Александра Муравьева & Sluice
Взглядом я наскакиваю на зеркальные циферки на своих часах. Вот и сейчас на них – 12:21. Мой зелёный ремешок давно загрубел, местами покрылся трещинками – лак осыпался. Всё равно не спешу его менять – не утруждаю себя такой заботой. На руке часики сидят подчёркнуто деловито, разбавляя мою заслуженную гордость; а на руке девушки-учёной они сидят куда лучше и привлекательнее, чем просто наивнее было бы сейчас слушать меня большинству мужчин. Столь выбивающаяся из шаблона академичность вызывает у них нервозность: кое-кто из них может впасть в недоумение или даже оскорбиться столь подозрительному титулу «девушки в науке»; на худой конец, – ухмыльнётся кто-нибудь из них и – пожмёт плечами. Каждый человек – сложен; нет лёгких, есть степень доступа к нему, допуск при взаимодействии с ним. Я уже успела убедиться, что всё зависит от окружения. На по-прежнему пустых местах видны затёртые алюминиевые бляшки. Я сижу в салоне среднемагистрального авиалайнера, который собирается отправиться в город теней (ах, блин, забыла тени в багажной сумке); в кондиционированный салон продолжает поступать народная масса. Быть может: вон тот, из тех – мулат в откровенных бриджах в тон моему ремешку найдёт в своём билете место рядом со мной и, узнав про меня, – удивится моему статусу учёной женщины. Если в компании появился новый человек, то что-то вместе с ним обязательно поменяется в атмосфере, в ходе самого события, в критической массе, не замечали? Каждый уникум – специфичен по-своему, и каждый достаточно любит себя, чтобы не понимать окружающих… А может быть, этот – в белой фетровой шляпе с персиковой каймой; или кто-то из тех – с выдрессированным взглядом топ-менеджеров в светлых полосатых костюмах? Чтобы высвободиться от алхимиков, стряхнуть с себя пыль мечтателей, повесить всех ведьм и докопаться до объяснения диамагнетизма в сверхпроводниках, иначе – левитации, – кто-то обязательно должен лететь на конференцию по вопросам вызовов и возможностей. Переместившись на триста лет вперёд, квантовая теория устареет и левитацию придётся отменить. Так что не думаю, что это – байка про сверхпроводники, про квантовый элемент или про то, как удалось достичь так многого для прогресса на данный момент. Путь пролегает от классических законов – к законам будущего… одну секунду: подсаживается кто-то – джентльмен, лет сорока; бьюсь об заклад: пристегнётся сразу, как только сядет. Выгнув спину (шахматным конём) и, пропуская позади себя кого-то в проходе, меня поприветствовал мой попутчик:
— Мир вашему креслу А32. — Он вытаращился на меня пустым взглядом и стал нащупывать что-то в своём кармане льняного пиджака. На его посадочном талоне и впрямь было указано место «А32», на которое беспардонно уселась я.
— Простите, я была уверена, что информация…
— Чёрная дыра, – сказал попутчик и провалился в кресло рядом. Потеснив мою руку с подлокотника, он добавил: — Информация сегодня обволакивает реальность. — Затем он предложил мне жвачку, которую достал из того же кармана, проговорив: — Любовь и голод владеют миром. — Он бодренько протянул мне другую руку чтобы представиться: — Брут! Прикручиваю мозги тем, у кого станки тридцатых годов.
Я пожала его мясистую руку, хоть это и не входило в мои планы.
— Станки? – спросила я.
— Да. Их устанавливают на предприятиях в борьбе за качество.
Коммивояжёр и вправду был похож на древнеримского героя: выдающиеся скулы, светлые волнистые волосы, колючий взгляд. Брут оживился, чтобы убедиться, что не сидит на привязном ремне. В этот момент впереди него не менее деловито в кресло опустился господин с красной шеей и массивными белыми складками на ней. Едва усевшись, он завертелся: в головном уборе лёгкой кавалерии, он был похож на капитана вертолёта, (который летит бомбить под Вагнера вьетнамскую деревню). Пока он усаживался, Бруту пришлось придерживать за ним свой откидной столик.
— Информация, обволакивающая реальность? Хм…
Но, казалось, предприниматель выпал из только что начатой им беседы: он возился со столиком впереди себя; а в проходе в этот момент двое выдворенных из страны нелегалов возились с ящиком груш. Глядя куда-то вниз и поправляя коврик, мой новый знакомый вернулся к разговору:
— Гипер… простите…
— Матильда, – сказала я.
Чтобы убедиться, что контакт не разорван, и гиперреальность, о которой, видно, повёл речь устроившийся рядом со мной случайный компаньон, я решила уточнить:
— Дайте угадаю: Платоновская копия копии?
Уловив мою проницательность, джентльмен с редким именем неожиданно расцвёл; хотя вряд ли он до конца понял, что я имела в виду «копию без оригинала».
— Понимаете, Матильда, – развернулся он ко мне вполоборота, оставив столик впереди себя так и не убранным. Опустив на него локоть, он перешёл к размышлениям, как если бы участвовал в презентации римского клуба. Раскрывая пальцы лепестком, он не слезал с тирады: — Реальный мир заменяется монитором телевизора. Человек становится зрителем, ему кажется, что он живёт, а на самом деле он только наблюдает за тем, как живут другие, которые, в свою очередь, имитируют жизнь.
Когда мы взлетели и набрали эшелон, Брут заказал себе мятный джулеп и начал посвящать меня в детали своего бизнеса. Он рассказал, что такое реплика и чем она отличается от контрафакта. При этом он всё время пытался рассмотреть мои часы на руке. Когда я поймала на них очередную зеркальную комбинацию из чисел, он продолжал подкручивать кистью, размышляя о равновесии ужаса, в которое заключены человеческие существа:
— Бог своими катаклизмами погрузил нас в симуляцию.
Как бы в подтверждение правдивости услышанного про симуляцию, я попыталась укрепиться в мышлении моего попутчика. Уяснив для себя, что для простоты понимания нам обоим подойдут вещи, для суждения более привычные, я непременно вспомнила о своём недавнем наблюдении и решила поделиться им со своим собеседником:
— Сегодня утром, – сказала я, – когда я собиралась в аэропорт, из своего окна я увидела, как в небе пролетает ворон с небольшой стаей птиц. Он как будто ехал в карете, отталкиваясь от воздуха. Ворон-кучер, я бы его назвала. Другие пернатые, безмятежно следуя за ним, парили, ложась на крыло; а у этого – у «кучера», помимо его крыльев, корпус ходил то вверх, то вниз, и делал ворон это гораздо энергичнее ведомых.
— Что вы говорите? – захмелел Брут. Коктейль зацепил его.
— Стало быть, – продолжала я, – практический подход, если так выразиться, у пернатых к использованию воздушными потоками – разный: всё зависит от того, зачем они это делают. Простая арифметика? Необходимость? Неизбежность?
— Думаю, здесь просто – лётный инструментарий не только в виде крыльев, но и небольшой сноровки.
— Наши учёные, – говорила я вновь, – давно могли начать действовать как «ворон-кучер», ведя за собой всю науку, но они заняли позицию поиска денег для своих лабораторий. Вот и получается, что квант – это очередная байка, уводящая в сторону от истины; или же это проплаченная кем-то наука, – и так происходит со времени Эйнштейна, Подольского и Розена… Зачем кому-то потребовалось это делать? Во имя чего всё это?
Брут придвинулся к моим коленям и заглянул через меня в иллюминатор: я заметила у него на лбу небольшой шрам. Долго всматриваясь в синюю бездну, он вдумчиво произнёс:
— Знаете ли вы, что фаллическая бессодержательность Эйфелевой башни и те кучевые облака сделаны из одного теста?
Не ожидав услышать от случайного попутчика столь смелых метафор, я решила поинтересоваться, из какого же теста они сделаны.
— Вот, к примеру, ваши часы, – устранился он обратно, похитив в кресло с собою мою руку. — Я вижу, что это реплика. Она отличается от оригинала тем, что её изготовил не владелец бренда. Это всего лишь копия оригинальной вещи с логотипом. На вещи нет оригинальной маркировки, к ней не приложен сертификат подлинности. Она легко может стать неавторизированным товаром, фейком.
— Та самая чёрная дыра?
— Вы знаете, Матильда, – стал поглаживать меня за запястье собеседник. — Путь от симуляции ядерной катастрофы до этих милых часиков лежит в одном мгновении от смены картинки за иллюминатором. Знаете, что это? – указал он на мой ремешок на руке. — Это стратегическая пружина.
— Пружина?
— Да. Пружина устрашения: дрессировка на идеологии и дисциплине абсолютной безопасности – так дрессируют народы на метафизике расщепления и трещине в мозгах.
— Простите, про какую трещину вы говорите?
Брут сложил пальцы так, что если бы ему пришлось креститься, то был бы подходящий момент.
— Про ту, которая должна остаться фикцией. Реальная катастрофа замедлила бы процесс, она составила бы ретроградный инцидент, взрывного типа. Для этого однажды нужно было взорвать Хиросиму, чтобы перейти к универсальному процессу устрашения через ремешок от часов.
— Насколько я поняла из ваших слов, нас учат, что ядерной катастрофы нет, но она создана для того, чтобы быть в наших умах?
— Да, чёрт возьми, я это и хочу сказать, что равновесие ужаса зиждется на вечной неизвестности атомного конфликта. В этом настоящее заражение умов: никогда ещё биологическое и радиоактивное, и ментальное не соприкасались в одной точке. И если сегодняшняя стратегия ментального ужаса и устрашения связана с неизвестностью и вечной симуляцией катастрофы, то единственным способом улучшить этот сценарий было бы приблизить катастрофу, произвести или воспроизвести реальную катастрофу. Ближе к нам, это то, к чему прибегает терроризм: спровоцировать реальное насилие, ощутимое, в отличие от невидимого насилия системы безопасности. Именно в этом, впрочем, кроется её двусмысленность.
— Китайский Синдром?
— Именно!
К нам повернулся ясновидящий спереди «вертолётчик». С воротником на пуговицах и одутловатым лицом, одним глазом он косил на меня, другим – смотрел на Брута:
— Тебе не надоело? – спросил он.
— Позвольте?
— Хлопать и колотить по спинке моего кресла.
— Так, значит, – отсекла я пассажира спереди, – вы говорите про искажение событий?
— Это лишь пример превосходства телевизионного события над событием ядерным, – на порядок тише умозаключил Брут, сложив на груди руки.
«Уважаемые пассажиры! Через несколько минут мы предложим вам прохладительные напитки. Ориентировочное время прибытия в город теней – 15:51».
— А как же базовый принцип «проверяй и властвуй»? – спросила я слегка споткнувшегося об «вертолётчика» коммивояжера. Перечисляя, спинку кресла впереди себя Брут начал теперь приглаживать:
— Не говорить от своего имени, опросить две стороны конфликта, проверить факты не менее чем в двух источниках и всё такое, вы об этом?
— Да, – продолжала я наступать. — Где же непредвзятость, правдивость, аргументированность?
— Так я ж вам и говорю, — снова воодушевился мой собеседник, — что на первый план вышла крикливость, крайняя субъективность, отказ от работы с какими-либо источниками, эмоциональность, доходящая до нервозности и абсурда. Не нужно верить своим глазам и ушам чтобы зацепиться за какую-нибудь объективность.
По салону начали разгуливать и разносить прохладительные напитки двое нелегалов, которые ранее пытались запихнуть ящик с грушами в верхнюю полку и чуть не сломали её.
— У них что, людей в авиакомпании не хватает? – поинтересовался Брут.
— Скажите, не кажется ли вам, что за всеобщим видением должно просматриваться стремление к иррациональному, асимметричному, к поэзии, к искусству, к подлинной гениальности, интуиции, свободному творчеству, наконец? – спросила я слегка озадаченного собеседника.
— Всё это имитация и фейк.
— А как же желание испытать счастье материнства? – сказала я. — Как же стремление к истинно женскому началу? Это тоже фейк?
— Это всё абсурдно, нелепо, условно.
— А как же любовь? Загадка женской души? Это всё тоже симуляция?
— Увы.
— Ну, вспомните же Лабискви у Джека Лондона, как она кормила своего возлюбленного во льдах Юкона и положила за него жизнь, чтобы он смог вернуться к своей женщине. Это тоже симуляция?
Бруту были неинтересны мои вопросы, и он опять перешёл к разговору о ТВ: на этот раз, распушив ладонь и накрыв её второй, он говорил о всё том же ядерном процессе цепной реакции; об охлаждении и нейтрализации смысла и энергии событий. «Ядерное, – сжимал и разжимал он невидимую пружину, – за допускаемым риском взрыва, то есть горячей катастрофы, скрывает долгую холодную катастрофу, универсализацию системы устрашения».
Из первых рядов лайнера поднялся мулат в зелёных бриджах и стал в ожидании очереди в туалет. Никто при этом не смел пройти через него. Как только ему сделали замечание и попросили освободить проход, позади нас разлилась чья-то громкая мелодичная речь. Я повернула голову и сквозь ряды увидела пассажира в белой фетровой шляпе с тесёмкой: стоя в проходе, в хвосте самолёта, он выкрикивал что-то по-арабски. Я прижалась к Бруту, который, вцепившись в подлокотник, округлился над трубочкой с грушевым соком.
— Вы не знаете, что происходит? – шёпотом спросила я его.
Мулат достал откуда-то небольшую белого цвета коробку, на вид – пластиковую, демонстративно открыл её, и на пол посыпались чёрно-белые фигуры шахмат. Некоторые из пассажиров впереди ахнули; другие – закрыли лицо руками. Порожнюю коробку, – впрочем, в которой оставалось ещё несколько фигур, – мулат перенёс мимо нас через весь салон и подобострастно передал её крикуну, который перешёл на английский:
— У меня в руках то, что заставит содрогнуться всех. Армагеддон, который вы ждали. У меня в руках ключи от ваших душ. Мне достаточно выбрать одного из вас, чтобы попросить об одолжении. Может быть, вы? – крикун стал указывать сквозь ряды прямо на меня, от чего я прижалась к Бруту ещё сильнее. — А может быть вы? – ткнул он в нелегала, ранее разносившего напитки. — А может, это сделаешь ты, мой друг Азис? – смягчившись, обратился он к мулату. — Хватит пугать нас пандемией с войнами! – вновь перешёл на крик пассажир в фетровой шляпе. — Мы ещё покажем всему миру, кто тут главный террорист!
Впереди себя я посмотрела на «вертолётчика», от которого остался виднеться один головной убор.
— Итак, начнём! – продолжал бравировать захватчик воздушного судна. Вытянув какую-то бирку у себя из шляпы, он огласил то, что было на ней начертано: — Место «B32»!
Свесившись над столиком, и в ступоре, Брут не сообразил так сразу, что сидит на нём. Вероятно, он думал, как вообще оказался на этом рейсе. Я осторожно потрясла его за руку:
— Кажется, вас хотят.
— Кого хотят?
— Вы же сидите на моём месте.
— Повторяю: место «B32»! Обозначьтесь!
Когда к нам подошли мулат с крикуном, Брут почему-то держал обе руки поднятыми вверх, в одной из которых был зажат пластиковый стаканчик. Террористы всмотрелись и проверили нумерацию кресел; на часах – 14:41.
Один из террористов перед носом Брута поставил ему на столик коробку. В ней виднелись головы ферзей – чёрного и белого. Фигуры стояли бок о бок, прикреплённые к днищу, и были приспособлены под механизм триггера – нужно было просто отвернуть одну из корон.
— Взорви их всех! – заорал араб; а мулат – запрыгал и захлопал в ладоши. — Что смотришь? Жми!
Брут смотрел на коробку с выглядывающими из неё двумя главными шахматными фигурами и не понимал, что происходит. Нажав на белую фигуру, предлагалось сохранить себе жизнь; нажав на чёрного ферзя – похерить себя, но – сохранить судьбы миллионам. Крикун стал отчитывать Брута за бездействие:
— Ну, что сидишь! Жми!
— За… за-а…чем жать? – запротестовал мой компаньон и, попытавшись вырваться, – врезался в панель у себя над головой – тут же, грузно скатившись обратно, сел в кресло и обмяк. Крикун не переставал:
— Белый ферзь взрывает всех! – орал он ему в ухо, – остаёшься ты! Чёрный – оставляет жизнь всем, ты теряешь свою!
«Почему я?» – читалось во взгляде коммивояжёра по имени Брут, когда он повернулся ко мне рассечённым лбом. Очевидно, террористы не слезут с него: перемахнув через наши плечи, мулат зацепил кого-то из пассажиров сзади.
— «…ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет», –продолжал играть на нервах крикун, цитируя строки из Писания.
— Могу ли я позвонить домой? – затрепетал несчастный предприниматель.
Крикун снял ногу с полы льняного пиджака Брута, протянув ему свой мобильник:
— Даю минуту… Но потом – ферзь!
К неожиданности, мобильная связь оказалась гораздо устойчивее в небе, чем на земле. На вызов ответили и спросили, как там Южно-Китайское море и продал ли Митя полупроводники в Токио.
— Люба, — произнёс обречённо Брут, — я не вернусь.
— Что с тобой, Митя? Что случилось? Ты где?
— Да здесь я, лечу… в общем, долго объяснять. Там у меня заначка в шкафу, распорядись благородно: купи три десятка яиц… а Гене – я двадцатку должен, но, думаю, он простит…
— Ты что, родной? Что с тобой?
— А теперь Ферзь! – выхватил крикун трубку, толкнув Брута в плечо, успев посмотреть на набранный номер, четыре последние цифры которого были зеркальными. — Жми Ферзя, Митя! – с каким-то покровительственным умиротворением потребовал террорист.
Мысли завихрились и стали похожи на песнь. Пронеслась Любовь – пережиток прошлого; достаточно вживить какой-нибудь электрод в чью-то плоть, как всё встанет на свои места, и конвейер сдвинется с места без всяких потрясений в ущерб качеству… Когда мой попутчик сел и представился Брутом, я думала, что мы поговорим с ним о чувствах и желаниях – да бог с ним, Брут ты или Митя. Особой разницы нет. Всё и так ведь обман! Прожужжал только все уши, я даже бок отсидела. Сейчас бы взять да пригласить тебя на выход без парашюта… В то же время, окажись перед носом две летальные короны у вас, как бы вы поступили под угрозой расправы? Отвернули бы ту, после которой мир укатился бы в тартарары, – а вы – всё равно благополучно долетели бы до места назначения, встретившись со своей семьёй? Либо предпочли бы вы спасти человечество целиком, став мучеником? Думаю, окажись убойные кнопки в вашем распоряжении – непременно, вы бы растерялись. Вот и сейчас: Митя смотрит перед собой на своём столике на пусковой механизм, замаскированный под шахматные фигуры, и у него – нестыковка. Белая фигура – мир, обволакиваемый и уносимый в чёрную дыру; а та, что справа – чёрная фигура – жизнь отбирается у него самого; все остальные при этом свободны, и белый свет им мил.
— И я окажусь дома? – стойко держался Брут.
— Конечно.
— Без единой царапины?
— В лучшем виде.
— А Люба там будет?
— Митя, ты достал уже, жми какую-нибудь клавишу.
… И Митя это сделал. Как истинный коммивояжер, он спас самого себя.
Заскрипела внутренняя обшивка. Самолёт задрожал. В своих иллюминаторах люди увидели, как мир озарился ярким пурпурным пламенем. Ничего подобного нельзя было видеть даже в кино. Это был огромный огненный шар, устрашающий, пронизывающий до костей разрушительной силы ядерный гриб величиной с целый город и даже его окрестности. Он тяжело заходил в небо, и двести пассажиров на борту благодарили Митю. «И ты, мой сын! И ты сделал это?!»
Бесконечности нет! Да, да, говорю вам как учёная женщина: бесконечности нет. Если мир бесконечен – то средняя плотность материи в нём должна быть равна нулю. А так как она не нуль – это мы знаем – то, следовательно, Вселенная – конечна, она – сферической формы, и квадрат вселенского радиуса, у² = средней плотности, умноженной на… Вот мне только и надо – подсчитать числовой коэффициент, и тогда… Вы понимаете: всё – конечно, всё просто, всё – вычислимо; и тогда мы победим философски, – понимаете? А вы, уважаемый крикун, мешаете мне закончить вычисление, вы – кричите… Тогда наступит апокалипсис, если вычислить, что мир не бесконечен.
Для Брута я была фактором раздражителя, он смотрел на меня всю дорогу как на случайно затесавшийся в уравнение неразложимый иррациональный член. Всю дорогу этот член стал логически мотивировать мой смех. Если библейская модель инвертирована в романе, то и симпатии читателя должны быть на стороне сил зла (восхваляя инвертированные термины эволюции и революции). Первородный грех есть не падение, а подъём на новую ступень развития, первый бунт и первая победа человека. Для того, чтобы поставить героя перед лицом той или иной «вечной» ситуации, требующей от него самостоятельного выбора, нужна живая наука, которая наглядно показывает, что жизнь всегда шире любых схем и умозрительных концепций.
Каждый человек есть единый орган, проживающий разные жизни. Это и есть одна душа на всех! Только в целостность! можно интегрироваться, ибо людям нужно во что-то верить, чтобы двигаться дальше и жить счастливо. Больше никакой энергии в её зрелищной и патетической форме – всего романтизма взрыва, который обладает таким шармом, будучи в то же время революционным – но отныне холодная энергия обмана и растворения в гомеопатических дозах в холодных системах информации.
Настоящими были только груши. К иллюминаторам мы привязали телевизоры. Брут! Поднимайся. Ты попал в салон тренажёра. Мы с тобой ещё не нарушили зону комфорта, мы ещё с тобой находимся на дипломатичной волне, где мне легко радоваться вместе с тобой. Только тогда становится нелегко, когда расстояние сокращается, и ты видишь человека в увеличенном размере. Но без личного выбора мы не решим ключевой задачи с участием алгоритма, под названием жизнь (не прикрутим роботизированную руку к станку тридцатых).
— А как же мои друзья? – выдавил истерзанный лютым заревом коммивояжёр. — Как же я им буду теперь смотреть в глаза?
Как смотрел, так и будешь… Хочешь верь, хочешь нет, но в поступке твоём есть могущество. Разве не стал бы делать то же самое пассажир из соседнего ряда: спасая тебя в ущерб остальным? По‑моему, глупо лишиться такого выбора. Ни у кого нельзя отнимать право на жизнь. Если лишить такого права, то одно будет цепляться за другое, и в итоге мы получим Брута с двумя ферзями. Да и не было у тебя друзей: все они кончились, как только ты сел на этот рейс. Хотя они в здравии и в продолжении своего жизненного пути, произошло то, что произошло; вы изменились и поняли, что друзей много не бывает. На жизнь надо смотреть трезво. Люди есть люди, и не стоит требовать от них чересчур многого. Вспомни: холм, крест, толпа. Одни – вверху, обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие – внизу, обрызганные слезами, смотрят. Не кажется ли тебе, что роль тех, верхних, – самая трудная, самая важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта величественная трагедия? Они были освистаны тёмной толпой: но ведь за это автор трагедии – Бог – должен ещё щедрее вознаградить их. А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных, – разве он не палач? И разве сожжённых христианами на кострах меньше, чем сожжённых христиан? А всё-таки – пойми это, всё-таки этого Бога веками славили, как Бога любви. Абсурд? Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда – дикарь понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству – непременно бесчеловечна, и непременный признак истины – её жестокость. Как у огня – непременный признак тот, что он сжигает. Покажи мне не жгучий огонь? Ну, – доказывай же, спорь! Государство (гуманность) запрещало убить одного до конца и не запрещало убивать миллионы наполовину. Убить одного, то есть уменьшить сумму человеческих жизней на 50 лет, – это преступно, а уменьшить сумму человеческих жизней на 50 миллионов лет – это не преступно. Ну, разве не смешно? Единственное средство избавить человека от преступлений – это избавить его от свободы.
Сколько ещё дано невыполненных обещаний учёными-женщинами, которые занимаются вплотную проблемой «вечных мук»? Человек переосмыслил свой цинизм, и понял, что с попкорном в руках при крушении авиалайнера находиться неприлично, даже если это в прерогативе своей превращается в фарс, как в необходимое условие мета- постмодерна, когда вещь заведомо перестала быть ценной или драматичной. Реальное подстроилось под образ фильма, чтобы произвести симуляцию катастрофы. Несчастье именно в том, что нет никакого спектакля ядерного, ядерной энергии в самой себе. С Хиросимой покончено, и именно по этой причине она отвергнута – она была бы благополучно принята, если бы была годна на спектакль, так же как предшествующие формы энергии. Задача любого произведения – просвещение и созидание. Иначе всё это обман, самолюбование, трата своего и читательского времени. Это понимают люди с тонкой организацией. Отсюда следует, что передачу информации через искусство, через образы – кому-то хочется крепко-накрепко впечатать в сознание сплошной катастрофой; остальное же, благое, – закупорить, забросить амфорой в море, чтобы люди не нашли самовыражения. Такова логика подмены, это больше не божественное предопределение, это прецессия моделей, китайский синдром, который добавляет ещё и поэтичный и ментальный вкус головоломки и мучения. Устрашённые до смерти, устрашённые самой смертью, разогреть холодное событие при помощи холодного медиума, телевидения, и для масс, холодных самих, которые при этом испытают лишь осязаемый озноб и посмертные эмоции, озноб также устрашающий, который заставит их опрокинуться в забытье с чем-то вроде эстетического осознания катастрофы. Люди с усечённым сознанием, не способные прибегать к мышлению художественными образами, исправно стоят на службе. И чем правдивее информация, тем потрясающе раскрывается глупость, и тем решительнее становится будущее. Никто не пострадал, кроме твоего могучего лба! Помни, что ты фокусник в цирке, а я твой зритель. Главное не мнение человека, а как он умеет его высказать! Нобелевских лауреатов будет ещё много, но, прежде всего, их будут использовать для отвода глаз, для создания новой проблемы или концепции, что само по себе остаётся невероятным и, в некотором роде, воображаемым.
Наука и искусство – одинаково в проектировании мира на какие-то координаты. Различные формы – только в различии координат. Все реалистические формы – проектирование на неподвижные, плоские координаты Евклидова мира. В природе этих координат нет, этого ограниченного, неподвижного мира нет, он – условность, абстракция, нереальность. И потому реализм нереален: неизмеримо ближе к реальности проектирование на мчащиеся кривые поверхности – то, что одинаково делают новая математика и новое искусство. Реализм не примитивный, в сдвиге, в искажении, в кривизне, в необъективности. Объективен объектив фотографического аппарата.
В своё время, в газете Нью-Йорк Таймс, в годах 30-х было опубликовано письмо Эйнштейна с коллегами по лаборатории, где основным тезисом служило: можно ли усомниться в правдивости подсистемы, если основная (квантовая) система – ложна, то есть можно ли её считать правдивой при достаточном наборе параметров. Ответ Нильса Бора поразил меня. Человек, который открыл способ понимания физики через квант, фактически ответил Эйнштейну нетривиально; он предлагал рассмотреть любой феномен двояко: языком математики (точный, но не красочный) и языком искусства (красочный, но не точный). Любой феномен!
Связан ли переход от классических ньютоновских законов к пониманию через квант с простой необходимостью объяснить процессы новым языком, или это очередное блуждание ещё на триста лет до какой-нибудь новой очевидности? Возможно, мы – одна из подсистем. Человек будущего и математик – поклоняется «устаревшей» уже в ХХ веке математике, проецирует жизнь на неподвижную систему координат. Поэтому «реализм» повествователя, его математический миф, «правдиво» отражающий жизнь, нереален, реален же математический нео-мифологический текст, моделирующий, а не копирующий действительность.
Отдавая дань художнику, я написала эти строки, потому что нахожу их непошлыми, социальными и немного грустными. В них есть адресность, естественность, а, значит, они будут прочитываться и пониматься. К сожалению, язык претерпевает видоизменения и сейчас в ход идёт простая логика передачи информации наикратчайшим способом. Хорош для этого – английский язык. Но когда это происходит с русским языком, то мне становится грустно, что от чрезмерного упрощения язык перестаёт быть животворящим, превращаясь в плоский, искусственный, неуютный. Благо, многие, кто понимает всю опасность подмены, не собираются отказываться от возрождения языковой живости, а отсюда и – живучести! Среди нынешнего авторства, – а сейчас многие кинулись на поле литераторов, художников, поэтов – очень много психопатического, бездушного, зияющего своей бестактностью. Я надеюсь, когда-то читатель почувствует острую необходимость в нравственности и проследит путь от сотворения мира до ультрасовременных веяний, находя между ними общую черту. Пока снуют и действуют блогеры и инфо цыгане, – не время. Пусть они охмуряют тех, чьё поколение отдано агнцем на заклание. А мы с Митей не такие невежды, не тусклый свет угасающей вселенной, которая разговаривает с нами на языке цифр! Каждый человек – Вселенная, и редчайшее удивление и восхитительная удача найти того, с кем можно пообщаться на понятном языке, в той манере и форме, в какой этот язык предназначен для общения.
Ваша Сандра Мур,
(Матильда).
Увидимся!
Время: 21:12 и – мой зелёненький ремешок.
