И в кратком руководстве к смертным душам, и в расширенном (в первом же томе – глава третья) сказано, что душа смертных живёт три раза.
Вообще-то так было не всегда, а только с тех самых пор, как Подземное Царство, забирающее к себе большую часть всех душ, перестало справляться с нагрузкой. Тогда, на редком заседании представителей трёх царств: Подземное, Небесное и Людское – и было выработано решение о перерождении душ. Предоставлялись какие-то расчёты, теоритически возможная тонкость души и прочие абсурдные оправдания, приводившие к одному итогу: душа может жить три раза. Так и записали в руководстве.
Итак, если обращаться к основному документу, что стал инструкцией для прислужников Царств (Людское, впрочем, куда-то посеяло не только руководство, но и самого представителя), то можно узнать, что душа не только живёт три раза, но и живёт каждый раз по-разному. Да, пришлось поработать и поменять устройство души (не всем смертным повезло иметь душу, что по-прежнему имеет старое устроение и меняется в течение его жизни), но дело пошло.
В первом своём явлении душа наивна. И человек, носящий её, как правило, лишён всякого порока и полон искренности.
Во второй раз, душа, вернувшаяся из мрака или из света, имеет уже не только опыт за собой и странную интуицию, но и циничность. Такой человек показывает зубы, умеет за себя постоять и не умеет верить. Если и поддаётся же он какой-то вере, то как бы стесняясь, и порою сам досадует на себя – откуда ему знать, что душа его уже жила и знала какое-то количество ошибок?..
В третий раз душа, возвращаясь, обретает гармонию. В людском мире такое состояние называют «дзеном» или «пофигизмом» – и об этом тоже есть сноска, правда, в расширенной инструкции, а не в краткой её выжимке.
И всё прекрасно, кроме одного маленького обстоятельства, который, однако, как и множество мелких фактов, имеет склонность к переворачиванию всего происходящего. Дело в том, что и краткое руководство. И расширенное написали теоретики. Да, прекрасные, отзывчивые, добрые, милосердные, но теоретики.
Они не стояли у врат Подземного или Небесного Царства, выдирая силой из своих владений душу, что не хотела идти снова к людям, а хотела иметь покой.
Они не спрессовывали мятежные души в наказание за сопротивление с помощью огромного пресса в ужасный, шевелящийся брикет, чтобы послать этот ужасный кусок в Подземное Царство, где грубые руки и лапы низших демонов дробили бы эти спрессованные души по своему усмотрению, отрывая куски от одной души, приставляя их к другой, и спаивая и сшивая грубыми нитками мироздания за одну только попытку выпросить покоя.
Эти теоретики, в конце концов, не знали, чего стоит заложить в существующем мире, производство новых душ! И их плановая, опять же теоритическая расчётливость в том, сколько и кого нужно явить, тоже терпела крах…
И пришлось выкручиваться. И пришлось нарушать написанные инструкции и посылать души в людское Царство, перерождать их не только в третий, но и в четвёртый, и даже в пятые разы, чтобы хоть как-то перекрывать неожиданные провалы производства.
И тогда появились люди, которые уставали уже едва проснувшись – так возвращались четвертые души. И ничего не радовало этих людей, и всюду давил на них мир, и казался необычайно сер.
И тогда появились на редкость неудачливые люди – это возвращение души в пятый раз. Люди, на которых не было написано и уготовано счастья. Люди, чьи души были настолько тонки, что не давали ни силы, ни гармонии, ни веры – ничего.
Всё это было недолгий период, но, однако, было. И история трёх Царств знает это, знает, как грубо нарушался самый важный документ – инструкция по эксплуатации души, пока не были выработаны сегодняшние нормы производства и утилизации душ на вечный покой.
История помнит, и не воздаст.
***
Последней душой, заставшей нарушения инструкции главного руководства по эксплуатации смертной души, была душа Ортвина Менно. Его имя внесено в справочный раздел расширенного руководства, но едва ли Ортвин Менно мечтал об этой славе и был бы ею успокоен.
Его душа была возвращена в пятый раз, и если бы смертные видели её, то поразились бы неприглядному её виду: это было необычно тонкое полотно, будто бы повторяющее контуры человека, с той только разницей, что со всех сторон и кое-где в самом контуре были будто бы вырваны безжалостной властью целые куски. Если сравнивать душу с одеждой, то можно было бы сказать честно – вид был как у лохмотьев бродяги.
Но смертным не дано видеть души, и потому душа – измученная, слабая, лишённая всякого внутреннего стержня, с тяжелым шлепком расползлась по сути Ортвина Менно, и понемногу впиталась в него…
Но Ортвину Менно не было назначено ещё судьбы. И души ему тоже толком не было назначено, и чтобы поддержать его существование, и дали ему эту душу, которую надо было по инструкции списать. Но готовой души на замену под рукой не было, и отправили то, что было.
И так определили жизнь Ортвина.
Надо, однако, сказать, что до того как излохматиться и остаться в таком жалком виде, эта душа – уже душа Менно – принадлежала до этого людям решительным и смелым. Душа смутно помнила, что была в сути какого-то военного, затем какого-то политика, потом в каком-то непризнанном гении…четвёртой жизни она не помнила – усталость побеждала, но в этот раз, доведённая до небывалого состояния, душа почему-то помнила и хранила свои лихие жизни.
И, может быть, этим заразила Ортвина Менно, которому не было уготовано ничего, кроме разочарования и неудач.
Ортвин Менно был обречён с самого рождения. Его мать, сама не зная от кого беременна, едва разрешившись, отдала его в первые попавшиеся руки и, отлежавшись, отправилась на поиски выпивки в смутные и мрачные трущобы города.
Руки же, забравшие дитя, принадлежали цыганке и кто знает, чем кончилась бы жизнь Ортвина – стал бы он попрошайкой или вором, или вовсе бы умер где-нибудь в скитаниях с табором, но в ту ночь была облава жандармов и Ортвину, можно сказать, повезло против установки на неудачи: табор погнали из города, а светлокожего слабого и молчаливого ребёнка передали под покровительство приюта «Святого сердца».
Дальше Ортвину помнились одинаковые будни, состоящие из голода, холода, никакой практически учёбы (учили читать, писать и немного считать), да из побоев.
Приют «Святого сердца» был на остаточном довольствии. Город, позволивший его стенам встать здесь, ещё не имел точного представления о необходимости этого заведения, и потому оставалось жить на малые гроши да перебиваться мелкими заработками. И, может быть, даже это не было бы критично, но Ортвину не везло, и приютом, в годы его детства, заведовала госпожа Бюке – сварливая, хоть и молодая ещё женщина, экономившая на пище и тепле для воспитанников.
Но душа Ортвина была воинственной. Этим он и хранился среди неудач. Измученная суть его, ещё до его рождения измученная, отдавала последние капельки силы Ортвину и он принимал их и не сдавался: научился хитрить и научился подворовывать на кухне, научился читать и не ныл, когда дубели в классной комнате пальцы, отказываясь выводить палочки для подсчёта выполненных работ, чаще всего мелких: пошив игрушек или изготовление свечей – всё это продавала госпожа Бюке в столице, отъезжая раз в месяц из их городка, и продав, получала обеспечение их серому и убогому мирку сирот на ещё какое-то время. Жалкое, скудное обеспечение, но Ортвин и здесь научился выдерживать. Его не пугали голод и холод, а ребятам постарше, подобранным с улиц или также – ненужных своим родителям, всё ещё пытался дать отпор.
А те невзлюбили Ортвина. На его участь не выпало удач и всё вызывало раздражение в нём у других сирот, а раздражение выливалось в побои, но Ортвин всегда пытался драться, и никогда не был просто жертвой. Он не плакал, не просил пощады, он брал ближайший предмет и отбивался, пока не побеждала толпа.
И даже когда он схватил палку, а та в его руках под веянием какой-то силы сломалась (на его судьбу не было припасено удач), Ортвин не сдался. И тлела его измученная перерождениями душа, и не грела, конечно, но ещё могла поддерживать жизнь.
Сплетались годы серости и жалости мира. Но Ортвин не отчаивался. Ему не везло во всём: он протыкал пальцы иголкой, легкой заболевал, был много раз бит, у него воровали единственные худые ботинки, за это он снова был бит, но уже госпожой Бюке, и всё же…
Всё же суть его души была сильна. Он выживал, выкручивался, поднимался из лихорадок и горячек, не травился насмерть, отбивался, не продувало насквозь его лёгкие… а всё от души, которая отдавала последние свои лохмотья в этом проклятом перерождении, помня смутно о том, что прежде принадлежала воинственным и сильным людям. Наверное, те люди, не знавшие друг друга, давно уже ушедшие и сгнившие в земле, были бы удивлены и горды их общей душой, что изживала себя, отдавая последние тлеющие угольки какому-то обречённому на неудачи мальчику.
Кончился приют – Ортвин Менно вопреки всем неудачам вышел в мир, совершенно неудачный для него и совершенно враждебный. Но он шёл по нему, по его дорогам и искал себе жизни. Его не взяли в подмастерья – это было бы удачей, не приняли в корабельные юнги – это было бы счастьем, и не ждали нигде, кроме самых плохих мест.
И нашлось такое. В забитом кабачке, в трущобах, где приличному человеку и появляться не стоит, позволили мыть посуду и выполнять всю грязную работу, убирая за пьяными и мерзкими посетителями.
Это была неудача. Потому что здесь любой человек, пожалуй, мог сломаться. Убирать вонь и мерзость, тошноту и терпеть запахи немытых тел местных посетителей; видеть гнильё тел забредающих сюда выпить попрошаек; терпеть брань от всех, начиная от нанимателя и заканчивая последним посетителем…
Да, это была неудача. Но Ортвин Менно поддерживался своей душой, которая оставила в нём счастливую мысль:
–Эй, зато у тебя есть работа!
И приунывший Ортвин Менно принимался за неё с огромным рвением и научился не дышать, выбирая самую дрянь, и научился даже улыбаться…
И даже ещё одна неудача – встреча с потерявшей человеческий облик матерью, неизвестно как дожившей до этого дня, и неизвестно как узнавшей его (ещё одна неудача?), не сломила Ортвина. Он молча вытащил тело матери со всей её компанией из кабачка, под уличную стужу, и принялся убирать за ними.
–Подожди…– вдруг бросилась к нему та, что должна была стать ему самым близким человеком, но так и не стала, – какой ты стал… а если б не я? Где б ты был?
И пьяно захохотала. И этот хохот, и эта фраза, являющиеся ещё одной неудачей, могли бы тоже приложить руку к разрушению Ортвина, но…не разрушили, лишь качнули. На месте его удержала душа, которая не должна была уже существовать в Людском Царстве согласно всем инструкциям.
«Тот, кто хочет, тот добьётся», – думал Ортвин, стискивал зубы и брался день ото дня за тряпку, полоскал её в ледяной воде, торопливо мочил доски, чтобы те разбухали, а затем, подгоняемый окриками и бранью с кухни, торопился наносить воды, перемыть посуду, затопить печь, и выполнить ещё тысячу и одно дел, чтобы к приходу первого посетителя уже иметь всю усталость.
Но душа отзывалась благодарностью на его мысли и поддерживала молодое, вечно голодное тело, и Ортвин ощущал небывалый жар в груди. Жар, который никак не могла дать самая юная душа, и который отдавала из последних сил душа уже увядшая, а по инструкциям, Ортвину невиданным, и вовсе списанная с работы.
«Тот, кто хочет, тот добьётся. Я хочу жить иначе. Я буду…» – и с этими мыслями Ортвин снова в работе. И снова носит вёдра, и снова убивает огрубелые руки в ледяной воде, и снова выгоняет совсем расшумевшихся посетителей…
–Далеко пойдёшь, парень, – наконец, с задумчивостью сказал ему хозяин, и всё внутри Ортвина затрепетало: неужели удача?! Неужели оценили?..
–Не зарывайся, – сурово продолжил хозяин, – через пару дней станешь моим помощником. Но это на испытательный срок. Не справишься – будешь вечной поломойкой. Понял меня?
Ортвин закивал. Его измученная душа впервые ликовала.
О что это, милый Боже? Неужели долгожданная удача? Да нет, напротив. Неудача. Да ещё какая! Изощрённая, подкреплённая несбывшейся надеждой, первой и самой чистой радостью. Она была дана, чтобы сломить Ортвина, и, пожалуй, сломила.
А кто бы, впрочем, не сломился бы, проживая никчёмную и жалкую голодную, холодную жизнь, из которой, казалось, открывается хоть какая-то дверь наверх, и всё вдруг кончено?
Пожар. Циничный и жестокий пожар, устроенный пьяницами или обстоятельствами – не суть. Суть в сгоревшем кабаке, в задохнувшемся в дыму хозяине, в обгоревшем Ортвине и в его измученной душе, которая легла где-то на самое дно его сути и сказала что сдаётся.
Хватит с неё, с души, пятой этой жизни. всё бессмысленно, выхода нет. Исхода нет. Всё кончено и сил нет к борьбе.
***
–Пожалейте, люди, среди вас сироту,
Что стоит на холодном ветру,
Не имея ни гроша в кармане,
Пожалейте, а ему теплее станет …– заунывно тянул некрасивый неопределённого возраста, грязный и измученный человек, сидя у хлебного прилавка на голой земле. За прилавком бойко шла торговля, хлеб нужен был всем, и место было выбрано правильно.
–Ортвин, клянусь богом, я тебя завтра отсюда выкину! – громко пообещал булочник, подавая румяной и сияющей женщине сразу же два белых хлеба.
Но Ортвин будто бы не услышал грозного предостережения. Он сидел у прилавка, не мешая покупателям, но попадаясь им на глаза, делал вид, что никого не замечает, а может и впрямь не замечал, и, как сумасшедший, покачивался взад-вперёд, заунывно протягивая тоскливую свою песню о сироте. И даже когда кидали ему монетку, он не поднимал головы и не открывал глаз, так и продолжал сидеть, раскачиваясь.
Публика была привыкшая. Попрошайки не были редкостью в этом году и в этом городе так что Ортвина всерьёз не гнали.
–Тяжёлый случай, – промолвил представитель Небесного Царства, глядя на Ортвина Менно с небывалым вниманием. Такого, пожалуй, ни один попрошайка ещё не удостаивался.
–Тяжёлый, – согласился представитель Подземного Царства, тоже глядя на Ортвина.
оба они были невидимы для Людского Царства, для их представителей. Но не за этими представителями и был их визит.
–После пожара его прохватила лёгочная болезнь. Денег не было, плевал кровью, пока не пришла весна. Там легче стало. Нашёл кое-какую работу в деревне, там же и подпаивать начали. Потом погнали. Перебивался песнями, воровством, пытался наняться на работу, однажды упал пьяный в снег и пролежал до утра, отморозил ногу…–зачитал краткую сводку представитель Небесного.
–Довольно, – попросил его спутник. – И без того ясно, что неудачник.
–А не надо нарушать инструкцию! – попытался обидеться представитель Небесного Царства, но всякая его обида была тотчас отброшена насмешливым вопросом другого представителя:
–И вы тоже руку к этому приложили!
Помолчали, глядя на неудачника Ортвина Менно, который, не зная, что за ним наблюдают, продолжал выводить своё:
–Нет матери и нет отца,
Он не был нужен никому.
И до самого конца
Ему стоять на ветру.
–Зато сейчас его жизнь может измениться, – неуверенно попытался подбодрить представитель Небесного Царства не то себя, не то Ортвина, который не мог его видеть. – Кризис закрыт, его душа готова, можно хоть сегодня поменять местами его – истасканную, и новую. И жизнь его будет переписана.
–а стоит ли? – представитель Подземного Царства сказал это скорее себе под нос, но именно он должен был сказать эту мысль, что была в умах обоих представителей. – С этим всё ясно.
–Человек же! – испугался представитель Небесного, ожидая, когда его уговорят.
–Конченный человек, – поправил представитель Подземного мира и уточнил, – ну хорошо, не хочешь о нём позаботиться и подумать, каково ему перестроиться в новую жизнь, о себе подумай.
–О себе?
–О себе. Угадай, кого первого замучают проверками и повышением квалификации, если мы откровенно произведём замену души? Думаешь, это можно скрыть? Лишняя душа – душа, да и завтра она пригодится кому-нибудь, а этот? Хочешь опять твердить инструкцию, а перед тем оправдываться, почему ты, собственно, изначально поступил не по инструкции?
–Так ведь душ не было! – представитель Небесного Царства задрожал, представляя, как затаскают его по канцеляриям трех царств.
Нарушай инструкцию, если никто этого не может доказать сразу же. Нарушай инструкцию и бери ответственность на себя.
Ортвин Менно последний, чья душа должна была быть утилизирована в покой ещё два возврата назад. и что же? Руководство не будет признавать своих ошибок, а будет ссылаться на инструкции, где чётко сказано, что душа смертного живёт лишь трижды. И твои проблемы, что ты верил в руководство, неважно какому царству принадлежащее, но одинаковое в ответственности. Ты один будешь виноват. Ты один нарушил инструкцию.
–И что же…– другим голосом спросил представитель Небесного Царства, осознавший в короткую секунду всё то, что прекрасно уже знал и видел на примерах своих собратьев представитель Подземного.
–Смерть, – объяснил Подземный, – нет тела – нет дела. А душу тихонько утилизируем.
А Ортвин Менно, не знавший, что его жизнь кончена, хоть ещё может он почему-то дышать этим воздухом, выводил своё, нескончаемое:
–В неизвестной могиле найдётся
Тело его, что не нужно никому…
Сердце его давно уж не бьётся —
Никто не жалел сироту.
–Ортвин, заткнись! – грозно крикнул булочник, – а не то, клянусь честью, сегодня же выкину!
В толпе кто-то засмеялся, но примолк, сообразив, как неловок этот смех.
***
Мёртвое тело – незначащее и ничтожное лежит на каменном столе. Всё, что делало это тело живым, что делало его человеком, личностью уже истлело. Нет ничего от прежнего, остаётся лишь пустая оболочка.
Именно про пустую оболочку сказано в том же руководстве по эксплуатации душ. В кратком варианте эта информация идёт следом за информацией о проживании души три раза, в расширенном – в главе о вскрытиях этой самой оболочки.
Звучит жутко, но работающие здесь привыкли к жути. Умелы их движения – расчётливая прорезь на самой грудной клетке – такая, какую не заметить человеческим зрением, и видная всякому представителю других Царств.
Прорезь сделана – грудная клетка Ортвина Менно беззащитна.
–Иди сюда…– ещё одно умелое движение, захватническое, хищное, и вот тянет уже умелая демоническая рука из тела Ортвина Менно слабую, излохмаченную, ничтожную душонку. Лоскут душонки. Больше ничего не осталось.
Теперь ничего не напоминает в ней человека. Ничего уже и не напомнит. Этой душонки нет, она истёрлась совершенно, словно ткань, которую использовали снова и снова, не меняя.
–Занеси в секретный протокол. Утилизирована в покой от сегодняшнего числа, в связи со смертью владельца душа за складским номером…– диктует равнодушный голос, привыкший к подобным сценам.
–Какое возрождение? – деловито спрашивает писарь, уже открывающий протокол.
–Третье, – усмехается равнодушный голос.
Писарь с сомнением смотрит на лоскуток души, тряпочкой повисший в хищной руке.
–Р-разве?
–ты что, инструкции не читаешь? – интересуется равнодушный голос и умело опускает лоскуток души в очередной контейнер. На утилизацию в покой.
–Читаю, – заверяет писарь и послушно ставит о третьем возвращении. В конце концов, инструкции знатно осложняют дело. Не было бы её, не пришлось бы врать о третьем возвращении. Но что делать? В мире, где есть Владыка Подземного царства, Владыка Небесного Царства, наверное, есть ещё и Владыка Инструкций, а ведь всем представителям известно, что лучшая инструкция это та, которую ещё можно нарушить, на которую можно не обращать внимания.
Ортвин Менно был последним, чья душа пережила более трёх возвращений, но нигде нет ни одной записи об этом. Кругом одна ложь. Единственное, что отрадно – Ортвину Менно совсем плевать на это. Да и от души его остался жалкий лоскуток, который не достоин пропуска ни в одно из царств на покой, а потому – подлежит упокоению в Ничто.
Так исчезает последний след нарушенной инструкции.
