На зеркале с вековым трафаретом разошлась прозелень; солнечные зайчики сели на самовар; тут же, у печи с облупившейся известью – какой-то хлам: гребешок, детские соски – по всему полу; видны оголённые лаги, на которых разбросаны личные вещи.

Из-за печи показался карлик. Он находился в образе, словно играл какую-то роль:

— Я Менар, и сегодня 32 августа.

Кривые ножки его скрывал затасканный плащик. На голове – тёмно-зелёная охотничья шляпа со страусиным пером; на ногах – старые ботиночки с вытертыми носками. Перед собой он держал гневную маску какого-то мифического героя:

— Опрометчиво, очень бестактно, самонадеянно, одним словом, скверно. – Менар пританцовывал, делал это как в буффонаде, технично и задорно. Затем он остановился и с тщательно упрятанным неокрепшим тембром в голосе протянул: — Тебе я говорил, не ныряй, но ты ослушался.

— «Что тут происходит?» – хотелось бы знать; но мои лёгкие сдавила глубина.

— Упрямый сударь не послушался; всё ему казалось, что может обмануть судьбу, а судьба обманула его. – Карлик начал вызывающе хихикать, да так бесцеремонно, что захотелось чем-нибудь в него запустить. Вдруг он застыл, участвуя как будто в мессе; спросил отрешённо: — Что же ты теперь будешь делать среди этих вещей? – Не дождавшись ответа, или из боязни получить башмаком по голове, он скрылся за печкой также неожиданно, как появился. 

— «Эй, Менар!»

Печь была столетняя; из неё торчали кирпичи, всюду зияли дыры, и в одну из них я решил заглянуть: приблизившись, увидел казан, в котором бурлило нечто. Пузырьки издавали лопающийся звук, а дым валил с запахом резины. Рядом с бурлящим казаном я заметил какое-то шевеление и отпрянул – нет, не мыши, как показалось; стал всматриваться: передо мной, на детской площадке завертелась карусель с парочкой двенадцатилетних; на ней они крутились, и один не удержался – вылетел, смеясь; а другой сошёл сам, однако, вертящаяся карусель тут же ударила его сзади набегающим креслом, тот безропотно отлетел, как и первый. В бурлящем зелье, я увидел сгущающиеся тучи: от порывов ветра с крыши срывало кровлю. У подъезда – мопед, верхом на нём я – удерживаюсь за руль. От такой картины мне захотелось вмешаться, предупредить…; событие хотелось перенести в другое место, защитить меня в детстве; и я успел в самую последнюю секунду, не помедлив; обломок шифера, сорванный ветром с крыши, с грохотом упал и распорол сиденье мопеда, повалив его на бок сразу за моей спиной… И тут я увидел ещё одну картину дня: бочка с водой. Зачем в неё лезет человек? Я вздрогнул от собственного крика:

— Уйди! Не смей!

…Но человек меня не слышал.

— Что ты разорался? – выглянул из-за печи Менар. — Не видишь, ему жарко?

— Кто ты? – спросил я чудаковатого франта.

— Я – это ты.

— Как же?..

— Сударь не даёт мне сказать, потому что собирается меня достать; за то голос его то прорезается, то пропадает.

Боясь растерять бесценный дар речи, от которой решительно рушится пространство во вселенной, предпочту-ка я лучше молчать да слушать.

— Сударь усомнился, что я – это он. Тогда на что мне маска? – Менар выступил из-за печи, спрыгнул на пол и обратил свои бездонные голубоватые глаза прямо на меня: — В этот раз, день был пасмурный. Именно такой ты любил в детстве. Если бы ты знал первопричину, от которой не смог увильнуть, когда бы погрузился в бездонную бочку. Именно в этот день ты нырнул. – Менар опустил голову и потянулся за кочергой. — Вот смотри, – начал он разгребать ею золу, – ты видишь, что в первый раз, когда тебя ударили качели, день был пасмурный? А когда ты вовремя слез со своего мопеда, были шквальные порывы. Можешь ли ты вспомнить, каким был тот день, в который ты полез в бочку на поле?

— Он был… пасмурный.

Крышкой Менар накрыл казан, из-под которого тут же накатила пена.

— Пасмурный день, который ты любил с детства, всегда звал тебя. По твоим представлениям, он должен был заполнить то, чего ты остерегался в жизни – пустоты солнечного дня.

— Пустоты.

— Весь твой темперамент сложился из пазла, который я разгадал. – Карлик вновь прикрылся злой маской и, изменив голос, начал пританцовывать: — Сударь не перешёл еще к 32 августу.

Чертовщина, от которой меня растягивают на километры: золотая нить побежала по всей пустоши, переплетаясь с такими же нитями от других детей. Пустошь была накрыта разноцветной резиновой сетью: розовые, белые, синие играющие ромбики переплетались и были в ряд, как по лекалу. Стоило ли мне любить пасмурный день, чтобы он привёл меня в сетевую детскую пустошь? Разорение родителей или горе стариков? Вопреки ожиданиям, что молния бьёт раз на миллион, я нацепил банный халат, и поспешил выйти из-под влияния любимого пасмурного дня. Сейчас начнётся проливной дождь, но я точно знаю, что в этот раз ничего не случится, мы квиты до следующего происшествия.

Менар остался в нижнем течении со своим казаном с бурлящим сознанием. Пусть не думает, что я собираюсь достать его в последний день осени, тьфу, пропасть! Конечно же лета… Совсем избаловался, чертёнок! Он больше не примерял маску. У полуразваленной печи, выщёлкивая пальцами удары грома, в своей охотничьей шляпе он стоял, пританцовывая, как будто слушал ритмичную музыку. Ведь за осенью следует лето, как за летом – наступит весна.