— Я вам что, суки, рожей не вышел?! Что значит не даёт объяснений?! И что такое БАНК? Почему он от меня, падла, требует объяснений, а мне их не даёт?! Он – кто?!!! Кто его родители?! Он просто — охреневшая сберкасса! Он живёт за мой счёт! Он сам ни хрена не производит! Он, тупо пересчитывает чужие деньги и с этого жирует. Он мои деньги жрёт, он жизнь мою жрёт, а мне говорит – гуляй Вася?! Я за свою жизнь сто песен написал и дом построил, а он, гнида, даже название взял, которое только с танком и рифмуется!
Дальше Василий Филиппович разошёлся и припомнил Сбербанку Крым, назвал всех конченными грефами, пиндосами и геями, в самом неприглядном русском переводе. Несмотря на всю неопрятность события и дерзость речи, люди, сидящие и стоящие в очередях, Васю одобряли. И лица их передавали впечатление холодного глотка пива с бодуна. Даже охрана не сразу дёрнулась, а сначала всю тираду прослушала и лишь потом вежливо подошла. Пока Васю выводили досталось и им. Всю эту «охранную сволочь» Филиппыч назвал «такими же паразитами, как и банковская гниль». Он всё-таки был поэтом, а не просто хулиганом. Ему бы, конечно, от паразитов досталось, кабы не крепкий старичок, седой и голубоглазый, случайно оказавшийся в банке и вовремя подоспевший.
Старичка звали Иона Петрович и в банке его интересовала только собственная ячейка, то бишь сейф, где он хранил кое-какие документы и наличность. Никаких счетов ни в каких банках у него не было. В силу сложившихся жизненных условий он пользовался только наличными деньгами и ко всем электронным штучками испытывал почти что рвотную брезгливость. Жил он уединённо, в лесу и пользоваться сотовой связью ему, конечно, приходилось и когда он, редко, впрочем, и только по большой необходимости, говорил по телефону ему казалось, что он слышит и видит, как пронзают его мозг и тело синие колючие иголочки, и под этими иголочками он меняется, появляются чужие ненужные мысли и его лесной, хвойный покой уступает место какому-то пластиковому беспокойству с навязчивой подсветкой. И тогда он уходил в лес и искал грибы, и даже если не находил, ему всё равно становилось лучше. Или же рубил дрова. Хрясь и нет иголочки, хрясь и ещё одной нет. Он давно знал, что вся эта, навязанная человеку, нечеловеческая хрень легко отступает при самых простых действиях в лесу под открытым небом. Водка и бабы, конечно, тоже средство, но, как он на собственном опыте убедился, средство ненадёжное и, в силу внутренней брезгливости, для него неприемлемое. Он это всё, и даже с верхом, испробовал пока жил в городе и, уезжая в лес, в городе же всё это и оставил. Там ему и место.