Я видел глаза. Они были прекрасны. Иногда молили о чём-то таком простом и неимоверно сложном, а порой поражали нескрываемой страстью, дышащей жаром двух сердец, одно из которых ничего не чувствовало. Порой властностью своей, заставляли исхудалые конечности подрагивать в блаженной судороге. Бывали агрессивными, будто желали растерзать мою душу на мелкие клочки и сжечь праведным огнём, а когда-то показывали такое тепло и заботу, каких невозможно было найти в душе даже самого́ Бога.
Но не нашлось бы ничего хуже того взгляда, блестящего льдом безразличия. Он был внезапен и справедлив, глух и аморален, страшен и неизвестен. Казалось, холод, достигающий самых глубин сознания может заточить человека в клетку, украшенную солнечными отблесками, не подпуская ни на шаг ближе. Он не способен убить, но чувство вины, пожирающее плоть изнутри, заставляет искать искупления в молчаливом плену вещих зениц.
О, голубые глаза, вы отражаете небо или в какой-то момент оно стало подражать вам? Но вот небосвод затягивается облаками, мрачнеет, приобретая грязные оттенки серого, и, кажется, уже не будет прежним, в то время как Они продолжают излучать всеобъемлющую палитру тонов.
Глаза…глаза, смотрящие на меня теперь с презрением. Они были моими, смотрели только на меня, они показывали мне путь, по которому я беспрекословно двигался, безоговорочно следовал взору. Столь любезная милость небес недосягаема для меня, столь порочного, греховного человека.
