Жизнь в цвете Желтый

Есть три вещи, которые я ненавижу больше всего: отсутствие вечности, немощность медицины перед онкологическими заболеваниями и желтый цвет. И если с первой я еще хоть как-то могу смириться, то оставшиеся две вызывают у меня такие сильные чувства, какие и не снились вашей любви.

Агрессия, ярость, уничтожающая меня изнутри злоба на мир, на устройство Вселенной, на Карму… Да на что угодно! Какая разница, что ненавидеть, если это ничего не меняет? Вы можете избивать слабаков в школе до полубессознательного состояния или отыгрываться на ни в чем не повинных животных, но причина всему этому будет одна: вы мудак. И она не изменится, если вы вдруг выберете другой, не менее идиотский способ самоутверждения в обществе таких же мудаков, как и вы сами. По тому же принципу работают и мои чувства.

В гостиной было мертвецки тихо. Эта тишина давила мне на виски и оглушала своей громкостью, а тиканье часов эхом отдавалось в голове.

Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…

Не было ничего, кроме этого раздражающего звука: ни гула машин под окнами, ни монотонного бормотания телеведущего из телевизора, ни свиста закипевшего чайника. Было только тиканье, фотография в рамочке на журнальном столике передо мной и человек, изображенный на ней.

Тик-так, тик-так, тик-так.

Время шло, жизнь кипела и била ключом. Я сидел на диване, прижав колени к груди и обняв их руками. Тебя не было.

Есть три вещи, которые я ненавижу: отсутствие вечности, немощность медицины перед онкологическими заболеваниями и желтый цвет. Последнее, пожалуй, я ненавижу больше всего. Мать-природа та еще стерва, на самом деле, и мысль о том, что рак или СПИД или что-нибудь еще не излечимы, теперь воспринимается мною, как должное. Мы еще не достигли такого уровня развития, чтобы избавляться от того, благодаря чему наша планета не взорвалась от перенаселения, но вот желтый… Он был везде: на натюрморте на кухне, на торшере в нашей спальне, в твоих любимых подсолнухах, в лучах солнца, некогда ласкавшего наши щеки и плечи; на стенах больницы, в которой ты провел последние три месяца своего существования.

Я полюбил желтый цвет после того, как познакомился с тобой. Это была середина мая, солнце палило, не щадя никого. Поток студентов вытекал из главного входа Института Визуальных Искусств: девушки обмахивались тетрадками с конспектами и завязывали волосы резинками, чтобы им было чуть менее жарко, а парни готовы были содрать с себя футболки и дойти до дома или общежития полуобнаженными. Тебе тоже было жарко, я в этом уверен, но выражение твоего лица сильно отличалось от их. На нем отсутствовали раздраженность и мучение, что первым бросалось в глаза при взгляде на остальных студентов. Несмотря на невыносимую жару и уже слипшиеся на лбу и висках волосы, ты был доволен. На быстро пересыхающих губах, которые ты постоянно облизывал, не переставая, играла улыбка, а глаза были полны детской мечтательности и чистоты. Тогда ты показался мне ребенком, запертым в теле взрослого человека, и таким ты оставался для меня до самого последнего дня. До самого последнего дня…

Я разглядывал тебя долго, ни на миг не отводя глаз и впитывая в себя каждую деталь твоего несовершенно-совершенного тела. Я был так заворожен твоим присутствием, что даже не заметил, как ты вдруг подошел ближе ко мне, вторгаясь в личное пространство (чего я не позволял никому), и сам начал разговор:

— Привет! Ты смотрел на меня так долго, и я решил, что мне нужно поздороваться с тобой.

Это было первым, что ты сказал мне, и я бы никогда не подумал, что могу впасть в ступор от одного простого приветствия. Твой голос был такой же сладкий, как и ванильное мороженое, стекавшее по пальчикам маленькой девочки, что стояла недалеко от нас. Я машинально пожал протянутую тобою руку и назвал свое имя, продолжая разглядывать тебя. Ты смутился, и в эту минуту ты был особенно прекрасен.

С того дня я всегда удивлялся тебе, твоему поведению, мировоззрению, уму… У тебя было свое мнение относительно всего, собственная эстетика и личные нормы. То, что ненавидели другие, ты любил всей своей огромной душой, то, что казалось им отвратительным, ты находил невообразимо прекрасным. Мне стоило понять, что ты отличаешься от всех, кого я когда-либо знал, еще в первую секунду нашей встречи, но… Но даже если бы я сделал это, то не перестал бы удивляться тебе. Такой особенный ты был.

Солнце. Лето. Подсолнухи. Малиновые рассветы. Роса на траве. Утренние поцелуи. Трепещущие ресницы. Влюбленные глаза. Родинки на плечах и лопатках. Венки из одуванчиков. Крепкие объятия. Бессонная ночь под звездами.

Я боюсь лета, потому что в этот раз (и во все последующие) проведу его без тебя. Если бы я мог, я бы остановил время на зиме и остался бы в ней навсегда, только бы не возвращаться в дни нас с тобой.

Осень. Сентябрь. Раскидистый клен. Ваза с ранетками. Желтые гладиолусы. Сладкий кофе. Теплые дожди. Туманное утро. Оранжевый свитер. Голодные поцелуи. Бордовые отметины на шее и ключицах. Шоколадное пирожное. Царапины на спине.

Если бы я мог, я бы вовсе не знакомился с тобой, не сближался и не любил. Но меня тянуло к тебе, словно магнитом, поэтому это было попросту невозможно. А сейчас мне остается лишь реверсировать, обнимать подушку с запахом твоих волос во сне и прятать опухшие от слез глаза от чужих взоров.

На похоронах Майки сказал, что ты едва не умер при родах и что врачи тебя еле спасли. Дрожащим голосом он произнес: «Я рад тому, что Ему удалось прожить двадцать шесть лет и встретить человека, который был с Ним до самого конца». Он посмотрел на меня. Я подумал, что для меня самого было бы в миллионы раз лучше, если бы ты тогда умер. Эгоистично и ужасно грубо, но это кажется мне единственной правдой на свете, пока я утопаю в тихой истерике, смотря на твой гроб, изнутри обшитый белым атласом. Твоя кожа белее его. Губы приоткрыты. Ты не дышишь.

Если бы ты умер еще двадцать шесть лет назад, то я бы и не рождался вовсе.

Говорят, умирать влюбленным прекрасно: думаешь не о скорой смерти, а о своем возлюбленном. Я не знаю, каково это. Я ведь еще жив. Наверное, ты мог бы рассказать мне об этом, если бы твое тело не гнило в трех метрах под землей в эту самую минуту.

А ты был влюблен, когда умирал?

Я дарил тебе подсолнухи, которые ты так любил, и тонул в зелени твоих глаз. Я ловил каждую твою улыбку и смущенный взгляд. Я обнимал тебя, согревая, когда твой организм был слишком слаб для этого. Я проводил ночи, сидя у твоей койки, чтобы, в случае чего, быть рядом. Я был влюблен и не знал, что делать.

Твоя палата пропиталась запахом медикаментов и цветов, лучи солнца поджигали ее, проникая сквозь приоткрытые жалюзи, и она горела золотым, пока ты медленно угасал. Твои волосы редели с каждым днем, тело становилось слабее и больше напоминало хрусталь. Я не знал, что делать.

Ты выгонял меня из палаты, не желая, чтобы я видел тебя лысым, и, видимо, думая, что таким я люблю тебя меньше. Я нежно прижимал тебя к себе, боясь сломать, и говорил, как сильно люблю. Ты шутил о том, что ты – второй Билли Корган, а я смеялся и плакал одновременно, до сих пор не зная, что делать.

Ты забрал с собой последнее тепло осенних солнечных лучей. В день твоих похорон небо было затянуто серыми тучами, а холодный ветер срывал с деревьев слабые листья. Священник читал молитву, а я смотрел на твое бездыханное тело и не знал, что мне делать. Что мне делать в этом мире без тебя?

Я полюбил желтый цвет после нашего с тобой знакомства и возненавидел сразу, как только ты умер, потому что теперь он напоминает мне о тебе. Я тону в тоске каждый раз, когда случайный луч солнца касается моей кожи, потому что что-то наивное, словно дитя, думает, что это ты. Я был бы не против, если бы солнце исчезло совсем и перестало постоянно возвращать меня в наши с тобой месяцы.

Тепло вновь касается моей щеки. Я встаю с дивана и задергиваю шторы цвета апельсина в гостиной. Чайник все так же кипит, время – идет.

Тик-так, тик-так, тик-так.

Тебя все так же нет.