«Положи меня, как печать, на сердце твое…» (Песн.8:6)
Дети шли босиком по траве. В руках хворостинки. Они гнали гусей с речки. Гусаки шагали важно, подняв высоко головы. А гусыньки двигались вперевалочку, пригнувшись к гусятам и время от времени тихонько щипая их, если те подбирали что-нибудь негодное с земли. Порой какой-нибудь гусак останавливался, оборачивался назад, вытягивал шею и угрожающе шипел, мальчик махал на него веткой и кричал:
— Давай иди. Встал тут, — и отгонял его.
А то возьмет гуся за голову, да и развернет его обратно. Гусь недоуменно растопырится на месте, постоит в раздумье, да и пойдет себе вразвалку за остальными такой важный и такой смешной. Девочка смеялась от души, а мальчик только улыбался довольный, что рассмешил ее.
В апреле он угощал ее березовым соком. Срежет ветку, повесит туесок, да и нацедит прозрачной сладковатой жидкости. Пьют по очереди из одного туеска. Сок пахнет весной и березой. Вкусно. А то еще крупнянки нарвут сосновой, тоже лакомство было. По весне то все радовало. Как ручейки побегут, он смастерит две красивые ладьи из щепочек, пустят их по воде, поплывут ладьи по ручью, а они рядом бегут, поправляют палочкой, чтобы не застряли, и выплывут те прямо к реке. А уж если не перевернутся, а до речки доплывут, то провожают их в дальнее плавание к морю окиану.
Ребятишки были соседями. Аришкин дом с краю деревни стоял возле околицы, а его дом рядом. В малолетстве они всегда играли вместе, а чуть подросли, так времени для забав стало меньше – она матери помогала по дому, а он отцу по хозяйству, как и заведено было в семьях.
Когда убирали огороды по осени, то вечером им разрешали пожечь костер на пустом поле, они сидели у огня, жгли ботву, хворост. Он угощал ее калеными семечками, жарили на прутиках кусочки хлеба, время пролетало незаметно. Иногда он подшучивал над ней.
— Хочешь пряник? — а сам улыбается хитро, спрятав руки за спину.
— Хочу, — она смеется, довольная, что он хочет ее угостить.
— Нету, — парнишка нарочито вздыхает и печально разводит руками, дескать, угостил бы, да нечем.
— Какой же ты, Федюнька! — девочка еще пуще смеется, и бросает в него сосновую шишку.
— Какой? — он ловко увертывается.
— Обманщик, — она нарочно делает сердитое лицо и отворачивается. А самой смешно, но она держится, чтобы снова не рассмеяться.
— И вовсе нет, — он перестает смеяться, — это тебе. Маманя вчера пекла, —и достает откуда-то настоящий медовый пряник и угощает ее.
— Вот и не буду. Потому как ты насмешник.
— Ну не серчай, глянь какой красивый, — он ласково смотрит на нее, — токмо один такой и был, я его сразу приметил. Для тебя, — он подает ей угощение с неотразимой улыбкой, и она берет милостиво, как бы делая ему одолжение. Потом разломит пополам, и они едят пряник, и смеются, и весело им и хорошо вдвоем.
Аришка была на год младше и росла красавицей. Она еще этого не сознавала, а он видел и любовался ею. Она спросила как-то у матери:
— Маменька, а я красива аль нет?
Может мать боялась изурочить ее, а может боялась, что девка загуляет, только ответила она ей достаточно пренебрежительно:
— Выдумает тоже! Кабы глаза кари, да бровки соболины, коса бы еще черная, может и баска бы была. А так-то че, пигалица, да и только.
Так Аринка и думала про себя, что не дотянула она до красавицы, хотя и коса у нее была пушистая, густая, волнистая. Ей и лента не нужна. Так, косу заплетет, локоны накрутит на кончике на палец и отпустит, и коса не расплетается, держится. Глаза у нее были серо-голубые, для Федюньки так прямо озера бездонные. А она печалилась, что не карие у нее глаза, да волос не черный. Потому и ходила скромненько, парням глазки не строила, че их строить, коли они цветом не вышли. Зеркал в деревне не было.
Стоял август. Погода была жаркая. По воде вдоль берега ходил подросток лет пятнадцати босиком, внимательно высматривая дно под ногами. Он искал раковины. Нужны были большие, очень старые. Дед говорил, что самым хорошим по сто и более годов. Он нес в руках корзинку и складывал их туда, вода стекала между прутьев, а он шел дальше, пробуя ногой внизу, и на ощупь выбирая ракушки. Их было очень много. Дно было просто усеяно ими. Собственно, самого дна не было видно, моллюски буквально вросли в него и друг в друга. Наконец он вышел на берег, вывалил все в кучу и начал ножом раскрывать створки раковин. Некоторые были пустые, и он откидывал такие в сторону. Но вот попалась перламутровая с зернами на стенках. Потом другая, еще одна. Он клал их отдельно, пока не проверил все. Жестокое конечно занятие, бедные моллюски погибали, но что делать, это был промысел. Жемчуг был еще мягким. Федюнька отобрал самые ровные шарики, осторожно положил их на дно корзинки, опустил корзинку в воду и аккуратно прополоскал, а потом вынул зернышки и засунул их в рот, так полагалось замаривать его, перекатывая во рту. А после завернуть в мокрую тряпицу, и держать у груди, пока не затвердеют. Ему повезло, дюжина крупных раковин – и целая горсть жемчужин. Прибавить к тем, что дома припрятаны с прошлого раза, и как раз хватит на бусы. Он еще не говорил Аринке, хотел подарить на день Ангела. Она будет смеяться, а он любил, когда она смеется. Он весьма искусно смастерил узорчатую берестовую шкатулочку, с откидной крышечкой, да весь жемчуг туда и ссыпал.
Дедушка и отец у него мастера были туески, да короба делать из бересты, или кружки берестяные, ну и его научили. Он то младшенький был в семье, последний, отрада родителей. Они уж немолодые были. Бабушку свою он не помнил. Это старших она нянчила, а его только совсем маленького. А потом умерла. Старшие сестры вышли замуж в другие деревни, а братья женившись выстроили себе дома на другом краю села. Зато дед Кузьма был ему и нянькой, и воспитателем, и другом. Он его и грамоте обучал. Прежде то он пономарем был, вот и внука выучил читать по церковному. А еще научил ладьи мастерить из сосновой коры али из щепочек, и свистульки учил выстругивать, и туески вырезать из бересты. Учил его на кулачках драться, огонь добывать, рыбу ловить и многому другому. Днем Федор отцу помогал, а вечером с дедом садился лапти плести и беседовать. Дедушке он и сознался по секрету, что Аринка ему по сердцу. А тот надоумил его подарок ей сделать, да научил как.
Именины у нее на воскресенье попали. Вот он после службы отозвал ее в сторонку, да и отдал ей шкатулочку.
— Это тебе. На день Ангела. Сам добыл. И коробушку сам сделал. Открой, глянь че я туды положил.
Девочка взяла шкатулочку, полюбовалась ею, покрутила в руках, ну как, красивая вещица, а потом открыла и ахнула. Жемчуг переливался на солнце всеми оттенками белого . Это был драгоценный скатный жемчуг.
— Жемчуг! — она застыла от удивления. — Да кой красивый… ровный то какой. Глянь, как светится! Красота то!.. Экий ты ловкий какой, Федюнька, все ладно делаешь, — она засмеялась радостно, — благодарствую. Вот маменька то удивится!
Мать и правда удивилась. Она и раньше замечала, что соседский парень на ее девоньку посматривает, а теперь и совсем убедилась, что не успеешь оглянуться, как и сватов пришлют. Только мала еще Аринка ее, всего то ей четырнадцать годков. Хоть и старшая из троих детей, так ведь дитя еще. Для матери так и вовсе. Только-только взрослеть начала. Подождать бы годика три. Давно ли они тут малышами в коротких рубашонках играли на травке у крылечка, и вот поди ж ты… Но дочке ничего не сказала, подивилась на подарок, да и помогла ей бусы собрать, нанизать на нитку, подобрать по размеру бусинки, дырочки проколоть иголкой, да чтоб ровненько было. Спереди самые крупные, сзади помельче, да еще висюльки сделали по центру из мелких бусинок. Украшение получилось прямо как для царевны. Но шел Успенский пост, потому и решили пока убрать его, а уж к празднику можно надеть. Аришка все ж заглядывала иногда тайком в свою шкатулочку и любовалась сокровищем. Ах, какая забава для девочки! Уж очень оно ей к сердцу пришлось. Ничего такого чудного она раньше не видела. Был правда у матери кокошник в сундуке, но больно пестро там все было нашито и изукрашено. Вроде и узорчато все, но только ее жемчуг смотрелся красивее и богаче. Белый-белый на бересте.
Наконец и праздник наступил. Как увидел ее Федюнька в жемчужном ожерелье, так и глаз оторвать не мог. А она вспыхнула вся, застеснялась, зарделась, и словно вдвое краше стала. В глаза ему глянула мельком, а они как камни драгоценные истаивают и светятся. Опустила ресницы, не выдержала. Слова им не нужны были, так все поняли.
Мать еще строже стала. Вечером чтоб дома, никаких посиделок ни гулянок. Дел полно. Мудрая она была женщина. Тем дороже им встречи стали. Так, через изгородь переглянутся и все. И этого было им довольно. Она выполняла всякую работу по дому, чего только мать не прикажет, а все мысли ее были о Федюньке. Какие ласковые у него глаза, как сияют, когда он смотрит на нее. Другой раз и засмеется беспричинно сама с собой, когда вспомнит, как он ей яблочко сладкое бросил через ограду с озорной улыбкой, шутливо озираясь кругом, кабы кто не увидел, а она поймала смеясь. И яблочко казалось вдвое слаще. Маменька замечала конечно, да помалкивала, вроде и дело не ее.
Федор очень радовался, что подарок пришелся ей по душе, это было ему наградой. Он тоже ходил по двору, помогал отцу, а думал только о ней. Взгляд у него светился, он отворачивался порой, чтобы не выдать улыбку, озарявшую внезапно его лицо. Дедушке то уж конечно рассказал про ожерелье, тот посмеялся, что не ошибся, знал он, что девушкам нравится.
Вроде и жила Арина на краю деревни, вроде и не ходила особенно никуда, однако парни ее приметили, не одному Федору девица пригожей казалась. К тому же была она застенчива, при встрече глазки потупит, а им это очень любо было. Заметили и то, что она с одним своим соседом только и знается. То разговоры у них, то засмеется как колокольчик около него. Решили его проучить. Подкараулили как-то, да пригрозили, что если от нее не отстанет, то быть ему биту. Тут ему дедовы уроки вспомнились. Хоть и боязно было очень, струхнул он, еще бы, один противу всех, а парни все старше его, однако набычился, да и первый ударил самого взрослого, который угрожал. А сказать нужно, что был то он невысок росточком, да складен. И силушка была. Нос парню сразу и разбил, еще и по скуле успел съездить. Ну кинулись на него все сразу, драка вышла. Кто-то из баб увидал, да крик поднял. Народ налетел, давай их разнимать. Спрашивают из-за чего дерутся, ничего добиться не могут. Молчат пацаны. Так и разошлись по домам. Федюнька пришел домой весь в синяках, губы и рука в кровь разбиты. Дед сразу все понял, помог ему умыться, примочки сделал, выслушал и похвалил, что не испугался, не побежал. Теперь мол отстанут. И правда, больше никто его не задирал, и от Аринки держались подальше. Матери дома не было, ей и говорить не стали. Бабы то конечно рассказали потом, а она давай парня расспрашивать, но он уклонился от прямого ответа, дескать, так, повздорили. Тем и закончилось.
Прошла пара недель. Уж и огороды убрали. Был воскресный день. Служба в храме только что закончилась и все разошлись по домам. В церкви остались только батюшка и алтарник. Послышался какой-то гул, словно земля гудела. Отец Никита сразу все понял. Он быстро вошел в алтарь, где Федюнька убирался после службы, взял напрестольное Евангелие и богослужебный Апостол, поцеловал, положил в котомку, туда же положил все просфоры, которые остались после Литургии, и отдав все это мальчику, перекрестил его, благословил и буквально вытолкал через алтарную дверь на погост, и велел убегать в лес и спасать себя и Книги. Но тот еще не понял, что случилось, он просто бежал по кладбищу в сторону старых заброшенных могил. Там были заросли молодых берез, и можно было спрятаться. Добежав, он нашел подходящее место, откуда видно было церковное крыльцо. Послышались крики, топот, ржание лошадей. На церковный двор влетели ордынцы, а это были они, и выгнали священника из храма, стали бить его нагайками, пинать, а потом отсекли ему голову и запалили храм. Сухое дерево занялось мгновенно, словно поминальная свеча зажглась над деревней. Федюнька замер на месте, он никак не мог поверить тому, что видел, а потом упал на могилу и заплакал по ребячьи, боясь только закричать. После побежал, прячась за деревьями в сторону своего дома, чтобы посмотреть хотя бы издалека. Его дом был второй с краю, а первый был Аришкин. Он видел, как его семью выволокли из дома и зарубили. Потом начали грабить, жечь, но он уже не мог на все это смотреть из-за горя и слез. Просто лежал на траве и рыдал. И вот и часа не прошло, как не стало иерея отца Никиты, и погибли все родные, а Федюнька оказался круглым сиротой. Он видел, как Аришкину мать и братьев связали веревкой и отвели в сторону, как убили ее отца, потом пошли в дом. Аринки не было во дворе. Он замер. Где же она? Неужто в доме. Эти нелюди были извергами и невесть что вытворяли. Ему словно ножом полоснуло по сердцу. Какими страшными, какими ужасными были эти минуты.
Собирались обедать. Аринка пошла на огород нарвать зелени к столу. Вдруг она услышала топот многих копыт, словно мчался табун лошадей, крики на непонятном языке, женские крики. Ее сразу охватило чувство беды. Слышался лязг оружия, звуки ударов, звуки падения, стоны… Девочка в ужасе опустилась на корточки, и быстро-быстро перебралась в заросли крапивы у самой околицы. Пригнула голову и замерла, боясь даже выглянуть наружу и шевельнуться. Потом поняла, что крики и шум доносятся из-за дома, со стороны улицы, и буквально перекатилась под пряслом за околицу, благо лес был рядом, и чуть ли не ползком добралась до ближайших зарослей молодых осинок и березок. Она боялась высунуться из этих кустов, уж больно много страшного рассказывали про кочевников. Кроме страха не было ничего. Она только твердила снова и снова: «Господи помилуй». Немного придя в себя, она поняла, что может, не выдавая своего присутствия, посмотреть в щелку между ветвями и листьями. Вот тогда она начала плакать, молча, чтобы не услышали. Чужие лица, чужая незнакомая одежда, злые раскосые глаза, удары, и ее маменька, ее братики, ее тятя. Отец бросился к сараю, схватил вилы, но не успел даже повернуться, как кривая сабля настигла его, и он упал вниз лицом. Девочка зажала что есть силы рот руками, чтобы не закричать. Матери и братьям связали руки, и поставили в стороне, выгнали скотину из хлева и погнали по дороге. Кур и гусей хватали за лапы, связывали лапы веревками и бросали в повозку, а кого не догнали, тех подстрелили из лука и забрали с собой. Из амбара выгребли весь запас зерна, весь собранный с таким трудом урожай. Зашли в дом, долго там гремели, что-то вытаскивая, погрузили все на телегу, на их телегу, запряженную их, лошадью, Касаткой. А потом подожгли дом, сарай, хлев. В воздухе стоял рев животных, крики, вопли, дьявольский хохот опьяневших от злодеяний грабителей, и плач детей. Аринка рыдала, но не могла оторвать глаз до последнего момента, пока маменька и братья не скрылись за поворотом дороги, подгоняемые кнутом гнусного по виду азиата с лоснящимися щеками и наглой ухмылкой. Она уткнулась лицом в согнутые колени и застыла в безысходном горе.
И вдруг он увидел ее. Она пряталась в зарослях березовой и осиновой поросли напротив своего дома, и он побежал, пригнувшись в ее сторону. Она сидела, подобрав ноги, уткнувшись в них лицом, и беззвучно раскачиваясь. Он опустился около нее на коленях, не зная, что делать. Так они и сидели в кустах, пока не кончились слезы.
— Священника нашего убили. И моих всех посекли, — он помолчал, — отец Никита велел в лес убегать и спасаться.
— Куды же мы побежим? — она говорила каким-то глухим застывшим, охрипшим голосом. Губы и глаза распухли от слез, и в горле как будто тоже все распухло. — Там волки в лесу… Нечто в другу деревню бежать?
— Может и в другу деревню. Тут вишь, одни головешки остались. Иерея слушаться надо. Пойдем. Да и недалеко они отошли, агаряне-то. А ну как вернутся. Уходить нужно.
— Федюнька, слышь, — она виновато на него посмотрела, — а жемчуг то твой кочевникам достался, — она опустила голову и снова начала плакать, — почему она вдруг вспомнила об этом? Жалко было его трудов и обидно, что такая драгоценность, такая красота попала в такие мерзкие руки. Она совсем мало поносила этот жемчуг, а он полюбился ей, и дорог был, как его признание в любви. Это словно последняя капля, которая переполнила чашу ее горя.
— Почто о пустом печалишься? Жемчугу можно еще добыть. Главное, что ты им не досталась, Аринушка, — он заглянул ей в глаза, стараясь поймать ее взгляд, у него все трепетало внутри от мысли, что могло бы случиться, — ты ведь краше и дороже жемчуга.
Они затихли, глядя друг на друга, посидели так, посмотрели на пожарище. Жар достигал даже до них. Кое-где еще тлели угли, что-то дымилось, над раскаленными головнями горячий прозрачный воздух поднимался вверх и колыхался от слабого ветра. Ни одного дома, ни одной постройки не осталось. Они встали и поплелись вглубь леса.
Первое время разговаривать не могли, невозможно было говорить о случившемся, все это молча оседало в их сердцах. Так и шли, погрузившись сами в себя. Иногда Аришка принималась плакать. Он ее не унимал, сам старался крепиться. Другой раз и получалось. На второй день набрели на какую-то речку. Воды набрать было не во что, поэтому решили не отходить далеко от реки и шли по высокому берегу, хоронясь за деревьями. Просфоры кончились на третий день, хотя ели их по чуть-чуть. Они давно уже заблудились и не знали где находятся. Потерялся счет времени. Сколько шли, уже не помнили. Никаких деревень, ни души кругом. Это был сентябрь, еще тепло, бабье лето стояло, но зори холодные. Благо не было дождей, а Федюнька был мастер выбивать искры из камешков и поджигать пух от бодяка , или бересту. Вечером и ночью согревались костром. Земля была холодная, тут опять ему дедовы уроки пригодились. Он разводил два костра, а когда земля прогреется, разгребал угли, и поверх погасших углей они насыпали желтой листвы, и ложились спать на кострища. А посредине на ночь он сооружал нодью из сухих бревен, которая тлела всю ночь. Они жарили грибы, ели лесные орехи, даже меду дикого умудрились до-быть. Несколько раз ему удалось поймать налима в реке, это было большим подспорьем. Запеченная в глине рыба была прекрасным ужином. Это их очень поддержало. Кабы был нож, могли бы заболонь нарезать, но с собой ничего не было. Пора было искать укрытие. Скоро должны пойти дожди, а крыши над головой нет. Понемногу начали разговаривать, но только о сегодняшнем дне, о насущном, ничего не вспоминая о трагедии, словно был какой-то уговор между ними. Однажды они увидели за деревьями пещеру. Большая пещера, вход высокий, и дверь сделана. Только боязно, а вдруг там колдун какой-нибудь живет, или разбойники. Они побоялись сразу подходить близко. Прислушались, и услыхали тихое бормотанье. То ли разговаривает кто, то ли еще что.
— Погодь, я гляну. Вишь сидит кто-то, — Федор прошел вперед, выглядывая из-за укрытия.
— А ежели басурман, куды бежать то? Неужто назад?
И тут они услышали слова, обращенные к ним.
— Федюнька, поди-ка сюды, — голос был старческий, спокойный, немного напевный, и звучал как-то обыденно, будто внука звал, — и ты, Аринушка, выходи. — Речь русская, а голос незнакомый.
Беглецы замерли на месте. Кто бы это мог быть? Откуда он знает их по имени? Парень приложил палец к губам, показывая, что нужно молчать, не выдавать себя. Мало ли что за человек. Может подманивает их. Может разбойник. Они слышали про разбойников, что есть такие. Грабят хуже ордынцев. Засады делают. Да мало ли негодных людей по свету ходит. Больше всего он боялся за Аришку, чтобы ее кто не обидел, потому и палку наизготове держал. Они затаились и молчали, ожидая, что будет дальше.
— Оробели никак? Почто прячетесь то? Полно уж. Не ворог я чай.
Мальчик вышел вперед, чтобы поглядеть кто это. Он увидел высокого старика, немного необычно одетого, который сидел на пеньке и что-то выстругивал. На нем была длинная черная рубаха с широкими рукавами, черная шапка на голове, лапти на ногах. Борода седая, длинные волосы видно подвязаны сзади или заплетены.
— А ты, мил человек, как мое имя узнал? Ты кто же будешь? — Федор вышел вперед, прикрывая собою девочку.
— Господь упредил , что вы придете.
Федюнька стоял немного озадаченный, стараясь понять, что означают эти слова.
— Мир тебе, — Ариша немного замешкалась, да и тоже вышла и поклонилась в пояс.
— И тебе не хворать, девонька. Который день уж вас поджидаю, — он снял холстинку с посудины, стоявшей на соседнем пеньке, а сам встал, уступая место. — Ешьте-ка вот давайте. Поутру сварил, остыла уж. Оголодали небось, — он отошел в сторону. — А я выходит Ворсонофий. Иеромонах-отшельник. В пустыни здесь, в пещере обитаю… От орды, стало быть бежите?
— От них, отче, — Федюнька облегченно вздохнул, он признал наконец старика за своего, у него просто отлегло на душе.
Они с Аринкой сели на пеньки, перекрестились, да и принялись кашу есть. И правда проголодались. Орехами да грибами сильно не наешься. Как не велико горе, а плоть своего требует. Первый раз за много дней почувствовали они наконец, что в безопасности. Как будто к берегу приплыли.
— Беда у вас велия. А поправить ее нечем, — старик ходил в раздумье туда-сюда, горестно вздыхая. — Убиенных то не воротишь, — он постоял на месте. — Да и жить вам теперь негде.
— Негде, старче. Всё как есть агаряне поганые разграбили и спалили, ни одной избы, ни амбара не осталось. Скотину и ту угнали. Моих то родичей всех поубивали, а Аришкиных вон в полон увели.
— Большое горе. Большое, — он словно задумался, прислушиваясь к чему-то. — А горше того то, что не раз они еще придут, окаянные. И незнамо что еще натворят.
— Что же нам делать? — они перестали кушать. — Мы ведь едва спаслись. Иерей наш, отец Никита, после службы, как шум то поднялся, котомку мне сунул — здесь вот Евангелие напрестольное и Апостол.
Он поцеловал Книги и отдал с поклоном старцу. Тот удивился немного, поклонился в ответ, принял Книги, также поцеловал их и прижал ко груди.
— А потом вывел меня поспешно через алтарную дверь прямо на погост, и строго настрого не велел ворочаться, — он замолчал, — сам вот не уберегся, не стал прятаться… Я там схоронился, видел все… Страшно… После уж к дому своему побег, за деревьями скрывался… Никого агаряне не оставили… тятеньку, маманю… дедушку моего старенького не пожалели…, да я еще Аринушку высматривал… Их то дом с краю стоял, — он снова замолчал.
— А я в огороде была, да так и села в борозду, как басурманов то услыхала, — она говорила тихо, губы у нее кривились… — а потом в крапиву у околицы залезла, там и хоронилась. После уж под пряслом пролезла, да к лесу ползком, тоже все видела, как тятю убили, как маменьку с братиками увели, как грабили все…, так и сидела там, пока Федюнька не прибежал, там с ним и свиделись.
— Господи, помилуй.
Все замолчали, не было никаких слов, чтобы передать эту скорбь. Старик вздохнул, покачал головой, помолчал немного, потом спросил:
— А ты выходит пономарь? Алтарник?
— Так, отче. Сызмальства меня маменька к этому делу приставила. Иерею помогать.
— Стало быть, и грамоте разумеешь? Писать можешь?
— И писать могу. И шестопсалмие читать, и Апостол.
— Похвально вельми. И очень можешь этим послужить, — он задумался немного. — Вот что, отроцы. Вертаться вам некуда. А место сие безопасное. Да только не гоже девице здесь оставаться. Потому как житие здесь монашеское. Тута верстах в тридесяти старица древняя живет — очень преклонных лет. Она много раньше меня тута подвизалась. Монахиня она — отшельница. Ей, поди, келейница как раз надобна. Вот завтра тебя, Аринушка, к ней и отведем. Будешь там жить. А по-другому никак. — в голосе послышались строгие нотки. — И другого не приемлю. А сейчас, коли силы есть, сотворим Божие дело. Отслужим молебен о полоненных и отпевание по убиенным.
Отроки поблагодарили за пищу, и все встали на молебен. Старец знал службу наизусть, сам все исполнил, спросил только имена плененных. Он и за беглецов помолился. А когда началось отпевание, то невидимо для глаз наполнилась поляна и лес вокруг облеченными в белые одежды душами дорогих им и знакомых людей. Со светлыми лицами стояли они вокруг, и не было печали в их глазах. Но никто из троих не видел этого, потому что подобное сокрыто от очей человеческих.
Утром отправились рано. Ворсонофий объяснил им, что если придется идти одним, то держаться нужно реки. Вверх по реке монахиня и живет, только очень далеко. Он пошел впереди с батожком, довольно бодро для своих лет. Они сзади чуть поодаль. Перемены в их жизни совершались слишком быстро. Страшная беда отошла немного назад, а впереди ждало расставание. Они навсегда запомнят эту дорогу. Ее хотелось продлить, потому что в конце ее разлука. Им захотелось вдруг сказать друг другу что-то важное про них обоих, про себя, про свои чувства.
— Знать не скоро с тобой увидимся, Аринушка, — Федор постарался отстать немного от старика, удерживая ее за руку.
— Вишь, некуды нам больше деваться, — она остановилась на миг, — думаешь мне охота от тебя уходить?
— Кабы деревня какая была тута, глядишь пустил бы кто пожить.
— Может в лесу то спокойнее, — она пошла вперед, — сюда орда не дойдет.
— Думаешь они и другое село разорят?
— С них станется. Это ведь не впервой они налетели.
— Дедушка сказывал, что еще младенчиком был, а помнит, как его мамка в лесу прятала, они случаем не дома оказались, а ходили козу искать, когда ханская конница налетела. Только их тогда не спалили, и еще люди спаслись. Вот и осталась деревня.
— Защитников у нас нету.
— Был бы меч у меня, может я в ратники бы пошел, чтобы избить всех агарян.
— Вона их сколько. Разве всех изобьешь. Уж лучше и правда в лесу жить.
— Так я по тебе скучать буду.
— И я заскучаю, Федюнька. Мы ведь навыкли кажный день дружка дружку видеть, а теперь как?
— Может я стану приходить, дорогу то запомним.
— А коли он тебя не пустит? Вишь как сказал, монашеское житие. Стало быть, женского полу видеть не должно.
— Так это же у него монашеское то житие, а не у меня. Мы же не навек тута останемся. Погодь, вот я ужо осмотрюсь немного, бревен наготовлю, да в лесу избушку поставлю. И всякую сараюшку там, чтобы хозяйством обзавестись. А потом за тобой приду, мы повенчаемся, и станем в той избушке жить. Пойдешь за меня замуж?.. Что ты смеешься?.. Отвечай, пойдешь?
— Какой ты Федюнька смешной. А где же мы скотину возьмем? Дети народятся, им молоко нужно, а у нас коровы нет, — она смеялась от смущения и потому уводила разговор в сторону.
— Тогда я перво пойду в какую ни на есть деревню, и куплю корову.
— Где же ты денег возьмешь? — она смеялась и не могла остановиться.
— Да наплету лаптей, туесков наделаю, коробов берестяных, кружек, да и на ярмарке все продам, там и корову куплю.
— А лошадь?
— Тако же и лошадь. Пойдешь за меня замуж аль нет? Ты прямо говори.
— Стало быть, любишь меня? — она остановилась и посмотрела ему в глаза.
— Очень даже люблю, — он взял ее за руку, — а ты?
— Да, давно уже.
— И я давно. Может даже сызмальства. Значит пойдешь за меня?
— Коли Божия воля, так пойду, — она ответила серьезно.
— Вот и ладно.
Он не отпускал ее, и они пошли молча, держась за руки. Что-то изменилось между ними. Словно они вдруг повзрослели.
Потом снова заговорили, едва не перебивали друг друга, и так и шагали, о чем-то бесконечно разговаривая и не замечая дороги. Старец не вмешивался в их беседу, он все понял, и шел впереди, размышляя о своем. Они вспоминали детство, гусей, березовый сок. Он обещал, что добудет заново жемчугу, еще краше прежнего, и шкатулочку сделает еще лучше. Они размечтались о будущем. Как повенчаются и станут жить в лесу. Как все будет хорошо и счастливо. Время пролетело незаметно, и вот они подошли к поляне на берегу. В стороне от реки стоял домик. Их встретила старица. На ней было черное монашеское облачение.
Пелагея родилась в богатой купеческой семье. Отец ее несмотря на свое торговое занятие, интересовался очень библейским учением. Он о сыне мечтал, обучал бы его богословским наукам, а родилась дочка. Утешением было то, что она с большим прилежанием изучала Священное Писание и рукописи. Она обучалась грамоте и выучилась с учителем читать на древних языках. У них был еврейский, славянский и греческий Ветхий Завет, Евангелия на греческом и славянском, Апостол. Были жития святых и творения отцев Церкви и многое другое. Книги пергаментные, дорогие, в кожаных переплетах с застежками. Ее не интересовали наряды, гулянья, украшения. О замужестве и слушать не желала. А читать она любила. Вникала в Божественные откровения, размышляла. Но вот случилось какое-то поветрие, и родители ее умерли. Многих тогда схоронили. А ее не коснулось. Родственники конечно же старались ее пристроить замуж, жениха найти хорошего, ну как, богатая невеста, красивая, хоть и засиделась в девках. Но ей всегда хотелось уйти в монастырь. После смерти родных, она раздала часть имущества, постриглась в монахини и взяла благословение уйти в затвор. Ей выстроили келью в глухом лесу недалеко от монастыря, подсобные постройки, перевезли иконы, книги и кой-какое самое необходимое имущество, запас сделали, какой надо. Все оставшиеся деньги, весьма много, а также все золотые украшения с драгоценными камнями, которых тоже было немало, она отдала в монастырь, просила только, чтобы привозили ей иногда крупу, муку и иное что для пропитания и прочих нужд. Так она прожила много лет в диком лесу, проводя время в молитве, чтении, и в труде. И прозвали это место, где она жила Пелагеевой пустынью. А ее пустынницей.
Жизнь ее была радостной. Она непрестанно благодарила Господа. За то, что проснулась, за новый день, за дождь, за птичек, за лесных зверушек, за житие свое затворническое. Синодиков берестяных у нее было много, кого за здравие, кого за упокой поминала. Ей новые подавали. За князей молилась, за ратников, за города русские. Да еще монашеское правило, каноны. Времени праздного оставалось мало. Рукодельничала. Кудель привозили, а она пряла, да ткала холсты, их потом увозили в монастырь, это было ее послушание, и кросна у нее стояли в избушке. Было и хозяйство небольшое, огород, колоды в лесу для пчел и прочее по отшельническому житью. Радовала ее вся природа вокруг. Звери ее не трогали. Непременно садилась днем к окошечку, пока светло читать Святое Писание, книги. Дни и годы летели незаметно. Состарилась монахиня, к иной жизни готовилась. Знала, что там встречи ее ждут, и сама ожидала. Жаль только было место здесь в лесу просто так оставлять, хотелось бы, чтоб молитвы не прекращались.
Однажды по осени услышала она голоса в лесу. Гостей не ждала, кто бы это мог быть. Вышли на поляну трое: старый монах, парень и девица. Поклонились ей, поприветствовали.
—Мир тебе, матушка.
— Добро пожаловать. Откуда будете, с чем пришли? Не ждала я гостей то нынче. Однако самовар у меня горячий. Садитесь, чайком напою.
Лавочка у нее стояла на полянке под сосной, да столик небольшой, видать из лиственницы сколочены.
— Ступайте ко, ребятки, пособите старице, — Ворсонофий сел на скамейку, осмотрелся.
Федюнька принес самовар, Арина чашечки для чая, старая монахиня туесок с медом, да оладушки. Помолились, сели трапезничать.
— Вот, привел тебе келейницу, матушка. Примешь али нет?
— Господи помилуй! Да как не принять то? Я об этом молилась даже. Старая уж, сам видишь. Как звать то тебя, милая?
— Ариной.
— Рада я тебе, деточка. Только видать горе какое случилось у вас, что по лесу приходится скитаться.
— Случилось, матушка. Кочевники их разграбили да осиротили. Вот они и пришли ко мне, — Ворсонофий вздохнул тяжело, — ты уж ее не обидь. Она вон какая славная, — он улыбнулся девочке, та слабо улыбнулась в ответ.
— Да ну что ты говоришь такое, как я ее обижу. Спаси Господи. Тебя то самого как звать величать?
— Ворсонофием.
— А я ведь про тебя наслышана, батюшка. Ты где-то у черной пещеры обитаешь?
— В ней самой и живу.
— И не холодно зимой-то?
— Так печка у меня, и дверь сколотил.
— Темно поди. Как без окошек то?
— Почто же? Я возле двери и окошко изладил. Там и сижу читаю, али рукомеслом занимаюсь.
— Больша пещера то?
— Места хватит, даже и троим. Вишь нам с тобой Бог помощников послал на старости лет.
— Дивен Господь. Только жалко деток то. Натерпелись бедные.
— У нас им безопасно. Сюда изверги не придут, грабить здесь нечего.
— Далече только ходить то. Верст поди сорок.
— Да нет, помене будет, мы вон с утра вышли, да уж здесь. Остаться придется на ночь то, а завтра уйдем. У тебя есть где в сарае переночевать?
— И переночевать есть где, сена полно в сарае, вас-то двоих уложим, а мы с Аринушкой в келье. И покормить есть чем. Оставайтесь.
Вечерком то еще походили отроки по бережку, побеседовали, погрустили немного, а утром рано расстались. Федюнька держал ее за руки, не было слов, они молчали, просто смотрели друг на друга. Потом он еще останавливался, оглядывался, махал ей, а она провожала его, долго-долго стояла еще, уж когда их и не видно было.
Первые дни Пелагея ничего Аринке делать не давала. Ухаживала за ней.
— Ты у меня гостья пока, отдохни малость, осмотрись. Как я живу, чем занимаюсь.
Она ей все показывала, и рукоделье свое, и огород, и все хозяйство. Книги показала, объяснила какие. Она видела, что девочка печалится, не мешала ей одной посидеть на пенечке у реки. Потом стала просить в том или другом помочь. Не приказывала, а просила. Арина расположилась к ней сердцем. Стали беседовать иногда. Предложила монахиня научить ее читать, да и стали они заниматься понемногу. И дела делались, и молитвы приносились вовремя, и Слово Божие читали. Это было совсем новым для Аринушки. Понравилось ей. Разумной она оказалась, понятливой. Грамоту славянскую осилила, да и читала вслух. Пелагея еще скажет, дескать, плохо уж вижу, почитай. А та и рада стараться. Одна прядет, другая читает. Потом и за греческую грамматику взялись. Спешить то им некуда. Учи да занимайся. День длинный, на все времени хватает. Понемногу и до еврейского алфавита дошли. Монахиня объясняла, как читать огласовки, как сравнивать переводы. Память у девочки оказалась хорошая. Постепенно она всю трудную для старицы работу взяла на себя. У матери ее строго воспитывали, к труду приучали, так что ей было не в тягость. А учение ей нравилось, ждала, когда сядут за уроки. Очень интересны были для нее сами буквы. Красивые. Другой раз камешком маленьким и начертит где-нибудь на земле, или на березке нацарапает слова славянские, еврейские или греческие и любо ей. Прямо как узор какой, да еще смысл в них. Просто чудо какое-то. Монахиня радовалась на нее. Словно дитя у нее появилось. Всю свою любовь к Библии, к вере, к молитве она старалась вложить в нее. Раз беседовали они около речки. Аринушка стирала и полоскала одежку, а Пелагея сидела на пенечке и рукодельничала.
— Бог тебя, милая, послал. Недалече уж мой исход из мира сего тленного. Немочи одолели. Спаси тебя Господи.
— Живите, матушка, подольше. А то как я тута одна то останусь? И идти мне некуда. Басурман одолел землю нашу.
— Незачем тебе никуды идти, голубка моя. Вместо меня и останешься. Молиться будешь за Русь нашу, за воинов ея. За люди русския, за полоненных твоих родичей. Авось Господь о них и попечется.
— Что это вы молвите такое? Как может отроковица да за всю Русь молитвы возносить? Я чай грешница вон какая. Господь то и разгневается на меня.
— Где это ты безгрешных то видела, чадушко? Один Господь безгрешен, да Матерь Его Пречистая. А мы-то все грешники. А молиться все равно надо. Как же без молитвы-то, без нея и врага не одолеть. Помру я и что же? И молитва прекратится? Не затем тебя Бог сюды прислал, чтобы ты такие мысли держала. Даже и выкинь их из головы.
— Что ли я монашкой стану, матушка?
— Неужто и сомневаешься? Оно конечно, жизнь эта суровая. Так ить она и в миру не сладкая. Да и ты не в тереме княжеском росла. Ко всякой работе сподручная. Вон как ладно справляешься. Поди и снедью не избалована. Тебе это не трудно покажется. А я тебе так скажу. Самое это светлое и радостное житие, в монашестве да в молитве. Как сойдет умиление на сердце, так прямо и птичкам то небесным хочется рассказать, какую радость Господь послал.
— Как же радоваться по убиенным то? Мученики они. Агаряне вон и храм сожгли, и отца Никиту замучили.
— Кабы ты видела, кои те мученики венцы получили и коей радости достигли, и какой на сем месте храм то поставят. Писано в Евангелии: «… созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ей» . Читала поди. Сокрыто это от тебя ноне до срока, не дано пока. Да ничто, всего ты достигнешь, я за тебя так уж молиться буду, сердце мое.
— Благодарствую вам, матушка Пелагея. Что ли я и замуж никогда не выйду?
— Нельзя тебе, милая, замуж, — она печально вздохнула, — время щас негодное. Коли замуж выйдешь, так раньше времени от горя поседеешь. Мне так про тебя открыто было. Сама небось видела, что вороги творят. А здесь ты во благодати проживешь и ох как многим поможешь.
Затосковало сердечко у Аринушки. И мысли разные забились в голове. Какие беды выпадут ей, если останется с Федюнькой? Ведь она чудом спаслась и избежала страшных рук кочевников. А ну как в другой раз так не повезет. А коли деток отнимут или убьют? Каково ее маменьке там в плену? Ведь мать о дочери ничего не знает, что с ней. Каково будет Федору узнать о том, что она не выйдет за него никогда, а может и не увидит больше? Другую себе найдет? Ах как захолонуло сердце, даже в виски ударило. Всякие мысли теснились и перебивали одна другую. А может старица права, и ей нужно остаться здесь и забыть своего друга, забыть обо всем? Не знала она, что ответить монахине.
— Заскучаю я одна-то.
— Нет, радость моя, не заскучаешь. Я тебе обещаю. Делов у тебя полно: и грибов на зиму насушить и снытки и всяких трав, и ягоду заготовить и орехи, и меду, и лыка, и бересты. И огород обиходить, и дров припасти, и рыбки наловить. А в зиму то рукоделие всякое. Помощник у тебя будет — Ангел Хранитель. А уж Господь-то всегда с нами и Матерь Божия и все святые. Книги читать будешь, в Слово вникать. А молиться научишься, так времечко то побежит и не заметишь. Уж поверь старухе, столько годков я на сем месте прожила, а скуки не ведала.
— А как же дикие звери? Страшно поди.
— Да почто же? Здесь знаешь какой страж приставлен — ни един хищный зверь не подойдет.
— Смеетесь вы надо мной, тетенька. Какой такой страж?
— Я тебе его покажу. Он приходит иногда и объявляется. Угостишь его сушеной малинкой, али рыбкой вяленой, он и опять уйдет.
— Вот и видать, что вы надо мной потешаетесь. Как с маленькой со мной.
— Вовсе нет. Это медведь. Огромный такой, матерый. Уж как его Господь надоумил, не знаю. А только он тут на много верст округ удел свой медвежий видно застолбил, так что ни один волк не подойдет, ни рысь. Как же я-то столько годов целая тута живу и зимой, и летом. Ты только не робей.
— Ах матушка. А как же Федюнька? Мы сызмальства вместе играли, а теперь уж и вовсе сговорились, что как в пору войдем, так и поженимся.
— А я тебе другое скажу, — она посмотрела на нее внимательно. — Ты за него молись крепко. И утром, как проснешься, и в полдень, и вечером. И это тебе большим утешением станет, потому как по всему видать, что люб он тебе.
— Люб, матушка. А как же он то?
— Так и он станет молиться. Он там, ты здесь. Вот вы и вместе в молитве. Это и радость вам. Не всем такое дается.
Снова задумалась Арина. Про молитву, пожалуй, и правда. Сколько раз она, как запечалится, так начинает о нем молиться. И печаль уходила, становилось тихо и радостно на душе.
— Уж не знаю, разве и правда согласиться. Больно складно вы сказываете.
— Соглашайся, девонька. Твоя это судьба — отшельницей быть. Мне Господь это показал. Ты никогда об этом не пожалеешь. Поверь мне.
— Только вы молитесь за меня. Чтобы не ослабнуть мне.
— Не сумневайся, деточка. Аще я могу за тебя не молиться? Грех мне это будет.
Вот так и порешили. В монастырь дали знать через послушниц, которые припасы привозили, да и отправила ее Пелагея на телеге в монастырь на послушание. А затем выпросила ее себе в келейницы, и вернулась Аринушка в монашеском одеянии, тихая, просветленная, радостная. Еще ближе они дружка дружке стали. Правило келейное вместе читали, Псалмы. Научила ее старица петь. Голос у нее был хороший, распевы красивые. И у Аринушки голос оказался сильный, ровный и схватывала она мелодию сразу. Уж как запоют какой Псалом, так и душа улетает. Научилась и подголоском петь. Когда звучал греческий Пасхальный тропарь с исоном , так весь лес вокруг превращался в храм Божий. Птички замирали. Все на свете забывалось и исчезало, кроме этого звучания. Стала еще Арина на память тексты из Писания учить. Они словно сами в сердце ложились. Раз два повторит и помнит. И хотелось ей их другой раз вслух произнести. Просто в лесу, у речки. Они особо звучали эти слова среди творения Божьего. А то еще напишет на кусочках бересты какой текст, любимый, да и повесит на стенку в келье рядом с иконами. Пелагея ей не запрещала. Подойдет днем, да и прочитает, и на сердце радостно.
Учила ее старица и незаученными словами молиться, от сердца, разговаривать с Богом. Все, что на душе открывать Ему. Другой раз встанут на колени рядышком перед образами, да и начнут по очереди своими словами молиться. У них ровно и голос то менялся, когда они с Господом разговаривали. Так и не вставали бы. Пелагея и за Федюньку искренне молилась вслух, а Аринке это было по сердцу, благодарна она ей была за эти молитвы. Да и правильные они были, эти молитвы пустынницы — примером были для девочки.
Молилась она и о родных. О маменьке, о братцах. Так хотелось весточку получить, узнать, как они там. Вот однажды видит она сон: невольничий рынок где-то на юге, жара, рабы стоят связанные около столбов и у стен. Ходят покупатели, присматриваются, выбирают, спорят. И матушка ее стоит со связанными руками, мальчики оба около нее стоят, солнце их печет. Подходит человек богато одетый, иноземец, и спрашивает цену женщины. Продавец азиат назвал цифру, они начали торговаться. Говорили на чужом языке, но Арина почему-то все понимала. Он сказал, что мальчики ему не нужны, он возьмет одну женщину. А маменька ее красивой была, это в нее Аринушка уродилась. Они очень похожи. Захолонуло сердце у дочки. Как же братики ее? Кому достанутся? Маленькие они еще. Да и покупатель ей не понравился, глаза у него были сальные, неприятные. Прижала мать детей к себе, затравленно смотрит на богача, в глазах ужас. Горячо-горячо начала Аринушка молиться во сне, чтобы не разлучалась маменька с детьми. И подходит вдруг богато одетая женщина с приятным лицом. Она спросила у торговца: «Русская?». Тот ответил утвердительно. Сколько возьмешь за нее и детей? Он назвал цену. «Я беру их», — женщина достала деньги из красивого шелкового мешочка, расшитого бисером, который висел у нее на запястье, отсчитала монеты и отдала торговцу. Потом приказала слуге, и он повел мать с детьми за своей госпожой. Тут Аринушка проснулась. Такой яркий, такой ясный и запоминающийся был сон, что она поверила, так оно и произошло. Маменька с братиками попали в рабство к этой богатой женщине. Это ее немного успокоило. Она понимала, что молитвы нужно продолжать. И за эту незнакомую госпожу тоже. И вдруг она осознала, что эта женщина говорила по-русски.
Молилась она и за Федора. Часто молилась. Раз приснился он ей. Вот идут они по траве и гонят гусей. А гуси белые-белые, вышагивают впереди, а после побежали и вдруг раскинув крылья поднялись вверх и полетели. Крылья у них широкие-широкие, белоснежные, сильные, а они с Федюнькой стали их догонять, раскинули руки как крылья, и тоже полетели вверх к небу, а земля осталась позади внизу, отдаляясь все дальше и дальше. А белые птицы вдруг превратились в ангелов, и летят впереди и показывают им дорогу. Проснулась Аринушка, сердце у нее зашлось от волнения. Такой прекрасный, такой радостный сон. Рассказала она старице, спросила, не грех ли это, что ей такое приснилось. Но та ответила: «Это тебе весточка сердцу твоему, чтобы ты не сомневалась и не прекращала молитвы». И прилежнее молилась она о нем.
Прошло почти два года. Старица заболела. Уж как за ней Арина ухаживала, но та таяла на глазах. Приказания стала давать, что да как, словно завещание, как перед смертью делают. Запечалилось сердце у девушки. Как расставаться ей со своей наставницей? Полюбила она ее. Не родственная это любовь была и не дружеская, не земная. Тихая и очень нежная. Такая любовь не томится в разлуке и светло радуется в общении. Это была Христова любовь по заповеди Его: «Да любите друг друга».
Наконец настал день, и старушка послала девушку сперва в монастырь за послушницами, а потом к Ворсонофию, чтобы пришел ее соборовать. Пришли послушницы, стали все готовить к погребению, а Аринушка к отшельнику должна идти. Заколотилось сердечко, забилось. Как там Федюнька поживает? Помнит ли ее? Собралась, да и пошла утречком.
Первое время Федюнька очень печалился о разлуке. Ни о чем другом думать не мог. Все как во сне делал. Старец понимал его состояние и не принуждал его к разговорам. Ведь никого у этих отроков близкого не было кроме них самих. Молился старик за него, утешения просил. Вот и видит раз парень сон. Будто сидят они с Аринушкой вечером на пустом поле, да костер жгут. Хорошо им. Словно и не было никакой беды. Хлебушек жарят, семечки грызут, смеются, да смотрят друг на друга. Девочка наклонится за шишкой, чтобы в костер бросить, а коса то тяжелая, вниз упадет, она ее откинет назад и смеется. А ему любо. Коса то золотая, на кончике завитушки колечками, на висках локоны, а ей самой и невдомек, как она хороша. Смотрят они на огонь, а огонь вдруг оторвался от земли и стал вверх подниматься выше и выше и уходить от них. Кострище холодным стало, зола, да остывшие черные головешки, а тепло и свет, все вверх уходит. Оторвалось пламя от земли, да и поднимается к небу звездному. Встали они, на огонь смотрят, руки подняли вверх, удержать его хотят, да и тоже вдруг от земли оторвались и к небу подниматься стали за этим пламенем. Дотянулись до него, взяли его в ладони, а оно не жгло, а согревало и светило. И летят они с этим огнем по небу среди звезд, и сами становятся яркой звездою. Очень этот сон его удивил. Долго он размышлял о нем, а спросить боялся. Робел. Но с того времени тосковать перестал. Понял, что хороший это сон.
Федор начал привыкать к своему житию в пещере. Монах приучал его к отшельническому образу жизни. Они рано вставали, долго молились, читали. Потом хозяйничали. Снова молились. Ремесло у них было – корзины плели. Это им для пропитания было. Корзины продавали одному торговцу по уговору, тот приезжал, забирал их, а им припас привозил. Со временем Федор стал и из бересты делать короба, туески, кружки, шкатулки и прочее, что тоже забирал торговец. Такой товар шел не хуже корзин, и они не в чем не нуждались.
Про свое обещание он помнил. Побродил по реке, поискал ракушек. Их здесь тоже было много на дне. Набрал сколько-то жемчугу белого, даже и крупные попадались зернышки, шкатулочку берестяную снова сделал, красивую резную, ссыпал туда украшение, да и спрятал в пещере под камушком. Так он и решил, что сон ему не зря приснился, ждал Аринушку. Это ему большим утешением было. Старик видел краем глаза, да помалкивал. Молчит парень, значит не хочет говорить. Нельзя насильно в душу к человеку лезть. А молиться он конечно не переставал. Одно слово — молитвенник.
Были конечно у Федора мысли самому к ней сходить, проведать, подарочек отнести. Сколько раз собирался. Только не было видно Божией воли. Как надумает, что де завтра непременно пойду, так какой-нибудь недуг и приключится ему. То на ногу не ступить, словно вывихнутая, не может полдня с постели встать, то голову утром не подымет, будто нарыв какой внутри сделается, то еще какая хворь. Он и дивился, и печалился, а потом смирился, решил подождать. Ворсонофий его и вовсе удивил, сказал ему: «Не хочешь ее совсем потерять, так и не ходи». Тем и утешился.
Как-то раз за работой Федор спросил его:
— Отче Ворсонофие, спросить тебя хотел. Ты вот о конце времен что помышляешь? Может настал он уже?
— Бог ведает. Тайна это. Смертному не вместить.
— Ты то знаешь поди. Про нас то спознал, что мы сюда придем. Не хочешь видно сказывать.
— Никому это не ведомо. Любопытен ты, отроче. А тебе надобно терпение.
— Томительно ждать то.
— Покров времени Бог положил. Не нам его снимать.
— А мы то доживем?
— Еще много веков пройдет. Наше с тобою время кончится.
— А орда долго еще злодействовать будет?
— Годов двести не меньше.
— Как же жить то?
— Ты про то не думай. Богу молись, а Он все устроит. Достань-ко бересту, да сготовься грамоту писать. Пособишь мне. Видение мне было. И не одно. Записать надобно. Так мне велено.
— Это я мигом. Пособлю. Уж больно люблю буквицы писать, — Федор сбегал в пещеру, принес бересту и писало.
— Вот и пиши, — старец отложил работу, встал и начал ходить взад-вперед, размышляя и медленно с остановками диктуя на ходу.
— Лета от сотворения мира шесть тысяч восемьсот тридесять восьмого, монаху отшельнику Ворсонофию было петровским постом некое видение в тонком сне о временах отдаленных. Виделось мне, как сильный огонь пожирал леса на многих землях. И на западе, и на востоке, и на юге, и за дальними морями и окияном. И многие силы людие прилагали, дабы огонь тот угасить и не возмогали. И зверие многие погибали от того огня, а иные убегали. И такое было бедствие и такой дым, что и людям тяжко было дышать. И ветром тот дым относило далече, на многи версты, и людие задыхались от дыма. У иных и дома сгорали, а иные умирали от того. И не един год это было. И во многих весях по всему лицу земли. И болота сухие горели и тлели подолгу, и дымили. И всякая тварь мучилась и насекомые гибли.
— Это был конец времен?
— Бог ведает. Дале пиши.
Грамота получилась длинная, береста закончилась, и Федор взял другой кусок.
— На другой же год Великим постом видено было мною иное видение. Зараза некая сошла на землю на людей. Мор нашел, и людие умирали от него много. По всей земли по всем градам и весям опустели улицы. Людие заперлися в домах и не казались наружу. А кто выходил, так всех боялся и лице завязывал тряпицею, и ни к кому не подходил, а от всех подальше. А того страшнее, что храмы Божии позакрыли и народ в них не пускали. Даже и на Пасху Христову. За оградой церковной людие стояли и плакали, а внутрь их не пускали. В пустых храмах батюшки службу правили с клиросом и алтарниками. И лекари мнозие и иереи тоже умирали от энтой заразы.
— Страсть то какая. Это уж точно конец времен.
— Епитимью на тебя что ли наложить, — старик посмотрел на него, сделал нарочито строгое лицо, словно и правда сердился. — Куды ты все поспешаешь? Написано: «… и будут глади и пагубы и труси по местом: вся же сия начало болезнем» . Начало! А про конец вовсе иные слова: «И проповестся сие евангелие Царствия по всей вселенней, во свидетельство все языком: и тогда приидет кончина» . Уразумел теперь?
— Нечто и агарянам Евангелие проповестся? – парень был просто поражен. В его понимании это была вопиющая несправедливость.
— И им окаянным, и по всей вселенней. Дале пиши.
Снова пришлось взять новый кусок бересты, и он начал писать дальше.
— И видено было мною тем же годом Рождественским постом: в некоем монастыре у реки в большом граде русском собрались толковники и книжники и Евангелие Божие и прочие Книги Священного Писания на други языки перекладывали, для иных народов, кои по всей Руси живут. А град тот велик и красен. И монастырь немалый. А Русь то так окрепла, и столь земель в нее вошло, и столь языков, что и не счесть. И много годов они там собирались и труд свой творили. Также и в других землях иные толковники Писание на всяки языки перекладывали, а иные и ездили, и проповедали по всей земли аки Апостоли.
Старик замолчал. Окончил Федор писать, собрал все, да подал Ворсонофию. Тот посмотрел, доволен остался. Велел убрать на каменную полочку под иконы, а сам опять за работу принялся. Федор вернулся, сидят, работают.
Арина вышла из леса и остановилась. Сердце у нее замерло, как Федюньку увидала. Повзрослел он, возмужал, высокий, немножко незнакомый. Слово вымолвить не может. Потом все же укрепилась, подошла поближе, поклон положила и молвила:
— Мир вам.
Захолонуло сердце у парня, как голос ее услыхал. Вскочил, смотрит на нее, глазам своим не верит.
— Здравствуй, Аринушка. Это ты? Ты как тута оказалася? Неужто одна дошла? Не заплутала в лесу то?
Он так растерялся, что не знал, что и говорить, о чем и спрашивать.
— Так с молитвой поди шла, — только и нашлась что ответить.
— Тебя вон и не признать. Что это ты словно по-монашески облачилась? — он машинально смотрел на ее одеяние, не осознавая, что оно означает.
— Здравствуй, девица. С чем пожаловала? За какой надобностью? — не очень-то приветливо принял ее отшельник. Незачем тут женскому полу находиться. Искус большой для подопечного его.
— Здравствуй, отче Ворсонофие. Старица моя Пелагея меня прислала. Соборовать ея надобно. Помирать собралась. Намедни как слегла, так и не встает. Поспешать нужно, — она говорила, как во сне, не смея глядеть на Федора.
— Что ж, дело это неотложное, однако на ночь глядя не пойдем. Отдохни. Утром и выйдем пораньше, — причина у нее была веская. Необходимость. Почему же старица из монастыря батюшку не позвала? А может он тоже придет? Ее это воля предсмертная, кого позвать. Он пошел в пещеру, понимая, что отрокам нужно поговорить.
— Уж как соскучился по тебе, Аринушка. Кажный день тебя вспоминал. Почитай два года не виделись. У меня ведь окромя тебя никого больше не осталось. Хотя и привык уже тута. А что это ты и вправду этак вырядилась? Где и одежку таку взяла? — он все еще не осознавал, что это черное одеяние стоит между ними, как каменная стена.
— Из старого перешила. У Пелагеи нашлось.
— А все ж непривычно. К чему это? – он не отдавал себе отчета, а думал лишь о том, что подросла она, повзрослела, похорошела, а вот косу то и не видать, а как ей раньше то хорошо было с косой.
— Обет я дала, Федюнька. Монашенкой буду. Пустынницей. Вместо старицы моей. Кому-то ведь надо молиться. И своих мне надо вымолить, и маменьку, и братиков. Как они там у басурманов то? Может Бог сохранит их.
Вот только теперь до него дошло, что означает это черное облачение. Он посмотрел на нее широко открытыми глазами, а потом молча, словно раненый, опустился на пенек, закрыв руками лицо. Как он сразу не догадался. Вот они остывшие черные головешки в кострище, которые видел он во сне: это черное одеяние — ее монашество, а серый холодный пепел — его одиночество.
— Как же так? Аринушка? — он поднялся. — А меня то почто не спросила? А я-то как? Разве я не люб тебе больше? Мы ведь повенчаться сговорились, как в возраст войдем. Немного бы нам и ждать осталось, — голос его вдруг охрип.
— Люб ты мне, весьма даже, — потупилась она, — а только не можно нам повенчаться. Сам видишь, изверги чужеземные лютуют. Не дадут нам счастливо прожить, — она подняла голову. — А ты вот что, ты тоже пустынником стань. Вот и будем один за другого молиться и за Русь нашу. Вот нам и радость. Старица мне все поведала. Нам во благо будет.
— Да какой я молитвенник!? — он даже рассердился. — Тута сила знаешь какая нужна?
— Запамятовал ты видать, что Павел Апостол пишет: «… довлеет ти благодать моя: сила бо моя в немощи совершается» . Али на свою силу надеешися? — она подыскивала слова. — Да и не один ты, Ворсонофий вон прозорливец какой, угодник Божий с тобою.
— Вишь как тебя монахиня-то выучила. Глаголешь аки по писаному.
— Думаешь я не печалилась изначала? Давеча и плакала даже, — она помолчала отвернувшись, — а сама все за тебя молилась. Да знать отшельница моя правая оказалась. Вот утешилась молитвами и радуюсь. И ты радоваться будешь.
Осерчал он крепко. Скрестил руки на груди и отвернулся. И смотреть на нее не стал, и не отвечал ничего, и не хотел поворачиваться к ней.
— Станешь за меня молиться? — Она спросила тихо, потерянно, каким-то грудным просящим, голосом, почти без надежды.
— Это уж привычка… Давно… Я непрестанно молюся о тебе, Аринушка… — он словно выдохнул это из груди, повернувшись к ней, не выдержал, не мог дольше сердиться, он слишком ее любил, и сказал это серьезно, словно вдруг повзрослел на несколько лет.
— Вот и ладно, — она облегченно вздохнула, они немного помолчали. — Давай корми меня что ли. Я ведь с дороги.
— И то, — он печально улыбнулся, — пойдем ужо. — Они пошли в пещеру.
Начался дождь, и вечер они просидели не выходя наружу, беседуя со старцем и друг с другом. Потом Арина ушла во внутреннюю пещерку, где и прошлый раз ночевала. Там была молитвенная келья, висели иконы по стенам, стоял аналой с Псалтырью и горела лампадка. У стены стоял покрытый овчиной сундук. Обычно на нем лежали различные вещи, но Ворсонофий все убрал, освободив для гостьи место ночлега. У нее было светло и радостно на душе от того, что Федюнька молится за нее и будет молиться. Была и печаль о своей старице, которая уходила от нее в иной мир. Поэтому Арина долго молилась, вычитывала правило, прочитала несколько Псалмов из Псалтири, а потом, не раздеваясь прилегла на сундук, и незаметно уснула.
А Федор? Он не мог дольше сидеть со старцем, а лег на свою лавку, отвернувшись к стене. Многие мысли одолевали его, сумбурные, мятежные, обидные. Он пытался молиться мысленно, но ничего не шло на ум, кроме «Господи! Господи!». Слезы лились сами по себе. Кого он оплакивал? Ее или себя? Или их не состоявшееся супружество? Иногда он всхлипывал тихонько, чтобы не услышал старец, но тот и так все понимал и молился усиленно за них обоих. Наверное, он так и не прилег за ночь. Ему, впрочем, и не впервой бодрствовать всю ночь в молитве. Федюньку все же сморил наконец сон. Ему снилось, что они с Аринкой детьми бегают по чудному саду. Там росли невиданно красивые цветы, пели дивные птицы, гуляли олени и львы. Вдали сверкал прекрасный водопад. Наверное, это был рай. Потому что очень легко и сладко было на душе.
