонит и не шелестит листвой. И даже слёзы – это всего лишь новые разломы на мертвенной коже.
Майки оседает у моих ног. Дитя, пойманное в мою клетку. Несчастное дитя!
–Они меня найдут? – спрашивает он глухо. Он уже знает ответ. Просто он хочет расстаться с надеждой.
–Нет, конечно же, нет.
Майк закрывает голову руками, глухо стонет. Ему больно. Но ещё больнее ему будет, когда перед ним начнут закрывать шторы, прятать жизнь и продолжать коротать вечность.
Но это потом. Когда он, наконец, поднимется, чтобы прирасти к своему месту навсегда, чтобы нас стало двое за окном.
