(Nika & Sluice)
Ещё одна вспышка. В этот мир я не вернусь! Мир, в котором астронавты ищут жизнь, когда на Земле царит смерть…
Тихую мансардную комнату наполнял лёгкий аромат хвойного леса и полевых цветов. Запах сладких блинов и терпкого кофе обволакивал мягкую постель; моё личико стало фарфоровым, когда на него упали лучи утреннего солнца… Послышалось щебетание соловья: «Хватит глотать барбитураты!» – голос его удивительно бархатен и нежен. Ещё вчера его пение казалось обычным делом, а сегодня он чист и свеж по-особенному. Его пение звучит каким-то отдалённым, а иногда неумолимо ранит сердце.
— Два часа. — На меня смотрели глаза аспида. Этьен – нейрохирург; работает сельским врачом. Разобщение префронтальной коры и подкорки и… вообще, он мастер по вспышкам. — У тебя два часа, Вивьен.
Нехотя нацепив на себя тут же лежавший безворсовый халат, по больничной лестнице я проследовала к манящему аромату – в кухню. На столе, ножки которого были прикручены к полу, в широкой тарелке лежали блинчики, а из фаянсовой чашечки исходил дымок. Я села на скрипучий стульчик и, глядя на блинчики, которые мне, по правде, не хотелось есть, сделала глоток кофе с горчинкой, и мне захотелось поглядеть, что есть в буфете поинтереснее. На верхней полочке стояли в ряд глиняные горшочки, о содержимом которых знал один лечащий врач. Только я хотела взять один из них, как в голове возник всё тот же резонирующий и выматывающий словесный ряд: «Прости, но мы не можем быть вместе…» Я всё ещё тянулась к горшочку, чтобы достать его, как почувствовала чьё-то присутствие. До боли знакомый запах морозной свежести от стирального порошка доктора Егорки. Он, словно тень, стал позади меня, видимо, в ожидании, что на мои карамельные глаза навернуться слёзы. Но Тень прошла незаметно, лишь напомнив о том, что она ожидает меня у себя в кабинете через пятнадцать минут… Когда силуэт скрылся, в дали за зелёным лесом послышался раздирающий душу вопль: «Я не могу быть с тобою; прости, что не сдержал своё обещание…» … и теперь я закрыла уши руками, а мои глаза наполнились слезами.
В кабинете лечащего врача доктор Егорка предупредил меня, что раз и навсегда собирается избавить меня от всех моих страданий. В своей руке он, словно камертон, вертел ледовый топорик. По его мнению, операция должна была занять не более получаса и выбить всю дурь из моих лобных долей. Для этого их нужно было рассечь орбитокластом, проникнув в мозг через глазницу, отделив нервные волокна от таламуса.
Когда он отошёл на расстояние брошенного прямо в его голову камня, мне захотелось наброситься на него и расцарапать ему лицо. Тут он неожиданно повернулся ко мне и сказал:
— Иначе ты его забыть не сможешь, Вивьен. Первая любовь – как ромашка в стакане, сколько воды не сберегай, всё равно не вянет.
Сказав это, Егорка обернулся тлеющим пеплом, растворился в невзрачном дыму и в ярко-голубом небосводе поморгал мне сияньем сапфировых глаз…
Вечером восьмого января две лампочки на потолке съехались в одну. Этьен ассистировал Егорке. Я никак не могла наладить мысли: перед глазами всё вертелось; в груди разбушевалось пламя; душа носилась среди бесконечных ветров. С каждым вращением кюретки, выскабливающей мою несчастную любовь, в висках отдавались глухие звуки, напоминающие скрежет пустого корыта. Мой рот был полон морских блинчиков, их число – сотня, а может быть, две – они отскакивали от водной глади, с каждым разом притупляя мои чувства, замедляя речь. И вот тусклый свет съезжающихся и разъезжающихся лампочек стал меркнуть. Теперь не врываются оглушительно последние события, а следует пустота и немощь… Он ничего не предпринял, кроме трансляции «не можем быть вместе». Отпустил мою руку и предпочёл пройти пороги без меня… Пробую шевелить ушами: обволакивающая пустота, увлекающая в процесс перерождения ядер в центральной силовой станции эмоций – носителя центра воображения, предусмотрительности и предвидения. Да и было ли у меня это предвидение? Желание предчувствовать? Третий глаз мой замотан навсегда. Я не смогла распознать, что стану несчастной после судьбоносной встречи у сельских скал. Он помог мне донести воду. Над его головой я раскинулась, как влюбчивая ива. Синее небо слилось с цветом его глаз, когда, казалось, что вместо глаз у него кругляшки, через которые виднелось небо… Я напрягла лоб… кроме его синих глаз теперь я ничего, по сути, не помнила: ни овала его лица, ни цвета волос, а главное – чувств, которые, быть может, взмахом ледового топорика доктор Егорка рассёк. Недаром, мне привиделась, – когда я была под анестезией и хирургическим металлом, – пурпурная кошка с нефритовым взором: хвост её для колки льда – проник в мою голову. Лазурный водопад и пена сошли глазурью; и книги всей земли закружили в воздухе: тонкие страницы под воздействием ветра начали перелистываться прямо у моего носа. Гром вдруг! – чей-то глас с небес, и рокот скал: «Смотри, у неё здесь причудливый изгиб человеческой мысли…»
— Как ваши страдания, голубушка? — Рыжие всклокоченные волосы и рябое лицо доктора Егорки: мелкий, невзрачный, он держал меня за запястье. «Он похож на какого-то героя из какого-то мультфильма… Неужели его название я не вспомню?» Я хотела что-то произнести, но бетонным волнорезом, в который упёрся мой немощный язык, мысль не давала пробиться. Звуки аппарата ИВЛ, и глухой мой стон, и скверное моё настроение – что хотелось проклясть всё на свете; всесилие, поделённое на бессилие… Взглянем на ситуацию иначе. Что, если доктор с всклокоченными волосами пытается мне помочь справиться с моим нынешним настроением, а я так беспардонно отталкиваю его… Да и не такое у него бесформенное лицо; ему идёт его выразительный взгляд, он мужествен и щедр… проверяет мой пульс и не смотрит в мою сторону. Я знаю, он выпишет мне кофе и бензедрин, и назначит катамнестическое наблюдение, но всё это лишь усилит моё желание в кого-нибудь верить! Мне останется гадать – в чём сила прекрасного. Одиночество и боль – ледовый топорик, положим, осилил; меня разбросали перед бездомными псами. Голодные, они стоят у ворот и рассечённую мою душу терзать не спешат, – в их диком взгляде застыл вопрос: не пропащая ли ты? Я думала, что она давно пропащая – вот что я хотела сказать доктору, но не смогла выдавить ни звука. Пропащая душа!
За окном уже темно, и полудрёма начинает растворяться; всей душой я испытываю жалость и ненависть к себе за свою слабость и уязвимость. Нет больше слёз в моих иссохших глазах. Я не могу думать о плохом или хорошем. Перед глазами побежала новая жизнь. Самоповреждения и увечья, которые я успела сотворить над своей светлой головой, – пустяки. Новая буря забушевала не в моей голове, а в сердце доктора Егорки. Приключился сомнамбулический театр. Он стоял над ущельем, в окружении живописных скал. Бред накатывал на него, и как же непостижимо быть в таком сне! Уже пошёл обратный отчёт и вход в чёрную бездну зазолотился ровным свечением. Позади – пышная ель с развесистыми ветвями, с ярко-оранжевыми и красными игрушками. Западала опять глазурь, и стеклянные снежинки накрыли глиняные лабиринты… секунда в парении среди заоблачных далей; нетронутый цвет неба, которое еще не успели оскорбить, и – яркая вспышка, словно последний огонёк выпал из печи. Снежинки превратились в горячие угольки, и теперь Егорку насадили на шпажку, держа в горниле… Кажется, теперь он в торговом центре у витрины с яркими нарядными платьицами, которые собирается мне купить. А теперь я в игровом зале с низким потолком, в который упёрлись воздушные шары… рядом – отдел парфюмерии…
Я очнулась, – снежные шапки горных вершин лежали смирно у моих ног. Эверест, не иначе! Всё это время я дышала без кислородной маски. Меня кто-то затащил наверх, на самый пик самой могучей горы мира: за руку меня держал доктор Егорка. Глаза его были небесно-синего цвета, а лицо его я так и не смогла рассмотреть.
— Доктор, мне кажется, я Вас люблю.
— Говорил же я тебе, что операция займёт не более получаса… Я тоже тебя люблю, Вивьен! Мир прекрасен!
В мои глаза ударил яркий свет.
Изящно подобраны образы. Если бы трепанацию описывали так же красиво, как здесь, то она была бы актуальна в санаториях. Хотя бы ради эстетики))
А я не поняла, она умерла в конце (яркий свет) или очнулась? ludmila-al
@ludmila-al Благодарю за отзыв. В начале 1940-х годов лоботомия уже широко применялась в США. Во время Второй мировой войны психиатрические отделения госпиталей Управления по делам ветеранов были заполнены множеством солдат, возвращавшихся с фронта и испытавших тяжёлое душевное потрясение. Эти пациенты часто оказывались в состоянии возбуждения, и чтобы осуществлять контроль над ними, требовалось множество медсестёр и другого вспомогательного медперсонала. Нам с соавтором захотелось прорисовать небольшие положительные эмоции внутри этой мрачной кухни. Не знаю, что получилось.
Финал истории мы оставили открытым, на усмотрение читателя. Концовку можно прочесть по-разному, и мы предпочли пойти по пути небольшой интриги, чтобы у каждого сложилось свое впечатление от прочитанного. Интересно было услышать. sluice
sluice Да лоботомией лечили не только солдат. Были такие старые буклетики, где описывали это метод от любой хвори. Жаль, что Вивьен выбрала забыть первую любовь. Хотя скорее заменила её Егоркой) Исключая что-то мы проживаем это вновь ludmila-al
@ludmila-al Это лишь небольшой очерк, кабы в музыке был ноктюрн. Атмосферность, которую судя по всему удалось передать (нежели последствия событий), была пунктиком при написании. Доктор Егорка, своим шустрым кипением художника, воспользовавшись служебным положением и авторитетом среди пациенток, неосторожным движением ледового топорика превратил одну из них – в свою пассию… Не укрыться мне от вашего чуткого взора )) sluice
Сразу заметно, что создано необычно и вовсе неизбито, чем грешат сейчас многие современные авторы. Браво! opryatin
https://penfox.ru/dobru-otnyne-mozhno-vsyo/ вот, каким должно быть добро.