Предатели Предатели. Эпилог

Э П И Л О Г

…Послеполуденное солнце лета сорок восьмого года лениво освещало мощеную площадь небольшого швейцарского городка, улочку, плотно застроенную светлыми домиками, уходящую вверх, на холм. Стая голубей клевала хлебные крошки неподалеку от маленького кафе с крытой террасой и столиками, устланными красно-белыми клетчатыми скатертями. Слабый ветерок колыхал их накрахмаленные края, не столько освежая, сколько своим теплым дыханием навевая приятную дремоту.

Он едва и не задремал, напившись великолепного чая с душистыми булочками и откинувшись на высокую спинку деревянного стула, когда звонкий женский голос повелительно и одновременно ласково окликнул:

-Франц! Где ты, маленький хулиган? Франц, иди скорее сюда!

И тут же о ножку его стула что-то стукнулось. Он открыл глаза, обернулся и увидел маленькую взъерошенную макушку.

-Привет! — тихо поздоровался он. — Это тебя зовут Франц?

Мальчик лет четырех поднял мордашку и обнаружил большие зеленые глаза, темные густые брови и длинные черные ресницы. Похлопав ими, он сощурил левый глаз.

-Ага, — наконец произнес он. — У меня смотри, какая машина!

И поднатужившись, он поднял вверх, почти пихнув ему в руки большую, ярко красную пожарную машину.

-Вот! — мальчик торжествовал.

-Замечательная машина! — похвалил он. — Но тебя, похоже, потеряла мама.

-Мама?

И словно ему в ответ:

-Франц, разбойник! Вот ты где!

Он обернулся одновременно с мальчиком и увидел женщину в легком светлом платье с пышной юбкой от узкой талии. Ее темные волосы были убраны в изящный пучок, но темная прямая челка по-девчоночьи падала на лоб, оттеняя большие зеленые глаза.

-О, пожалуйста, извините, если мой сын помешал вам отдохнуть! — воскликнула она. — Мы часто бываем здесь, он хорошо знает это кафе и мы позволяем ему свободно по нему передвигаться. Только он слишком общительный и шустрый! Еще раз извините!

Он глядел на нее, не веря своим глазам и почти задохнувшись от волнения. Приятного волнения.

-У вас прекрасный сынишка… фрау Катарина!

Наклонившаяся к сыну, молодая женщина вздрогнула и обернулась, всмотрелась в его лицо и ахнула, прикрыв рот ладошкой.

-Боже мой! — тихо воскликнула она. — Ленц?.. Готтфрид Ленц?! Это вы?!

-Как это ни странно и мне самому, но это я и здесь вот, в этом замечательном кафе. Здравствуйте, фрау Катарина!

-Меня зовут теперь Августа Шнайдер, — сказала она, опустившись на свободный стул. — Война.

-Я понимаю…. Так значит, вы все-таки живы. Я рад. Очень рад за вас! Помните, как я предрекал вам, что когда-нибудь все закончится, вы наденете красивое платье, сделаете прическу, и все у вас будет хорошо? Помните?

-Конечно!

Она глядела на него пораженными, светящимися глазами.

-Не можете поверить, что видите меня или я кажусь вам жутким призраком прошлого, о котором так хочется забыть? — Ленц улыбался, но она видела, что улыбка эта скорее, грустная, чем веселая. Впрочем, радость его была явно искренна.

-Где вы остановились? — спросила она, так и не ответив на его вопрос.

-Пока нигде.

Она внимательно оглядела его — поношенный костюм явно с чужого плеча, небритые впалые щеки, маленький вещмешок, брошенный рядом со стулом.

-Мне кажется, — Катарина улыбнулась, — что это ваше «пока нигде» означает «совсем нигде». Я угадала? Только не смущайтесь! То, через что мы оба прошли, дает мне право знать правду и попытаться помочь вам. Хотите остановиться у нас с мужем, Ленц? Отдохнете, как следует. А?

Она гладила сына по темной макушке, солнце блестело в ее волосах и мягкой, очень искренней улыбке.

-Не знаю, право… Предложение более, чем заманчивое, но будет ли рад ваш муж такому гостю, как я? Бывший гитлеровский офицер теперь, после краха опозоренной Германии, и у него в доме!

-Я не стала бы предлагать вам свое гостеприимство, не будучи уверенной в одобрении своего мужа!

-О! Узнаю сержанта Клямер! Как и тогда, разумна, логична и удивительно дружелюбна.

-Нет, Ленц, логичной и разумной считаете меня вы и мой муж, я же просто не забываю добра, не забываю тех, кто помог мне в самую тяжелую минуту, тех, кто спасал мою жизнь. И даже не в физическом смысле. И вы, и мой муж — вы оба уверили меня, что я должна жить, что это стоит того, чтобы не сдаться.

-А кто он, ваш муж?

-Он тоже бывший офицер гитлеровского Рейха. Штандартенфюрер СС Франц Генрих фон Канарис, барон. Только теперь и от этого ничего не осталось. Теперь он мирный торговец шерстью Рольф Шнайдер. Он тоже спас мне жизнь. Он научил меня любить и быть счастливой…

-Ясно, фрау Августа. Что же… Я с удовольствием принимаю ваше роскошное предложение!

-Ну, что же, Ленц, муж скоро будет дома. Поспите с дороги или дождетесь его? — Катарина вышла на обширную террасу своего дома, расположенного среди альпийских лугов, куда они втроем добрались на той самой машине, что Канарис угнал во время побега. Цвет и номера, разумеется, сменили.

Ленц наблюдал за игравшим со своей ярко-красной машиной маленьким Францем. Улыбнулся ей.

-Я подожду. Во-первых, как-то неудобно проигнорировать приезд хозяина, а во-вторых, мне, если честно, не терпится познакомиться с ним. Вы ведь очень мало рассказали о себе, Катарина… Простите! Августа.

Она улыбнулась в ответ.

-Ничего. Здесь, в этом доме, вы можете называть меня прежним именем. Мы с мужем тоже до сих пор не привыкли к этой конспирации, но что поделаешь, даже сейчас, после краха нацистского Рейха, спустя три года, мы не можем отказаться от нее. Все может случиться, сами понимаете.

-И не чувствуете себя здесь запертой в клетке? — Ленц закурил предложенные папиросы. — Пусть даже такой симпатичной клетке.

-Нет. Вовсе нет! — не задумываясь, ответила Катарина. — Если окружающий мир все еще способен нанести вред моему мужу, моему сыну и мне самой, я готова отказаться от него ради их и собственного спокойствия. Слишком много пришлось пережить! Я слишком хорошо знакома с этим страхом — потерять самое дорогое, что у тебя есть. Так уж лучше клетка. Поверьте мне, Ленц!

Она села в одно из плетеных кресел и машинально следила за сыном.

-Знаете… для меня свобода не в том, что бы беспрепятственно, в любой момент иметь возможность передвигаться, куда вздумается, делать, что в голову взбредет и так далее. Хотя, для нормального человека это, безусловно, очень важно. Не спорю… И все же, для меня после всего, что со мной случилось, свобода — это покой. А покой моя душа испытывает лишь рядом с моей семьей. И неважно, что я вижу из окна — эти горы или какой-то другой пейзаж. Понимаете?

-Понимаю… Ну, вот кажется, и ваш муж!

Во двор въехал, сигналя, небольшой грузовичок. Малыш — Франц подскочил и, бросив игрушку, кинулся навстречу отцу, топоча башмаками по высоким ступеням крыльца.

-Папа!

Канарис подхватил сына на руки и поднялся на террасу.

-Вот и я!.. О, у нас гости! Добрый день, господин…?

-Ленц. Готтфрид Ленц, — отрапортовал Ленц, встав и протянув Канарису руку.

Канарис поставил мальчика на пол, пару секунд вглядываясь в лицо незнакомца и, точно, что-то вспоминая, улыбнулся и пожал руку гостю.

-Тот самый Ленц?! Да, Сержант?

-Да, дорогой, тот самый! — рассмеялась Катарина.

А вслед за ней и Ленц.

-Вы так и называете ее! Сержант…

Они уселись в кресла.

-Я очень рад вас видеть, Ленц! — и глаза Канариса, его поразительной глубины глаза сияли неподдельной радостью. — Я слышал о вас от Катарины и понял, как много вы значили для нее в тот ужасный момент ее жизни. Спасибо вам!

-Что вы! Не стоит… Я никогда не был воякой, господин Канарис, и прошедшая война стала для меня лишь жестоким испытанием. Не больше. Меня не воодушевляли нацистские идеи, я не горел желанием завоевать весь мир и очистить его от «грязных» рас. И я никогда не считал, что моей родине необходима эта война, что бы стать сильнее и прекраснее.

-Мне остается лишь позавидовать вам! — вздохнул Канарис. — Я в свое время был, все-таки, обманут ложными лозунгами и гнилой бутафорией… Простите, я перебил вас.

-Ничего. Впрочем, я думаю, тут трудно наверняка сказать, кому повезло больше. Я, например, не считаю в этой ситуации себя умнее и дальновиднее вас. Пропаганда и агитация были организованы прекрасно, что и говорить! Просто я — лентяй от природы. Мне глубоко претит любая общественная деятельность, я абсолютно аполитичен. Стыдно так говорить, когда речь идет о судьбе твоей страны, я понимаю. Но я и впрямь очень долго даже не интересовался, что такое есть нацизм, кто такой Гитлер и так далее. А когда попал по призыву на войну, просто исполнял присягу и свой долг. Долг в отношении моих подчиненных солдат. Я воевал за них, потому что, видел их лица, знал их по именам и тому, что творилось у них дома, знал об их семьях. Я не мог бросить кого-то из них лишь потому, что он искренне кричит — да здравствует Гитлер! Слава Богу, я не увидел, что бы кто-то из них зверствовал в какой-нибудь оккупированной деревне, без надобности расстреливал кого-то или забирал последнее из и без того разоренных домов. Слава Богу! Тогда мне пришлось бы нарушить все установленные наци законы, а следом самому оказаться у стенки. Я не трус, но у меня трое братьев и сестер, мама… Я всегда по обязанности и праву старшего должен был заботиться о них.

-Я понимаю, Ленц. Я прекрасно все это понимаю, — заверил его Канарис. — Вам не в чем себя винить… А где сейчас ваши родные? Откуда вы сами идете? И куда, если не секрет?

-Откуда я иду… Господин Канарис, — Ленц вздохнул и на секунду перевел взгляд на горы. Темный, горький взгляд. – Думаю, в этом мирном, счастливом доме не стоит говорить о таких вещах. Тем более, что война окончена и хочется думать о чем-то более приятном. Согласны?

-Безусловно, Ленц. Безусловно… Вы так сказали – война окончена. Не проиграна, а именно окончена…

-Неужели вы еще помните то время, когда «великая» Германия рассчитывала на победу?!

-Дело не в этом, Ленц, хотя не помнить невозможно. Ведь именно эта слепая уверенность и привела нас к полному краху. Этого не забыть. Но я хотел сказать о другом… Позор. Ни с чем несравнимый позор, который будет преследовать немцев еще не одно поколение. Позор, смешавший с грязью, действительно, великий народ. Это без ложной скромности, основываясь на гордости за тех замечательных людей, которые прославили Германию.

-Германию, всегда так любившую воевать! – горько заметил Ленц. – Я хорошо помню историю этой страны… Но я люблю ее. Как любят мать, каких бы ошибок она ни натворила. Остается лишь надеяться, что достанет сил у нашего народа пережить случившееся, научиться открыто смотреть людям в глаза. Тем людям, что оказались ранены, тем, что потеряли безвозвратно своих родных и близких… Я прошел немало городов и деревень на пути сюда. Я видел многое на фронте. Я согласен – это позор, это крах, это проигранная война. И все же… она окончена, господин Канарис. Окончена. И это вселяет надежду даже в самые разбитые и искалеченные сердца… Именно об этом я говорил когда-то сержанту Советской армии Катарине Клямер, которая сидела передо мной с чудовищной раной на спине и открытым переломом ноги. В глазах ее явно сквозил страх, ведь ее увозили в СС, а это могло означать и страшные пытки, и смерть. И не было ничего постыдного в этом страхе, — Ленц коснулся руки Катерины. – Передо мной сидела молоденькая, красивая девушка, для которой смерть, не смотря на всю привычность мысли о ней, являлась все-таки, чем-то чудовищным, невообразимым в силу просто слишком еще юного возраста и стольких подспудных надежд. Мне очень хотелось, что бы верила она в то, что когда-нибудь нарядно оденется, что сделает красивую прическу и узнает, наконец, вкус истинного счастья. Конечно, полной уверенности в том, что выживет она, никто не мог бы дать. Никому. И все же, главное было в вере, в том, что нельзя жить войной, страхом, ожесточенностью… И, мне кажется, все получилось! Я вижу ее здоровой, счастливой, победившей. Да-да, господин Канарис, вот, кто и впрямь победил в этой войне!

Канарис улыбнулся и поцеловал руку своей молоденькой жены.

-В этом вы правы, Ленц. Абсолютно правы! Ей дорого далась эта победа, но она одержана. Победа над страхом, ненавистью – внушаемой и собственной – над обстоятельствами. Ведь ей пришлось пройти и через пытку, и через терзавшие душу сомнения. Последнее ранение едва не стоило ей жизни. И не только ей… Врач, к которому я привез ее после перестрелки на границе, обнаружил, что Катарина беременна. Но, слава Господу, удалось спасти и ее, и ребенка!

-Фроляйн Сержант слишком любила и любит вас, господин Канарис, что бы взять и умереть! – заметил Ленц, любуясь улыбкой Катарины. – Уж если любовь ее попрала эту войну, если хватило ей духу забыть обо всем ради вас, нет ничего сильнее этой любви. Ничего…

-Но куда же вы, все-таки, держите путь теперь, Ленц? Где ваша семья?

-В Бранденбурге, господин Канарис. Во всяком случае, оставил я их там. Вы же понимаете, никакой связи очень долгое время, оккупация… Теперь я и понятия не имею, где они и что с ними. Тем не менее, идти мне больше некуда…

Канарис затушил окурок.

-Послушайте, Ленц… Я подумал и надеюсь, Катарина поддержит меня – если, не дай Господь, вам не удастся найти своих, если случилось с ними что-то ужасное, словом, если ничего для вас в Бранденбурге не осталось, приезжайте сюда, к нам… Да, Сержант? Согласна?

-Конечно, дорогой! Безусловно!.. Приезжайте к нам, Ленц. Мы все прокляли эту войну, но истина в том, что именно она, эта война нас и соединила. Нас троих. Так, может быть, если тяжко вам придется в Бранденбурге, если ничто не будет держать вас там, будет лучше для вас присоединиться к нам?

-Спасибо, господин Канарис! Спасибо, Катарина! От души спасибо вам за приглашение!.. И все же, мне бы очень хотелось, что бы не пришлось им воспользоваться.

-Конечно, Ленц! Конечно… Но могу я попросить вас об одном одолжении?

-Все, что пожелаете! Буду рад помочь, если только это в силах потрепанного солдата поверженной армии, у которого пока ни дома, ни гроша.

Ленц усмехнулся, но тут же спохватился:

-Простите! Дурацкая ирония, для которой нет места среди людей, относящихся друг к другу с уважением и симпатией… Я действительно, буду рад помочь. А в чем, собственно суть?

-Речь о моей маме… — вздохнул Канарис и Катарина взяла его ладонь в свою, — баронессе фон Канарис.

-У вас тоже потеряна связь с ней? – осторожно спросил Ленц.

-Так потеряна, что ее уже ни за что не установить вновь. Она умерла, Ленц… Когда мне пришлось спасать Катарину, а следовательно, скрыться и самому, она была уже тяжело больна. Врачи давали ей совсем немного, и мы оба с ней знали, что уже не увидим друг друга. Оказавшись здесь, я постарался отправить ей весточку, но вы сами понимаете – через десятые руки и при полной конспирации, когда мое конспиративное имя, а тем более, настоящее было известно только моему другу, который и должен был передать весть от меня непосредственно маме… Я долго ждал хоть какого-нибудь ответа. Но по сей день ничего. Я уже начинаю сомневаться, а все ли в порядке с этим моим другом, не подставил ли я его с этим поручением… Ленц, я попрошу вас только об одном – зайдите по адресу, который я вам дам – может быть, что-то будет известно. Но скорее всего, основная моя просьба будет заключаться лишь в том, что бы нашли вы на городском кладбище Бранденбурга наш фамильный склеп и положили хотя бы крохотный букетик фиалок на место успокоения моей матери. Это все, что я могу сделать сейчас для нее… Вас не затруднит это поручение, Ленц? Ведь у вас, насколько я понимаю, может оказаться и так слишком много проблем.

-Думаю, мои проблемы не помешают мне выполнить вашу просьбу. То, что вы сделали для меня, куда более важно и неоценимо для меня.

-Господь с вами, Ленц! Ну, что такого в том, что бы накормить и устроить на нехитрый ночлег человека, который так помог Катарине в самый тяжкий для нее момент?! Это, поверьте, сущая ерунда для нас.

-Как сказать, господин Канарис! Как сказать…

-О, простите, Ленц! – Канарис обернулся на звук подъезжавшей машины. — Мне придется прервать нашу беседу и оставить вас ненадолго – ко мне приехал мой помощник и мне необходимо кое-что с ним срочно обсудить. Не обидитесь?

-Ну, что вы, господин Канарис! Дела есть дела. Кроме того, мне все еще может составить компанию Катарина. Если вы не возражаете.

-Не вам, Ленц, делать подобные замечания! – рассмеялся Канарис и поднялся из кресла. – Я буду только рад, если вы составите моей жене компанию.

И вышел во двор.

-Ужин скоро будет готов, Готтфрид, вы поедите как следует и отправитесь отдохнуть, — улыбнулась Катарина. – Уверена, вы ужасно хотите спать!

-Что правда, то правда…

-Я даже не стану спрашивать, что вам пришлось перенести по пути сюда – все и так видно по вашему лицу. Очень надеюсь, что все у вас, наконец, наладится!

-Я тоже надеюсь… Война никак не отпускает, не смотря на то, что я тут говорил о том, что она закончилась. Слишком много крови, страданий, бессмысленной смерти… Боялся ли я умереть? Да, конечно. Как и любое живое существо. Не боятся смерти только идиоты… Впрочем, верующий человек, скорее всего, возразил бы мне. Я верил. Только не так, как предполагается среди христиан. Даже хуже – порой я, едва ли не в истерике вопрошал у бога – как же ты мог допустить все это, как можешь спокойно наблюдать со своих небес эту чудовищную, ничем не оправданную бойню?! Во имя чего измучено, искалечено столько людей?!.. И он молчал, то ли сердясь на меня, то ли не находя ответа.

-Во что же вы верили, Ленц? – тихо спросила Катарина, и легкий ветерок играл шелковой челкой ее волос.

-Во что я верил? – то ли переспросил, то ли просто повторил Ленц. – В предателей, Сержант. В тех, кому глубоко безразлична политика, для кого улыбка друга, объятия дорогого человека гораздо важнее чьих-то идей и принципов… Помните то утро, когда вас увозили в СС? Я стоял на крыльце и провожал вас. Помните?

-Да, — так же тихо ответила Катарина.

-Тогда скажите мне, что вы думали в тот момент? Только честно!

-Я прощалась с вами, Ленц. С единственным человеком, который вопреки всему поддержал меня и вселил надежду на будущее, которого у меня в тех обстоятельствах просто не было. Вы были не просто добры ко мне, к солдату вражеской армии. Вы спасли мне жизнь, напомнив о том, что может быть, когда закончится война. Надежды на это было тогда ничтожно мало, но вы… вы уверили меня в том, что она все-таки, есть.

Ленц поднялся со стула, обошел круглый стол, накрытый белоснежной скатертью с уже приготовленными к обеду приборами, и остановившись возле Катарины, взял ее руку и прижал ее к губам.

-Вы просили… Ваш взгляд просил меня выжить, Катарина. Не говорите ничего! Я видел ваши глаза тогда, я знаю. И Бог, в которого я уже почти перестал верить, мне свидетель – всю оставшуюся мне войну я прошел с этим вашим взглядом в сердце. Нет, нет, не подумайте ничего лишнего! Он, ваш взгляд, спасал мне жизнь, он требовал – выжить! И я выжил. Я вытерпел там, где терпеть было уже невыносимо, я не сдался тогда, когда человеческим силам – и физическим, и духовным – приходит конец. Вы спасли меня, Катарина, и я благословляю предателей, ради которых стоит выжить. Я вспоминал ваше изможденное личико, я гадал о вашей судьбе и думал о том, что если вам достанет сил прорваться через огонь и кровь, то мне просто стыдно взять и умереть… Честь и совесть – великие вещи. И я догадываюсь, сколько людей в этой войне погибали именно за них. Но я не считаю вас, Канариса, себя поправшими эти понятия. Вы выжили ради любви, святее которой и нет ничего на свете. Канарис предал честь немецкого, а вернее, нацистского офицера тоже ради любви. Ну а я… Я просто увидел чистую, ничем незапятнанную душу, очаровательную девушку, которая родилась на этот свет ради любви. И будь проклята любая война, любые лозунги во имя ее, если она гонит на гибель такие создания… А еще… Глядя на вас, Катарина, я убеждаюсь, что Бог все-таки есть. Он услышал нас обоих…

-Спасибо, Ленц.

-За что, Катарина?! Вы все еще пытаетесь отблагодарить меня за то, что я сделал тогда?

-И да, и нет. Я благодарна, я бесконечно рада, что вы здесь, что вы живы. Теперь война для меня действительно и окончательно позади… И да будет вам известно, Ленц – я и вправду просила вас выжить. И вы мне обещали. А обещания стыдно не выполнять!