Шестилетняя Линда Клеменс ругала себя всеми тремя словами, которые только успела подхватить в своей совершенно нескандальной семье. Её не покидало ощущение, что слов, описывающих её глупость, куда больше, но память пока не подсказывала. Да и страх никуда не делся.
Линда Клеменс прекрасно понимала, что она сглупила. Мама всегда говорила ей, что нельзя заговаривать с незнакомцами, неважно – мужчины они или женщины. Папа вторил: нельзя никуда с этими самыми незнакомцами никуда ходить! И, хотя, миссис Брикман была вполне себе знакома Линде, и даже жила на другой стороне улице, Линда запоздало понимала – ходить с ней не следовало, и мама и папа предупреждали её именно об этом.
Всё было как будто не по-настоящему! Миссис Брикман подошла к Линде, пока та играла на площадке. И спросила – а не может ли Линда ей помочь донести сумку до дома?
Линда запоздало сообразила (а что теперь сделаешь?) что всё сделала не так и всё с самого начала было неправильно. Во-первых, Линда осталась одна на площадке. Нет, в самом этом, отдельном факте ничего страшного не было. Площадка располагалась среди нескольких домов, относясь сразу же ко всем, хорошо просматривалась, и, в общем-то, дом Линды выходил кухонными окнами прямо туда – мама иногда поглядывала, как и другие мамы. Здесь часто ходили люди, выходили на прогулку старушки, молодые мамочки, дети…
Да и Линда не против была побыть в одиночестве – такой уж характер! Могла, конечно, и поиграть с компанией, но недолго – уставала. А вот наблюдать, к примеру, за муравьиной тропкой, начинавшейся сразу же у крыльца…это да, интересно. И всё же – в ту минуту Линда осталась одна. Две соседские девочки – на год старше Линды отлучились за теннисными ракетками. И Линда осталась одна.
Во-вторых, какой смысл был для миссис Брикман подходить не к своему дому, а к площадке? Это было длиннее, и пакеты, которые и впрямь были в её руках, едва ли полегчали за это время.
В-третьих, какой взрослый в здравом уме будет просить ребенка о помощи?..
Всё это Линда запоздало складывала, но только сделать ничего не могла. Тогда её кольнуло смутное предчувствие, но она почему-то решила быть хорошей девочкой (а хорошие девочки помогают!) и поспешила с миссис Брикман.
Её дом через дорогу. В него вело крыльцо. Всего два этажа, и оба под владением Брикман…
А потом?.. потом странный запах у самого носа, что-то мягкое, ткнувшееся в нос и темнота.
Темнота – бесконечная и долгая темнота и вот, шестилетняя Линда Клеменс здесь. А её родители по другую сторону улицы и не знают ничего.
***
–Вам нужно домой, – офицер Карон говорит мягко, но обманываться не стоит – уговаривать себя он не даст.
–Я никуда не пойду, – миссис Клеменс смотрит упрямо, но как будто бы сквозь. Едва ли она различает лицо полицейского. – Слышите? Никуда.
Карон едва заметно вздыхает. Не они первые, не они последние. Все родители, приходящие сюда, одинаковы. Они вцепляются в пластиковые кресла для посетителей, они сидят в коридорах, они вздрагивают от каждого звонка, что тревожит управление…
–Вам нужно идти домой, – повторяет офицер Карон, в его тоне сердечная мягкость, но в глазах – непримиримость. – Могут появиться данные о вашей дочери. Мы работаем, но и вам нужно проявить повышенную бдительность. Её могли видеть ваши знакомые, или друзья, соседи. О ней могут позвонить. Понимаете?
Миссис Клеменс слышит. Она вздрагивает, смотрит на мужа, ожидая его решения. Уходить из полиции? Что ж, это верно, вдруг позвонят? Но…как зайти в дом, где Линды нет?
Несчастная мать разрывается между чувствами, между смутными страхами, она не может решить.
–Мы идём, – глухо отвечает мистер Клеменс за себя и за неё. – Только…позвоните нам сразу?
Офицер Карон кивает:
–разумеется. Не волнуйтесь, мы уже работаем.
Они едут в такси. Они молчат почти всю дорогу, пока она вдруг не заговаривает:
–А если Линда дома, Фрэнк?
Он молчит. Он и сам хочет, чтобы так было, но он реалист и понимает, насколько это маловероятно. Но как было бы здорово! Они вернутся – а Линда дома! Ждет их. И, повинясь, показывает на велосипед:
–Сломался…
И всё становится понятно, и всё становится легко!
–Знаешь, Кэт, пока мы были там, я всё думал о том, что этого офицера надо хорошенько приложить об стол, – медленно произносит Фрэнк, сам вздрагивая от своего голоса. Вздрагивает и таксист – сели приличные с виду люди! Хотя…он их подобрал у полиции, мало ли?
Но высадить пассажиров хочется побыстрее.
Кэт не отзывается. Или не слышала, или ей плевать. Скорее второе. Сегодня их мир раскололся. Сегодня пропала их дочь.
***
Много позже, когда всё закончится, Линда Клеменс поймёт, что ей ещё повезло. Её не били смертным боем. Над ней не издевались. Её не убили.
Когда кончились слёзы, когда глазам стало больно, и стянутые за спиной руки уже перестали отзываться, скрывшись за притупленной монотонной болью, вошла миссис Брикман. Она легко усадила Линду на пол, подняв её тельце с пола, также легко развязала ей руки, но перехватила её движение прежде, чем Линда бы успела что-то сделать.
–Какие чудные пальчики! – улыбнулась миссис Брикман, как улыбалась всегда, встречая родителей Линды и родителей других детей на улице.
–Отпустите меня, – слёзы, которые, как была уверена Линда, уже кончились, хлынули из глаз опять. Всё тельце затряслось, а в глазах невыносимо защипало. Линда зашмыгала, а миссис Брикман даже не пошевелилась. Она всё также улыбалась, глядя на Линду.
–О чём ты, крошка? – весело спросила миссис Брикман, когда у Линды перехватило дыхание.
–Отпустите меня домой, – от плача голос охрип, срывался, – пожалуйста. Пожалуйста! Я никому не скажу.
–Домой? – миссис Брикман снова продемонстрировала своё изумление. – Но это и есть твой дом, дорогая!
У Линды от подобной наглости пропал дар речи. Теперь ей стало по-настоящему жутко. И всё пережитое прежде показалось как бы игрушечным. Как это её дом? Отец ещё с год назад заставил её выучить свой адрес!
–Чтобы ты не потерялась, – объяснял он.
А теперь?..
–Да. Это твой дом, – подтвердила миссис Брикман. – Твои родители больше тебя не любят. Они сами отдали тебя.
Линда ещё ничего не знала о мире, но она вспомнила смутно знакомые сюжеты из телевизора и твёрдо (хотя голос её всё время норовил дрогнуть), возразила:
–Вы меня похитили. Мои родители будут меня искать. Отпустите меня, и я никому ничего не скажу.
Эти слова миссис Брикман рассердили. Она замахнулась с неожиданным проворством и залепила оглушительную звонкую пощёчину своей пленнице.
–Запомни, неблагодарная тварь! – теперь миссис Брикман не улыбалась, она нависала над перепуганной, сжавшейся в комочек Линдой и выговаривала ей с особенным удовольствием, – запомни! Это теперь твой дом! Ты никому не нужна кроме меня. Ты никому…
Словно кнопку переключили в миссис Брикман. Она вдруг перестала нависать над Линдой и села на пол, чтобы быть примерно на одном уровне с Линдой.
–Я проголодалась, а ты? – спросила она весело.
Такой переход не был похож на реальность. Линда заморгала.
–Мюсли с фруктами или пожарим бананы? – продолжала миссис Брикман. – Или ты хочешь шоколадное молоко?
Щека ещё горела, но Линда почти не замечала этой боли. Страх был сильнее. Страх от своего положения и ещё – от резких перепадов настроения миссис Брикман. И даже непонятно что было хуже. Линда понимала, что вся её маленькая жизнь находится с этого момента в руках этой женщины.
Инстинкт подсказывал – её лучше не злить. И Линда, с трудом заставив себя изобразить улыбку, бормотнула что-то про шоколадное молоко.
***
–Это ты виноват, – голос Кэт приглушён, но в доме тихо, непривычно тихо и Фрэнку кажется, что она кричит.
Фрэнк не сразу отзывается. Сначала в нём поднимается возмущение: как это, он виноват? Он был изначально против того, чтобы Линда гуляла там! Но Кэт настояла, мол, все дети там, и наша дочь должна быть не хуже.
Но возмущение было недолгим. Сразу же осколками вспыхнули, отгоняя возмущение, прорезая его насквозь, воспоминания: вот Фрэнк задерживается на работе, вот он отмахивается от них в воскресенье, хотя ему просто лень куда-то выбираться…
Фрэнк уже чувствует себя виноватым. Он уже согласен с женой. Фрэнк понимает – он плохой отец, он плохой муж, и это он виноват в том, что Линды сейчас нет. О, он многое бы отдал, если бы только Линда вернулась домой.
–Да, – соглашается Фрэнк, и Кэт смотрит на него потухшим взглядом. Наверное, она чувствует, что ей надо удивиться его покорности – прежде никогда таким он не был. За это, наверное, она его и любила. Но удивления нет. И ничего нет, потому что нет Линды.
Они молчат, кажется, целую вечность, но на деле – всего семь минут. Что такое – семь минут? За семь минут можно сварить овсянку для Линды, за семь минут можно сделать причёску на её непослушных волосах. Семь минут – пустяк. Но семь минут – вечность, если Линды нет.
Фрэнк поднимается со стула и тот невыносимо громко скрипит в их едкой тишине. Кэт не поднимает взгляда. Ей плевать сейчас, даже если на Фрэнка упадёт потолок или что-то такое. Если нет Линды, пусть уже ничего не будет.
Вообще-то Фрэнк не пьёт. Но сейчас ему кажется, что это выход. «Алкоголь – удел слабых», – говорил его отец, заливаясь под завязку каждый вечер. Просто потому что его давила жизнь. Слишком оказалась жесткой.
Фрэнк зарекся тогда не пить, но сейчас он смотрит на гостевые бутылки. Едва соображая где и что.
В памяти его – велосипед Линды. Он был во дворе. А её не было. Увели? Увели! И никто ничего не видел, твари поганые! Куда все смотрят?
Злость плещется. Она такого же цвета по ощущениям Фрэнка, что и виски в его стакане. Фрэнк осушает его залпом, но не чувствует ничего ни в желудке, ни в горле. Словно воды хлебнул.
–Это ты виноват, – повторяет Кэт механически. Фрэнк круто оборачивается к ней. он? А она где была? Не она ли назвала себя «свободным художником»? не она ли работала в том, что сама называла «студией», а Фрэнк в своих мыслях «помойкой»?
А она где была? Пялилась на свою бездарную мазню? Созерцала мазки кисти? Где она была, когда Линда исчезла? Где, мать твою, ты была?
Фрэнк не знает сам – прокричал он это или нет? не знает – прочла ли Кэт это в его взгляде или не прочла. Не знает даже – остались ли слова с ним или Кэт было плевать?..
Он не знает ничего, кроме того, что его душа сейчас такого же цвета и такого же безвкусия как и виски, что плещет обманным ядом забвения в стакане.
***
Линда быстро сообразила на интуитивном уровне несколько вещей. Первое – миссис Брикман искренне считает её теперь своей дочкой. Вернее, как будто бы… живой куклой? Линда вспомнила сама, как играла со своими куклами, как нравилось ей их купать, играть в обеды и ужины (и всегда кормить только сладким и вредным), нравилось причёсывать… вот и с ней миссис Брикман делала то же самое!
Второе – Линде не дано было пока освободиться. Она поняла, что если не будет сопротивляться, то со временем получит больше свободы. Но пока что всё обстояло так, что после очередного «кормления», купания или причёски (и того, и другого, и третьего – по два-три раза в день), её снова связывали ремнями, укладывали на пол. Линда пыталась, однако, бороться. Она дергалась, но ремни не поддавались. Попробовала кричать и…
Получила ещё и кляп. Пришлось быть послушной целых два дня, полных мучительного страха, чтобы избавиться от вонючей, мешающей дышать тряпки во рту.
Третье – миссис Брикман легко теряла контроль над собой и также легко его возвращала. Она бушевала. Её словно переключало между «доброй мамочкой» и «злой». Она то кормила Линду шоколадом (Линда уже мечтала о ненавистном супе – потому что от сладкого болел живот и ныли зубы), то вдруг могла оттолкнуть от неё тарелку или даже надеть на голову вместе с остатками еды, весело заявив:
–А теперь мыться!
Четвёртое состояло в том, что Линду не пускали к окнам. И вообще – не отпускали одну ни на минуту, если не была она связана. Даже в туалет. Миссис Брикман всегда была рядом, наблюдала в дверях, мрачно и как-то торжественно скрещивая руки.
А ещё – миссис Брикман отчаянно лгала. Она повторяла, что от Линды отказались её родители, и что она, миссис Брикман её будет беречь. Она даже укладывалась со второй ночи в страшном и ненавистном доме с нею рядом, обнимала и шептала на ухо о том, что всегда-всегда будет рядом.
Линда научилась не плакать – слёзы раздражали миссис Брикман.
–Ты должна улыбаться! – заявила она, саданув по затылку девчонку. – Усекла?
Линда усекла. Страх понемногу разжимал её душу. Наверное, в Линде сразу же была какая-то очень сильная душа, пусть ещё и юная. Линда не сдавалась. Она научилась соглашаться, но по возможности старалась запоминать где коридор, где комната и ещё…
Однажды она смогла подняться связанная с пола. Чтобы взглянуть в окно. Извиваясь как гусеница, вдруг как-то сообразила и по стене, обдирая бок, поднялась. Правда – миссис Брикман оттаскала её за волосы.
Но, оглядываясь назад, Линда Клеменс понимала – ей очень повезло. Её просто держали как живую куклу в доме.
Линда Клеменс потеряла счёт резиновым, страшным и холодным дням. А потом миссис Брикман силой влила ей в рот какой-то дурной сок, и Линда упала в темноту, как и в прошлый раз.
И в этой тьме кто-то бегал, топал, грохотал, бушевал. И противно выла сирена. И ещё что-то было…
И чьи-то руки, совсем ледяные, куда-то её несли. А потом Линда куда-то неслась и снова и снова звучали встревоженные голоса.
***
Позже Линда узнает – миссис Брикман пыталась её отравить. А до того – глазастые соседи из соседнего магазина вдруг приметили, что очень часто эта женщина стала покупать шоколад, соки, конфеты, без всякой меры. Это было странно.
–К вам вернулся муж? – поинтересовалась миссис Стоун, которая позже сообщит в полицию о своём подозрении.
–Нет, – миссис Брикман блаженно улыбнулась, – дочка.
Миссис Стоун испуганно округлила рот, но сообразила и выдавила улыбку. Миссис Стоун знала – никакой дочки у Брикман нет. собственно, живой нет. У миссис Брикман долго не получалось выносить дитя. А потом когда появилась всё-таки девочка…что ж, это было жестоко со стороны судьбы – девочка прожила всего четыре года.
Второе свидетельство было от мистера Роуза – ему показалось, и он сразу же сообщил в полицию, что в окне миссис Брикман видел пропавшую девочку. Кругом кружили полицейские, останавливали прохожих, развешивали объявления о розыске, и, может быть, останавливали даже саму миссис Брикман?..
Этого Линда не узнала никогда. Знала лишь факты – у миссис Брикман случился срыв. Не первый, но последний. Её мужа не было в городе, он был в рабочей поездке, или просто не торопился домой, а так как миссис Брикман жила лишь с ним, сложно было сказать, что явилось причиной срыва.
Итак, срыв. Полное помешательство. Линда, попавшая под горячую руку… сглупившая маленькая девочка и едва-едва не умершая от такой глупости – миссис Брикман очень не хотела уходить без «дочки».
Дальше было лечение. Потом интервью, какие-то допросы, и волокита – железные крючья, впивающиеся в душу.
«Что вы испытывали, находясь в заточении?»
«Какими методами вас терзала миссис Брикман? Расскажите!»
«Она вас била? Она морила вас голодом?»
«Почему вы не пытались освободиться?»
«Что вы испытываете теперь, зная, что Похитительницы с Сумочкой больше нет в живых?»
Похитительница с Сумочкой! Какая пошлая фраза! Какое тухлое прозвище. Но прижилось. Миссис Брикман ходила с сумочкой? А кто с ней не ходит? Но плевать, плевать! Налетели химеры и прижилось это пустое, нелепое…
А что по поводу вопроса – Линда не знала что отвечать. Она вообще не знала что отвечать. Зато её родители знали. Они здорово отбивались за неё от журналистов и любопытных, забывших как будто бы о том, что требуют ответов у хрупкого напуганного ребёнка.
–Я, разумеется, всегда верила в то, что моя дочь вернётся. Она должна была быть рядом. Материнское сердце, знаете ли, не обманешь! – вещала Кэт Клеменс, пока её фотографировали в самом трогательном виде: мать держит за руку дочь, лежащую на больничной койке. Что может быть милее?
Фрэнк стоял рядом и мрачно кивал в такт словам жены. Он-то помнил, как Кэт резала вены и пыталась напиться снотворным, чтобы не проснуться совсем. Но её ложь не трогала его. Он был пьян. Теперь это было для него привычно. И когда журналисты обращались к нему, он лишь кивал и добавлял что-то всклад, зная, что на Кэт лежит ответственность за деньги.
–Мы всегда знали…– бурчал он эхом.
Линда Клеменс лежала ещё в больнице, когда её мать Кэт открыла выставку в честь возвращения своей дочери. Вообще-то выставку пришлось клепать на скорую руку, и большей частью – из старых и недописанных работ. Рекламный трюк – только и всего. Люди шли, ожидая увидеть и услышать о матери несчастной девочки.
И попадали в порхание красок и мазни. И слушали о героическом материнском сердце, что никогда не знало отчаяния…
В день выписки Линды – Кэт Клеменс торжественно преподнесла свою картину «Возвращение домой» офицеру Карону, руководившему освобождением Линды.
–Мы вам очень благодарны, офицер! – Кэт прижала руки к сердцу, – если бы не вы! Ах, мы с Фрэнком у вас в долгу!
–И очень вас уважаем…– изобразил Фрэнк почтение.
Офицер Карон сухо принял благодарности. Видел он и таких – не они первые, не они последние. Вернулся ребенок, а они – и как только решаются? – творят из возвращения целую шумиху в своей жизни. Вон, Кэт эта… еще недавно неудачливая художница, а теперь выставку открывает. Как же, в честь дочери!
Но это было уже не его дело.
***
Оглядываясь назад, Линда Клеменс поняла, что жизнь в общем-то пощадила её. Во-первых, вырвав из семьи, она отдала её не безумному маньяку и насильнику, а тихой, и почти безобидной (в сравнении с теми, кого показывали по телевизору) сумасшедшей. Линде даже было её почти жаль временами.
Во-вторых, жизнь вернула Линду Клеменс в семью.
Правда, в этой семье что-то навсегда изменилось. Что-то стало совсем не таким, окрасилось в чужой цвет, в чужие чувства. Линде стало казаться, и очень быстро, что она даже будто бы лишняя в отчуждённых мирах мамы и папы. Раньше – они были единым целым, а потом разобщились.
Их не стало. Появились какие-то другие люди, которые улыбались ей (она торопливо, а он мутно), что-то говорили ей (она наспех, он едва разборчиво), и шли жить свою жизнь (она творческую, полную прессы и нового имени, а он мутную и полную дурного запаха).
А Линда сначала была между ними. А потом – сама по себе.
Она не позволяла себе об этом задуматься долгие годы, и только уехав из родительского дома, поступив в институт и задышав свободнее, стряхнув с себя всё это налипшее чужое, вдруг поняла – она так и осталась в доме миссис Брикман.
Там, где до неё всем было настоящее дело.
Поняв это, Линда заплакала, и запоздало и яростно, конечно же, несправедливо, но всё же подумала о том, как ей не повезло в жизни.
