С первого взгляда нельзя было даже и мысли допустить, что в этом аккуратном двухэтажном домике с белыми стенами, кое-где увитыми плющом, есть вообще хоть какая-то тайна. Не вязалось! Вот дом – добротный, чистый; вот окна – прикрыты от жары плотными ставнями, на ставнях – простенький витой узор; вот крыльцо – три деревянных, окрашенных белым ступеньки, и дверь – даже не скрипучая.
К крыльцу тропинка, выложенная камнями, а вокруг небольшой сад – в нём благоухают разноцветные кустарники с россыпью мелких белых и розоватых цветов. И никакой тревоги не может здесь даже виться – это понятно каждому с первого взгляда; и никакой тайны здесь быть не может – всё на виду, открыто. Таких домов много.
Правда, надо всё-таки признать – внутренне чувство тоже может подвести. И в этом доме – в доме семейства Морено есть две большие тайны.
Первая тайна связана с сеньорой Каталиной Морено – урождённой Саэс – хозяйкой этого дома, верной спутницей жизни сеньора Гонсело Морено. Вернее, даже не сколько с ней, а сколько с её умением готовить особенный миндальный торт. Что-то она умела добавить такое, что отличало именно её пирог от пирогов, готовившихся на соседних улицах – совершенно одинаковых. И вроде бы вкусно получалось у каждой хозяйки, а вроде…
Да чего уж там! Миндальный пирог, дразнящий ароматами, едва ли мог у кого-то не получиться и всегда выходил прекрасно: чуть влажный, но неумолимо нежный бисквит, растрескавшаяся от печного жара корочка, в которую заливали сироп, и непередаваемый миндаль, раскрывший все лучшие оттенки своего вкуса – чего ещё желать к десерту?
А всё-таки у Каталины Морено всегда было как-то иначе, как-то лучшее, нежнее, и вкус был богаче, и вроде бы малость – а в итоге – тайна!
–В чём секрет? – напрямую спрашивала сеньора Риос, придирчиво оглядывая бисквит и начинку и едва ли не на кусочки её разбирая.
–Это моя маленькая тайна, – Каталина неизменно качала головой, улыбалась, но глаза её оставались серьёзными.
Соседки совестили и упрашивали, взывали к лучшим чувствам Каталины, но она качала головой:
–После моей смерти найдёте!
Она легко говорила о смерти. Может из-за своего мужа-доктора, может быть от того, что чувствовала себя ещё полной сил. Детей у четы Морено не было и Каталина обещала соседкам, что каждая из них после её смерти может войти в её спальню и взять рецепты из её рукописной книги. На том сходились до следующего пирога, представленного на каком-нибудь местном празднике или испечённом без повода.
Второй секрет был связан уже с Гонселом Морено и, честно говоря, узнай кто о нём – не избежать Гонсело тюрьмы. Но кто бы заподозрил доктора Морено – человека почтенного и уважаемого?..
Впрочем, по порядку.
***
Не над всеми одинаково рождается удача и не все приходят в этот мир равными. Гонсело появился в семействе настолько неудачном, что казалось не было у него и шанса на счастливую жизнь: мать – забитое, несчастное существо, отец – человек с золотыми руками и скверным характером, отягощенным пьянством.
Оглядываясь назад, Гонсело и сам признавал, что несмотря на невезучее рождение, дальше удача его баловала. Он не умер в холодном полуподвале, который одновременно служил им домом, и был мастерской редко трезвого отца. Он не слёг с желудочными болезнями от плохого питания. Отец, который кулаками вымещал злобу то на нём, то на матери, не зашиб его окончательно. А ещё у Гонсело, рано ставшего знатоком улицы и уличных мелких подработок, появились знакомства – как подозрительные, так и приличные.
Словом – везение! Гонсело везло на людей. Сеньор Пита, к примеру, держал рыбную лавку. Гонсело получал не деньгами, но обедом (и это даже лучше – отец не мог отнять), за уборку и обработку рыбы. Руки Гонсело как и худая его одежда впитывали запах рыбы, руки разъедало, когда рыбу надо было пересыпать солью, и в глазах слезилось порою от запаха уже сгнившей, но… это была жизнь.
А сеньор Пита, знавший его семью (а в малых городах это неудивительно), сказал однажды и так:
–Ты смышленый малый! Ступай ко мне в лавку. Не надо тебе дома быть, беда там.
Гонсело насупился, потом покачал головой и коротко возразил:
–Мама дома.
Сеньор Пита вздохнул. Знал он такую породу женщин как мать Гонсело, но предложил:
–Её могу взять лавочницей. Богатств не обещаю, но хлеб будет.
Мать, однако, перепугалась и отругала Гонсело:
–А об отце ты подумал? Что с ним будет, если мы уйдём?
Гонсело только и мог что молчать, пока она отчитывала его за чёрствость сердца. Он ещё был юн и не знал мира, но в этот момент он начал соображать о нём что-то совершенно новое и когда мать устала, сказал коротко, не отзываясь на её тираду:
–Я немного хлеба принёс.
Это были остатки от обеда, данного за работу сеньором Питом. Мать смягчилась, а вот Гонсело уже не смог смотреть на неё прежними глазами. А ещё – уже смутно знал итог, когда красильщица сеньора Толедо, жившая недалеко, кормя его обедом за работу (помог натаскать воды), предложила ему передать матери, что она может получить работу и не зависеть от мужа.
–Грешно, конечно, – вздыхала сеньора Толедо, – но лучше худая жизнь, чем безжизнье! Что её ждет? Забьёт её твой отец и дело с концом. А так…
И Гонсело не удивился, когда мать возмутилась:
–А об отце ты подумал? Как он без нас? Что с ним будет?
–Да ничего с ним не будет! А если сдохнет – не жаль! – Гонсело вспылил тогда, наверное. Впервые в жизни. Вся нищета, полуголодное состояние и страх. Сопровождавший и жизнь, и начало его юности, прорвались в нём.
Мать отвесила ему оплеуху.
–Он болен! Ему надо помочь, а ты…– она задыхалась от гнева, а Гонсело от слёз ненависти. В ту же ночь, пока его отец бушевал, вытряхивая сундук жены в поисках того, что можно было бы продать и так перехватить на пойло, Гонсело ушёл из дома безо всякой жалости.
Потом был голод, дожди, спанье по улицам и скитание в поисках работы. Гонсело ушёл из города, рассудив, что ему такая жизнь не нужна. Он простился с прошлым, простился с матерью и отцом, решив, что не будет вариться в котле их безысходной жизни. Он шёл, перекидываясь от работы к работе. Был и погонщиком, и пастухом, и помощником кузнеца, и каменщиком, и кем только не был! Был и бит, и болен, и голоден…
Но свободен.
И тогда счастливая звезда улыбнулась ему, и привела его в помощники к доктору – сеньору Варгасу. Сначала Гонсело смешивал лекарства и толок коренья в порошки, потом разносил лекарства по адресам. А потом случилось чудо – вернее, сеньор Варгас едва ли это расценил именно так. Но для Гонсело – чудо. Один из помощников сеньора Варгаса захворал, а нужно было срочно делать перевязку, нужны были ещё руки, и Варгас, бранясь по дьяволу, страшно сверкнув глазами, проревел:
–Мальчишка! Иди сюда! Держи!
Так случилась победа. Руки Гонсело, натруженные самой разной работой, оказались вдруг ловки и сильны. Варгас хмыкнул, заметив это, но ничего не сказал. Весь день Гонсело был подле него – понятливый, ловкий, осторожный.
Сеньор Варгас был человеком внимательным, суровым, но милосердным. Он не прощал распущенности в работе, но умел вознаграждать трудолюбие. После тяжёлого рабочего дня Варгас заговорил с мальчонкой, и разговор этот был странен для Гонсело.
–Надо учиться, – подводил Варгас, – если хочешь быть при деле.
Гонсело смутился:
–У меня…понимаете…
Он не говорил с сеньором прежде о своей жизни и о семье, но сеньор Варгас жил на земле не первый десяток лет, многое видел и многое умел понять, что не было ещё сказано словами. Он видел дурной костюм помощника, видел смущение и видел сероватый цвет его лица – он понял.
И на сегодняшний день, молясь на всё хорошее каждый вечер, сеньор Гонсело Морено вспоминает в молитве сеньора Варгаса, давшего ему – заблудшему юнцу, и кров, и работу, и образование…
Всё, что знал Варгас, перешло к знаниям Морено. Подкрепилось пытливостью ума, любопытством, прозорливостью – необычайной и чуткой. Гонсело, никогда не знавший учения, втянулся с жадностью и упивался каждой крупицей знания. А вскоре ему стало мало. Сеньор Варгас отправил его в столицу, предполагая, что никогда Морено к нему не вернётся – это было глупо. Столица – перспектива и рост, а здесь?..
Но Морено вернулся на исходе второго лета. Счастливый, полный энергии и рвения. Вернулся с женой – тихой, заботливой и мягкой, настоящей опорой для кипучей жажды и деятельности. Варгас даже пустил скупую слезу в тот день.
На похоронах благодетеля Гонсело Морено рыдал так, как рыдал только в детстве, когда бушевал отец, когда рыдала, призывая бога в свидетели и заступники, мать. не помогало тогда, не помогали слёзы и теперь – благодетель лежал мраморный, навеки неподвижный, принятый в последний дом.
–Прощайте, прощайте, – шептал Гонсело, а Каталина прижималась к его плечу и шептала успокаивающе:
–На всё воля небесная, на всё!
А на утро Гонсело и Каталина отправились дальше: в жизнь, их не знавшую. Гонсело бежал от воспоминаний о своём ничтожестве, а ещё – от утраты, которая ощущалась в оставленной Варгасом одежде, в его разбросанных книгах, в замеревших записях.
Так началась мирная жизнь. Жизнь, о которой Гонсело Морено и не мечтал.
***
Его никто не знал в этом маленьком городе. Никто не мог знать. И доктора были нужны. Дело пошло на лад – Гонсело окунулся в работу, которая по-настоящему его увлекла, и вскоре у них уже был дом с Каталиной. Маленький, двухэтажный дом, который, благодаря стараниям его жены, обрёл настоящий уют, и наполнился ароматом миндального пирога.
Каталина стойко приняла образ жизни мужа. Она не жаловалась на его пациентов и на его занятость, если надо было – вместо помощников (теперь у него уже были помощники!) сама размалывала коренья и даже относила их. Она понимала: её муж спасает людей. Спасает от головной боли, от желудка, от нервного напряжения, от тошноты, от усталости, от сухости в глазах… профилей у Гонсело Морено было много, как это и выходит всегда в маленьком городе. Но Гонсело был доволен и Каталина не жаловалась. И всё было хорошо, пока…
«Я скоро умру. Приезжай домой. Мама».
Он думал – его никто не знает, но его нашли. Нашло прошлое. Нашла мать. Честно говоря, он полагал даже за круговертью жизни, что она – сама избравшая такой путь, уже умерла. Он долго колебался, и всё-таки, не находя ответа, посоветовался с женой:
–Езжай, иначе не будет тебе покоя, – прошелестела Каталина и сжала его руку, выражая бесконечную поддержку.
И он, на свою беду, поехал.
И опоздал. Но это ещё ничего. Он давно уже вырвал из своего сердца всё, что связывало его с домом, и, как доктор, был готов к её смерти.
Но не был готов к тому, что его отец ещё жив. И каким образом жив.
Глядя на застывшее маской желтоватое лицо с отвратительно живыми нервными глазами; на ослабевшее и одряхлевшее тело, которое едва было способно на шевеление руками, Гонсело испытал настоящий ужас и отвращение, которых не испытывал никогда, даже когда в первый раз надрезал уже зазеленевший гнойный нарыв под руководством сеньора Варгаса, а ведь до этого момента он и не думал, что может быть что-то хуже этого.
–Он такой уж два года, – охотно рассказывала соседка их несчастного прошлого – сеньора Бланко, – как упал, так и не поднялся. Уж ваша матушка заливалась слезами, берегла его, выхаживала, а он так и не встал. Да чего встал…не заговорил даже! Говорят, что уж и не встанет, у него эта…палия!
–Плегия, – поправил Гонсело чужим голосом.
Сеньора Бланко пожала плечами – ей было плевать. А у Гонсело рушился мир.
Он смотрел на отвратительного человека, который отравил его жизнь, который свёл в могилу его мать, и не знал как поступить. Ненависть боролась в нём с жалостью, гнев с милосердием, равнодушие с ужасом. И нигде не было выхода. Уехать? Бежать? Бросить? Пойдут слухи. Слухи вредят репутации. Найдут его змеи-шепотки и здесь. А он сам?.. сможет? Сможет уйти?
С другой стороны – что ещё заслужил этот человек, загубивший столько всего хорошего? Не сам ли себя он довел до такого уродства? Не сам ли он добивался и добился такой убогой жизни, которую и жизнь-то не назвать?
Гонсело метался. У него горело что-то в горле, щипало в глазах, а его отец следил и следил за его метаниями отвратительно живыми глазами, выделявшимися на восковом лице.
–Сдаюсь! Сдаюсь! – прошипел Гонсело и с ненавистью взглянул на то, что содержало в себе остатки его памяти об отце: – Сдаюсь. Слышишь?
Он слышал. Он смотрел. Его глаза бегали по комнате, по лицу, по фигуре сына, но прочесть что-либо в них он не мог.
***
В этом и была вторая тайна их дома. Дома почтенного доктора Морено и его жены Каталины, умевшей готовить удивительный миндальный пирог. Тайна того, что в их доме, в котором ежедневно бывали люди, приходили помощники, чтобы готовить лекарства, они жили не вдвоём, а втроём.
Каталина не удивилась, не промолвила и слова. Только деловито подготовила комнату на втором этаже, когда Гонсело сказал:
–Это мой отец. Он будет здесь жить…доживать. Тайно.
Она кивнула. Если тайно – значит, так надо. Если тайно – значит, она никому не скажет. И самое главное – если Гонсело внёс его на руках в дом, значит, старик не может ходить. А это подводит к мысли о том, что ему не стоит спускаться. Вдруг его увидят?
Безропотно Каталина готовила теперь отдельно и супы, каши для старика. Гонсело сказал, что досыта кормить нельзя: будет кровотечение, да и пища должна быть мягче. Каталина покорилась и готовила сама, ничем за лишние хлопоты мужа не упрекнув.
Не упрекнула она его и тогда, когда вошла в комнату (это случалось редко, но тут надо было сказать Гонсело, что его уже дожидаются), и увидела, как Гонсело впихивает деревянную ложку в рот старику:
–Что? не нравится? А жри! Жри! – шипел Гонсело.
Старик заметил Каталину. Не умея больше сказать, он повёл глазами и Гонсело обернулся, с ужасом замечая Каталину.
Он ожидал страха в её глазах, но она только сказала:
–Тебя уже ждут.
А после ухода всех пациентов они говорили. И Гонсело признался ей:
–Сначала я не хотел, но он плюнул в меня кашей. Я не выдержал. Я ударил его. И…
–Тебе понравилось? – тихо спросила Каталина.
Гонсело молчал и это было ответом. Да, ему нравилось. Ему нравилось видеть в отвратительно живых глазах страх. Ему нравилось, что теперь этот человек в его власти. Он был доктором и знал, что это противоречит всему его учению, но он не мог уйти от этого чувства мщения. Он знал и то, что подобное обращение грозит арестом и поруганной репутацией, и если бы Каталина пошла с жалобой, он бы её даже не остановил.
Но она не испугалась, не пошла, не пожаловалась. Она даже не ужаснулась, и только тихо попросила:
–Он уже наказан жизнью, Гонсело. Сильно наказан. И ты не усилишь этого наказания. И ты ничего не сделаешь, чтобы он что-то изменил. Но если ты продолжишь в том же духе, то не сможешь уже жить спокойно. Сколько ему осталось? А сколько тебе? Твоя душа страдает, и его страдает. Но его душе – суд. А твоей ещё до суда небесного придётся с этим жить.
Гонсело вздрагивал. Он знал что она права. Стыдился сам себя, своей слабости.
–Не становись на него похожим, – эту фразу Каталина произнесла уже жёстко, но коснулась его руки мягко.
Долгое боролось в Гонсело. И стыд, и ненависть, и ярость, и что-то ещё едкое и сладко-тошнотворное, но он сжал её руку и обещал:
–Не стану. Но я не могу спокойно дышать, спокойно жить и есть, зная, что он там. Он там живёт, дышит. А ведь сколько горя он принёс?.. и мне, и…
–Твоя мама сама выбрала многое, а ты не выбирал. Но выбирай сейчас, – Каталина не согласилась. – Тебе придётся стать сильнее. Придётся. Иначе – никак.
–Всё закончится тогда, когда он умрёт! – Гонсело понемногу становился прежним. Он никак не мог взять в толк, почему человек, сотворивший такое дурное с его жизнью, до сих пор на эту самую жизнь так влияет? Гонсело мог позволить себе содержать его, мог нанять помощника, и это тоже не ударило бы по его благосостоянию. Но тяжесть лежала на плечах сеньора Морено, вдавливала его в землю вместе с отцом, и он не мог вдохнуть и не мог жить в спокойствии.
Потому отчётливо определил: всё закончится тогда, когда причина его страданий умрёт. Да, он станет сильнее. Да, он послушает Каталину, и не станет его обижать, но он будет ждать его смерти, он будет ждать её как собственного избавленья.
Гонсело стиснул зубы и приготовился жить по-новому. Он сделался сух и равнодушен. Кормил отца, сам усаживал его в ванную раз в три дня, ночами, чтобы никто не знал о том, что такой уважаемый доктор Морено произошёл от такого ничтожного и отвратительного человека. И каждую минуту, каждый раз сталкиваясь взглядом с отцом, он думал лишь одно: «всё наладится, когда тебя не станет».
А отец всё отвратительно живо смотрел. Смотрел на него, на его лицо, узнавал ли? Не узнавал?
«Когда его не станет…» – утешал себя Гонсело, стараясь не думать о том, что в глазах отца проскальзывает какое-то издевательское удовольствие от собственного положения.
Всё игра воображения! Всё тени! Это просто больной человек, это просто его отец и всё наладится тогда, когда его не станет.
***
Дом Морено содержал в себе две тайны и сеньора Каталина решила, что этого слишком много. Она смотрела на своего супруга, бледневшего и дрожавшего от съедавшей его муки, от раздирающего его отвращения и гнева, и никак не могла ему помочь.
Он не обижал более своего отца, но гнев, направленный прежде на него, пожирал теперь его. А на лице старика – лице жёлтом, будто бы застывшем, Каталине чудилась усмешка. Её супруг изводился, а этот…
–Всё наладится тогда, когда он умрёт, – шелестел Гонсело, невидящими глазами глядя перед собой. Он возвращался от отца, и ещё не сразу приходил в себя. Прошлое возвращалось. Он плохо спал теперь. Ему казалось, что вся его жизнь – сон, и ему придется снова проснуться в холодном полуподвале от ударов в дверь или от криков матери.
Но Каталина обнимала его, и становилось чуть легче. Морок спадал, сон возвращался, но ненадолго. Всё вскоре повторялось. И так ночь за ночью.
Старик не желал умирать. Он тяготил весь дом, травил его тайной, и в конце концов Каталина Морено не выдержала.
В глубокую ночь, пока Гонсело раздирало очередным прожитым и не забытым кошмаром, она поднялась с постели и неслышной тенью скользнула через нескрипучие двери наверх. Поднялась, а скорее даже взлетела на второй этаж, толкнула жуткую комнату.
Пахнуло болезнью. Едкой, мерзкой… и ещё – старческим запахом.
Но Каталина и не заметила этого. Она знала каждую комнату, каждую деталь – сама создавала уют. И теперь за этот уют надо было бороться.
Она зажгла свечи. Уродливые тени побежали по стенам и потолку. Каталина глубоко вздохнула – в уме она сделала это уже три десятка раз, но сделать один раз наяву…сложно! Но Каталина знала – это её плата за спокойствие её супруга.
Она подошла к постели отвратительного и слабого человека. Тот не спал. Был разбужен светом? Или ждал? Непонятно. Но живые глаза бегали по её лицу, угадывая её намерение, или, быть может, узнав о нём.
–Так надо, – прошептала Каталина, поднимая из-под тяжёлой головы старика подушку, – так надо…
Последнее, что он сделал – прикрыл глаза. Или не хотел видеть смерти, или не мог. Трусил или благословлял – Каталина не желала разбирать. Она торопилась. Тяжело дыша, она навалилась с подушкой на его голову, чтобы изменилось, приняло покров смерти отвратительно жёлтое, застывшее до того лицо.
Он был слаб и не мог действовать. Он не смог помешать ей, и Каталина управилась быстро. она положила подушку под мёртвую голову и метнулась вниз, и очень скоро прижалась к метавшемуся в ужасном сне Гонсело.
«Всё будет хорошо, завтра всё наладится…» – думала она с нежностью. Спать оставалось недолго, а утром будет иная жизнь, желанная, прежняя. И будут пациенты. И будут приятные хлопоты. И надо будет поставить миндальный пирог, а для того…
Все знакомые Каталины готовили этот пирог по традиционному рецепту – добавляли к орехам, муке и сливочному маслу только апельсины. Каталина добавляла ещё немного лимона и соли, и именно это было её тайной. Единственной тайной, которая осталась в стенах дома Морено.
«Завтра будет новый день, и снова жизнь, и он сможет свободно дышать…» – думала Каталина, поглаживая мужа по голове. Ну откуда ей было знать, что за эти дни Гонсело пострадал непоправимо? Что скоро его накроет такая слабость, и такая беспросветность, и подкрепится ещё тем, что он прекрасно поймёт о произошедшем?..
И свалится в болезнь, и в лихорадку, а поднимется из них тяжёлым, подозрительным человеком, совсем другим, совсем чужим.
Это будет нескоро и Каталина того не знает. Она знает точно, что завтра всё будет хорошо, благодаря тому, что в ней заключились две тайны их общего, ещё уютного дома.
