-А как же та соседка? Ты мог предупредить ее, и она рассказала бы обо всем Ните! – снова голос Лесли, уже откровенно режущий по нервам.

-Заехал!!! – крикнул Рейди так, что Лесли пожалел о своих словах. – Я заставил остановить машину, чем разозлил Бойнтона до степени озверения. Я бросился к дому соседки, но как водится, ее не оказалось дома.

-А записку оставить? – теперь спросил Филип.

-Когда мы обнаружили, что соседки нет, мысль о записке, конечно же, возникла, Филип, — Рейди постарался взять себя в руки. – И услужливый Дигги сунул мне  в руки свой извечный блокнотик с ручкой, где он делал всяческие расчеты, что-то отмечал для себя… И под испепеляющим взглядом Бойнтона я написал Ните, что мы срочно уезжаем на гастроли. Уезжаем  очень далеко и, наверное, надолго. Я попытался извиниться, написал, что она – невероятная девочка, о которой я никогда не забуду, что-то еще…

-А о том, что любишь ее? – сдавленным голосом произнес Филип.

-А ты бы написал? – Рейди снова еле сдерживался. – Ты бы написал такое, зная, что вряд ли ее еще увидишь??? Зачем???

-Ты правда не собирался найти ее потом?

-Самое удивительное, наверное, после вот такой моей записки, моей уверенности в том, что не стоит продолжать всю эту историю, как бы жаль мне ни было, я вернулся на ферму. Да, да, дорогие мои! Я вернулся!..

Аплодисментов не последовало, и Рейди продолжил:

-Я не могу сказать точно, когда это произошло – может, через три месяца, может, через полгода… Наверное, это трудно понять, ведь чувства были! Она жила со мной эти два или три дня, спала со мной и в эти ночи, почти забыв о сне, я был счастлив. По-настоящему, счастлив! И дело не только в сексе – то была настоящая близость между нами. Нита казалась мне настолько родной, близкой, что мне ни на минуту не хотелось ее отпускать! Знал, что потеряю… А в те дни на деревню опускались на диво странные и прекрасные сумерки. Они были, точно, в тумане, дымке какой-то, окрашенной в розовый цвет заката. Мы бродили по дорогам, по улочкам той деревни. Болтали, пели, напивались пива или вина, веселились, наверное, очень шумно. А потом возвращались на ферму и до самой темноты валялись на выволоченных во двор старых кипах сена, жгли дрова в круглой жаровне, ели что-то вкусное и снова разговаривали о чем-то, Энди или Бэн пели под гитару, а Нита ложилась рядом, клала голову мне на грудь или на колени, целовала тихонько мои руки и молчала, слушая песни. Нет, ребята, она не была дурочкой! Она умела и любила слушать. Редкий нынче дар! Но если говорила, то всегда что-то очень верное и простое. От души… И я не смог вот так запросто позабыть обо всем этом. Как ни старался, понимая, что в той жизни, которую мы начинали, Ните, скорее всего, места не будет. Столько на этом открывающемся пути лицемерия, притворства, душевной и телесной распущенности, жестокости… И Нита… Я не уверен, что она приняла бы все эти игры, оправдывая меня тем, что так надо. Мы, правда, не заигрывались, ибо знали, чего стоим сами по себе, но… Господи, да даже сейчас, спустя столько лет, я теряюсь в тех своих мыслях, попытках оправдать себя! А тогда мы вернулись с гастролей, вернулись настоящими королями – так нас приняли, так высоко взлетел наш альбом, та песня! Мы почувствовали вкус победы, заслуженной победы, и те дни в глуши, на ферме, среди навоза, в примитивных условиях, казались нам чем-то, ушедшим в небытие, почти нереальным, некими декорациями, в которых родилась наша слава… Но Энди видел, как испорчена моя чаша меда ложкой дегтя, и это он заявил всем, что стоит передохнуть несколько дней – каждый, где хочет – просто друг от друга. И все счастливо разбежались по своим углам. А Энди подошел ко мне и только спросил: