Сижу в машине и не выхожу, сообразил, что не хочу идти домой. Просто нет надобности. Поесть можно и Мухаммеда за углом. А что дома то делать? И еще одна мысль промелькнула, что ни к кому идти не хочется и к Мухаммеду тоже. Хотя мы дружим, поскольку по ночам посетителей мало, а он любитель поболтать на тему, как он женится. Он не женится. Времени нет, а местные землячки работать вместе с ним круглые сутки не будут. Они Западные женщины, леди с образованием, трудолюбие Востока они уже утеряли. Другие ценности в голове, не семейные, а карьерные. Не за долгими часами работы на кухне они сюда ехали. Приходят в закусочную, кокетничают и подтрунивают над парнем, совсем иман потеряли. А с другой стороны, кому он в Нью Йорке нужен в пятью классами медресе?
Все же вышел и побрел к своему дому. В соседнем квартале остановился, стал посредине тротуара, а сдвинуться с места не могу. Все направления равноправны — нейтральны по степени желания. Стою в небытие, как тот ишак, перед которым поставили два мешка с овсом.
Если посмотреть со стороны, то стоит потертый жизнью человек в куртке и вязаной шапочке с небольшим рюкзаком за спиной. Почти бомж. Стоял я возле большой лужи на переходе. Народу мало, темно, никто не толкает, никому дела до меня нет. Кто то обходит стороной, делает крюк. Видимо просто спокойно стоящий человек темным вечером на перекрестке пробуждает инстинкт самосохранения. За двадцать лет город изменился и стал менее дружелюбным, но пока не враждебным, не Чикаго и не Филадельфия. Вспомнился Питер, ночь, я на улице Смолячкова, вышел из метро, а идти никуда не хочу. Дом напротив. Жду, когда привезут в кондитерскую горячий хлеб. Не я один жду. А потом в два часа ночи сидя на кухне будет пир. Запах горячего хлеба стал пробуждать мое сознание. А что я ем сейчас? Старые кукурузные лепешки вместо свежего чурека.
