8 ГЛАВА

Мы репетировали в тот вечер до усрачки. Могу я так сказать? До усрачки, да. По другому не назовешь. Режиссер прочитала какую то новую книгу по дрессировке актеров и безжалостно на нас апробировала ее методы. Мы пахали до седьмого пота. У нас была композиция с Рыжей во время спектакля: она сидела на сцене, опираясь на руки Кольки, я вытягивал руку вперед, она прогибалась и на одно мгновение я обычно видел её сверкнувшие трусики. Сегодня они были белые в черный горошек. А теперь попробуйте «не думать о белой обезьяне». Конечно, конечно, я смотрел вдаль со сцены, подавал свои реплики, делал то, что нужно, учитывал замечания режиссера, но перед моими глазами сквозь пелену тумана это мгновение проигрывалось миллион раз. Вот я подаю руку Рыжей, она смотрит на меня, вкладывает свою прохладную ручку в мою, начинает прогибаться спиной и вставать и… Вот я снова подаю руку Рыжей… Вот я подаю…Была ли это одержимость? Знала ли Рыжая, как на меня действуют ее белые трусы в черный горошек? «Он просто животное!», — воскликнет добрая половина читателей и уйдет на кухню делать себе бутерброд с колбасой. «Лучше с сыром!», — крикну вдогонку я,- «с сыром вкуснее!». Был ли я одержим Рыжей? Я был одержим тем летом. Я был одержим театром, запахом трав, жужжанием шмеля, этой московской жарой, которая делает последнее горячее дыхание на полумертвый асфальт, я был одержим красными закатами, я был одержим запахом сладкого кваса около бочек, я был одержим своей молодостью. Я хотел большего от жизни, большего, чем жизнь могла мне дать. У меня было ощущение, что я колочусь в двери огромного замка, все окна закрыты, подвесной мост через ров поднят, но мне удалось пробраться и сейчас я вишу на этих старых подвесных воротах и свободной рукой со сбитыми в кровь костяшками стучусь и стучусь, стучусь и стучусь, и вряд ли кто то в этом замке мне откроет, но я завис и не могу спрыгнуть вниз, и все, что я могу делать – это стучаться.