В доме ярко горел свет, из кухни вкусно пахло деревенским и девонширским пирогами. Отца и братьев явно еще не было дома. А значит, Элизабет успеет переодеться к ужину, не заставляя ее ждать, и даже сможет помочь матери. Аккуратно расшнуровав свои туфли, Лиз быстро переобулась в домашние и направилась на второй этаж. У отца, владельца лавки, хватало средств на аренду всего таунхауса, а не просто квартиры или комнаты. И все же этого было недостаточно, чтобы его дочери могли праздно помогать матери по хозяйству.
Жизнь и общество доставляли немало хлопот, навязывая кучу условностей. Мужчины после рабочего дня могли смело пойти в паб или еще куда-то, куда Элизабет не знала, девушкам было запрещено расспрашивать под страхом слыть распущенной. Женщинам полагалось после работы сразу же идти домой и готовить ужин. Исключения составляли праздники или ярмарки. Конечно, у девушек было несколько больше свобод, чем у замужних дам. Так, выспросив разрешение у отца, Элизабет свободно могла пойти в музей или театр после работы. Мать же могла себе такое позволить в компании своего мужа.
В семье Куперов, как и во многих других, женщины полностью заботились о быте. И обиднее всего было Элизабет: самой старшей. Из четырех сестер ей выпало родиться первой, вслед за Итаном — первенцем Куперов. Затем последовали еще три брата и только потом родилось еще три девочки. Это злило. В детстве, пока остальные девочки из Литл Виткома, их родного городка, могли играть с сестрами — Лилибет довольствовалась обществом мальчишек. А когда, наконец, появились сестры, ее отправили в пансион, где она провела долгих девять лет, вплоть до своего шестнадцатилетия.
За восемь лет изменилось многое, Элизабет вернулась не в Литл Витком — она приехала в Лондон, где ее семья обосновалась. Мистер Купер, оправив старших детей в лучшие школы, какие только мог позволить, продал свою лавку в Глостершире и перевез свою семью в столицу. Такая смена обстановки не была его сиюминутной прихотью: у миссис Купер умерла тетушка, не имевшая других наследников, поэтому все ее скромное наследство в полторы тысячи фунтов отошло Мередит. В связи с этим и было принято решение улучшить благосостояние семьи в более богатом Лондоне. И оно действительно улучшалось, однако не так быстро, как этого хотел Джонатан Купер. Вслед за Итаном и Элизабет в школу пришлось отправлять младших сыновей, и так год за годом он тратил и тратил свое состояние на учебу отпрысков. Иногда даже жертвуя поездкой на воды для своей жены.
Но со временем все стало налаживаться: Итан вернулся, поступил в университет (как же гордились им родители) и стал помогать отцу в лавке. Через год учебу окончила и Элизабет. И теперь именно на ее плечи полностью легла помощь матери по хозяйству, а это значило, что выставки, театры и ярмарки почти всегда были для нее закрыты.
Часы в гостиной пробили девять, когда Лиз перешагнула через порог своей комнаты. На ощупь нашла лампу и зажгла ее. Тусклый желтый свет замерцал, отбрасывая тени от мебели на стены с ужасными обоями, покрытыми розами. Элизабет всей душой ненавидела эти обои, как, впрочем, и те болотно-зеленые, покрывавшие стены холла. Ей нравились те чудные, висевшие в доме у мисс Хилл, китайские шелковые полотна, полные райских садов и птиц. Узкая дубовая кровать будто призывала лечь и отдохнуть, откинувшись на пахнущие лавандой подушки. Здесь всегда пахло лавандой. Эти цветы были везде: в подушках, вместе с другими ароматическими травами, в вазонах, в духах Элизабет. Восстановление, очищение, свежесть. Именно последнего не хватало в ее жизни. Не было ничего свежего, пьянящего, острого. Только скучная трясина повседневных обязанностей.
Элизабет присела на пуф напротив туалетного столика и стала вглядываться в зеркало. За спиной, у изножья кровати, виднелся сундук с ее аккуратно разложенными платьями. У окна расположилось уютное кресло, в котором так хорошо читалось в свободные часы.
Там, в углу, около столика, стоял превосходный фикус, тенями своих толстых и мясистых листьев просачиваясь в ее боковое зрение. Словно говоря: «Я тоже здесь, не забудь обо мне». Элизабет никогда не забывала о фикусе. Днем он был словно большим и грозным хранителем ее комнаты, ночью просто громоздился темной грудой. А иногда, когда над Лондоном разворачивалась страшная буря, фикус казался ей каким-то чудовищем, выбравшимся из глубин Темзы. Но обычно в горшке от растения Элизабет хранила часть своих скромных сбережений.
Свет, и без того неяркий, тускнел по мере того, как она переводила взгляд с одного предмета на другой. А потом и вовсе погас, оставив после себя струйку дыма и запах гари.
— Керосин кончился.
Элизабет вздохнула и уже было собралась идти заправлять лампу, но передумала: еще нужно было накрыть на стол. Было жаль, что свет так быстро погас, не дав ей отдохнуть и сменить платье.
Мередит Купер как раз заканчивала с гарниром, когда дочь вошла на кухню. Квадратное лицо Элизабет выглядело грустным и уставшим. Темные круги, которые залегли под миндалевидными зелеными глазами, портили ее молочно-белую кожу.
— Дорогая, что-то случилось?
В голосе матери звучала легкая тревога. Так часто бывает с родителями, которые любят своих детей. Они будто чувствуют все задолго до того, как им скажут правду.
— Все в порядке, мне просто нужно будет переговорить с отцом, когда он вернется.
Элизабет ловко подхватила деревенский пирог, ошеломительно пахнущий тушёным мясом и овощами, а также вустерский соус, обычно подающийся к нему. Ей не хотелось волновать мать финансовыми вопросами, а поэтому лучший способ избежать разговора — занять ее чем-нибудь другим.
— Вы же знаете, как я устаю у мисс Хилл. А сегодня она без конца твердила как для нее важен завтрашний пикник. Пришлось перемерить около десятка платьев, а ей они все не нравились. Сказала, что поправилась минимум на семь фунтов и потому все платья теперь сидят на ней ужасн, — Элизабет хихикнула, ставя посуд с едой на стол. — Конечно она не поправилась. Просто на пикнике, как говорят, будет несколько юных лордов. Вот она и хочет показать себя в лучшем свете.
Если мать и не поверила, что с ней все хорошо, то уж на рассказ о выезде в свет точно отвлеклась. Огонек озорства загорелся в ее глазах.
— Ты тоже едешь завтра с мисс Хилл?
— Нет, матушка. Даже если бы и хотела, то не поехала бы. У меня просто нет платьев для подобного повода, — Элизабет педантично расставляла тарелки, желая скрыть досаду. — Но зато, я слышала, что завтра ярмарка и хотела сходить на нее после того, как закончу с мисс Хилл…
Ее прервал стук в двери: вернулись мужчины, лишив Мередит возможности устроить допрос сегодня. Мать строго отправляла каждого из них мыть руки перед едой.
Ужин проходил, как всегда, весело. Каждому не терпелось рассказать свою новость или свежую сплетню. Но скоро пироги и соусы были съедены и наступило время отдыха от ежедневной рутины. Братья собрались и ушли в бар. Отец направился читать в гостиную, а им с матерью предстояло убрать со стола и вымыть посуду.
Джонатан Купер уже дремал в своем кресле, когда к нему подошла дочь. Обычно именно она отправляла уставшего отца спать. Сейчас от Элизабет пахло керосином, очевидно, она заправляла лампу. Она нервно мялась, переступая с ноги на ногу так, словно собиралась сказать что-то важное и не решалась.
— Что-то случилось, милая?
Элизабет закусила губу, обдумывая, как бы правильно подать информацию. Она весь вечер думала, но так и не смогла найти нужные слова. Сейчас или никогда. Лиз закрыла глаза и на одном дыхании выпалила:
— Отец, мне нужно чтобы вы заняли мне четыре гинеи. Мисс Хилл снова затребовала, чтобы у меня были новые платья. Моих сбережений не хватит.
Джонатан едва сдерживал смех. Сейчас его дочь как никогда была похожа на совенка с этими округлившимися от шока зелеными глазами и чуть крючковатым носом. Неужели она настолько боится его?
Естественно, мистер Купер не одобрял столь расточительной политики работодателей Элизабет. Но зато он всегда мог горделиво рассказывать, не кривя душой, как довольно состоятельные джентльмены просят его разрешения ухаживать за дочерью. И поэтому всякий раз давал ей денег на новые тряпки, считая это неким договором с своей совестью: чем больше у нее хорошей одежды, тем чаще Элизабет бывает в богатых домах. Чем чаше она бывает у богачей, тем больше шансов удачно выдать ее замуж.
Но всякий раз их разговор имел одинаковый исход: Лиз боялась рассказывать о проблеме, а Джонатан журил ее и клятвенно обещал денег больше не давать.
— Хорошо, я выдам тебе пять гиней. Но в следующий раз, когда ты попросишь у меня денег, клянусь Богом и Ее Величеством — я выдам тебя замуж!
***
В доме не горел свет. Все слуги спали. Сэр Чарльз словно сомнамбула бродил по темному поместью, не зажигая света и даже не прихватив свечу.
Коридор, лестница, еще коридор, библиотека. Обратно в холл. Сделать там четыре круга, снова подняться по лестнице. Заглянуть в каждую спальню. Что ты ищешь, Чарльз? Кого ты боишься?
Снова забег по дому.
Тишина. Только звук шагов и тихое «тик-так, тик-так» нарушают спокойствие спящего здания.
Ее нет. Шарлотты здесь нет.
Чарльз всегда знал, что рано или поздно она уйдет из дома. Он знал это еще с момента ее рождения. Он знал, что она заплатит за его знания. Знал и все равно пошел на этот шаг.
Еще один круг по темному холлу.
Та сумасшедшая ведьма не соврала. Он нашел то, чего хотел от него верховный магистр. Шарлотта действительно поплатилась за это. Она с самого раннего детства была странной, а теперь и вовсе сбежала.
Снова проверить все комнаты.
Неужели он не мог отказаться от своих амбиций? Нет, не мог. Это его предназначение. Так было нужно. Он был обязан совершить открытие.
Только почему так больно без дочери? Почему так плохо без порой навязчивого внимания жены?
Сегодня, кажется, давали оперу. Фанни бы оценила. Она очень любит оперу.
Что-то в его голове кричало: «Езжай сейчас же за город, привези семью обратно. Верни дочь домой. Ты ведь прекрасно знаешь где она». Но Чарльз продолжал метаться по пустому дому. Он все решил много лет назад. Его семья заплатит назначенную цену. Он ее заплатит.
Часы гулко пробили три. Вот и все. Теперь можно спать.
Уоррен поплелся спать. Уже сидя на кровати, он растрепал короткостриженые черные волосы. Теперь он больше напоминал Понтия Пилата, жалеющего, что казнил Иисуса.
Неспокойный сон накрыл Чарльза, как только его голова коснулась подушки. Ему снились жаркие, похожие на ад, дни на Ближнем Востоке. Снились бесконечные пески Палестины и старая безумная ведьма, которая кричала:
«Ты заплатишь своей дочерью за эти знания. Остановись. Ты заплатишь своей дочерью!»
***
Он возвращался домой. Злой, голодный, с промокшими сапогами и наполовину изодранным терновником костюмом.
Половину ночи Абрахам потратил на то, чтобы найти чертов терн в лондонских парках. Кто бы мог подумать, что этот воспетый куст так редок. Нет, конечно, можно было попробовать поискать тварь по зарослям анютиных глазок, но ему, Абрахаму, категорически не свезло с временем года: в апреле противные цветы почти не отличишь от травы, особенно по ночам.
Каждую ночь, проведенную на охоте, Абрахам искренне жалел, что вообще согласился когда-то взяться за это дело. Год за годом он ненавидел эту работ все сильнее. Сначала охота отнимала у него научную деятельность на кафедре теологии, после стала отнимать семью и личную жизнь. И все же Ван Хельсинг шел, продираясь сквозь сотни монстров: кодрилл, вампиров, народец Ши, во всех его проявлениях, полтергейстов, оборотней и прочую нечисть. Абрахам смог стать не просто охотником, он возглавил управление Ордена. И все же он ненавидел свою работу.
Сегодня его противником был «ласковый любовник». Изначально эти фейри жили только в чащах, но урбанизация выманивала их из лесов, заставляла переселятся ближе к человеческому жилью, ведь иначе люди сами вторглись в их дома. И Абрахам видел, как волшебный народец год от года становился все злее. Ганконеры славились тем, что обольщал женщин и пропадал бесследно. У народа Ши были проказы и похуже, чем смерти пары-тройки недалеких девиц. Но сейчас «ласковые любовники» стали появляться намного чаще и ставали более агрессивными. Нескольких из них охотники видели даже на улицах Лондона. Благо отличить ганконера от обычного уличного музыканта или просто красивого мужчины было просто: женщины шли за его мелодией или голосом, как крысы за Гамельнским крысоловом.
Возможно, Абрахам и не убивал бы их. Ему в целом не было дела до того, как девушки сгорают от любви к мифическим существам. Но Орден, вернее его совет, считали ситуацию угрозой для себя и общества. Ван Хельсинг мог возразить, что если бы это самое общество прекратило бы вторгаться в чужие дома, то Ши, уж точно, прекратили бы в таком количестве нападать на людей. Но подобные рассуждения были не в чести, и потому Абрахам, как верный солдат, бродил всю ночь по паркам и болотам.
И только сейчас, на исходе ночи, он нашел его посреди терновника. Ганконер сидел у куста и тиха играл на флейте. В темноте было сложно сказать насколько правдивы легенды о красоте Ши. Нужно было привлечь к себе внимание. Конечно, будь Абрахам в нормальном настроении и не броди он всю ночь, то он бы обратился со всей полагающейся вежливостью, но сейчас он ляпнул самые неподходящие слова:
— Полагаю, так ты заманишь только охотника. Неужели жители Волшебной страны настолько отупели?
Музыка стихла.
И вместе с ней стих весь парк, будто ганконер высосал все звуки. Назойливый женский голос твердил в голове: «Поздравляю, сейчас ты напоролся на неприятности». И у Ван Хельсинга не было причин ему не доверять. Безмятежный минутой ранее, сейчас Ши выглядел по-настоящему злым. Весь лоск человеческого облика слетел: лицо и уши стали острее, кожа отливала лиловым светом, а разинутый рот сверкал острыми, как бритва, зубами.
Сердце глухо било в грудину. Раз, два, три…
Звуки вернулись в мир, а вместе с ними в движение пришел и ганконер. Он ринулся на Абрахама, словно разъярённый медведь. Удар, еще удар. Ван Хельсинг упал на землю. Кувырок, он едва успел уклониться. Подножка, любезно подставленная охотником, замедлила чудовище. Правда совсем ненадолго. После чего шквалы ударов стали только сильнее. Ван Хельсинг не уступал. Он обрушал град ударов по противнику. Существо, извернувшись, схватило Абрахама поперек тела и бросилось с ним в терновник.
Послышался хруст веток, одежды и, возможно, ребер. Только сейчас Ван Хельсинг понял какой он дурак. С ним не было кола. Этот бой в никуда. Он потерял кол. Идиот!
Чудовище с тихим рыком разносило его ребра в клочья, колотя по ним. Из рта Абрахама брызнула кровь. Такова была бесславная смерть Абрахама Ван Хельсинга — самого бездарного охотника на нечисть. Пока остатки сознания рисовали картины гибели, тело старалось выжить. Пока правая рука сдерживала, вернее пыталась сдерживать натиск Ши, левая рука шарила по земле в поисках ветки потолще. Да, вероятно, он не убьет ганконера, зато сможет пусть и ползком, но выбраться из парка. Вскоре искомый предмет был найден.
Задыхаясь от боли, Абрахам сжал ганконера в объятьях и перекатился, оказавшись наверху. Медлить было нельзя, и он стал наносить удары до тех пор, пока ветка с хрустом не переломилась натрое. Только тогда Ван Хельсинг остановился. Ши лежал мертвым.
Встать получилось раза с третьего. Голова кружилась, вся грудная клетка ныла. Абрахам сплюнул кровь, кажется, он сломал очередной зуб. Домой, нужно домой. Здесь он точно умрет. Там есть шанс, что горничная вызовет врача, который работает с Орденом. Она всегда вызывает именно того доктора. Потому что так сказал он, Абрахам.
И вот он стоял на пороге своего дома, все так же неприветливо глядящего на него темными глазницами окон. Бетси, его горничная, какого-то черта бродила по первому этажу.
— Мистер Ван Хельсинг!
Намного выше, чем требовалось пропищала женщина, едва увидев хозяина дома. Ее крик сильно ударил в голову, будто ганконер до сих пор бил ее об землю.
— Мистер Ван Хельсинг, что с вами?
Абрахам едва стоял на ногах, держась за ноющий корпус.
— Все прошло не так, как я рассчитывал, Бетси, позови доктора. Да поживее.
Но та не шелохнулась, словно еще не все сказала и сделала здесь.
— Ну же, Бетси, мне нужен врач. Срочно!
Он плевать хотел на собственную жизнь. Лично ему она была совсем не нужна, но там, наверху спал его сын. Вот этому маленькому человеку было принципиально важно наличие родителя. И только из-за этого Ван Хельсинг вообще старался что-то делать.
— Мистер Ван Хельсинг!
Голос застал его уже на середине лестницы.
— Ночью в дом вломилась женщина и заперлась в комнате с ребенком. Я пыталась ее прогнать, но не смогла…
Больше он ничего не слышал. Напрочь забыв о сломанных ребрах, Абрахам вихрем понесся в детскую. Сколько бы он не говорил этой идиотке не открывать дверь — все напрасно. Что он скажет Лауре, если с сыном что-то случилось? Что он будет делать сам?
Ван Хельсинг замер в дверях. Лаура спала, прислонившись лбом к колыбели. Аккуратная прическа растрепалась и светлые волосы теперь закрывали лицо. Но Абрахам по памяти мог сказать, что, когда она спит, то слегка морщит свой несколько грубоватый прямой нос. Мог обвести ее точеный правильный овал лица. Знал, что ее, плотно поджатые днем, губы, во сне становятся более пухлыми.
Зачем она приехала? Они же договаривались, что не будут подвергать друг друга такому риску. И все же Ван Хельсинг был рад, что Лаура была здесь. Он был рад, что ночью пришла именно она, а не кто-то из тысяч монстров.
За окном загорался рассвет. Ей пора домой, если только она не хочет сцен от мужа. Корчась от боли, Абрахам подошел к Лауре и аккуратно потрепал ее за плечо:
— Моя дорогая, пора просыпаться.
И сразу же рухнул без чувств.
***
— Мэри, моя несравненная Мэри, — томно шептал на ухо девице Фицпатрик.
Сегодня он провел в своем пабе час. А потом, стараясь убрать с себя чудовищный запах лаванды, напоминавший о прошлом, сбежал в игорный дом. Отработанная схема не подвела и сегодня. В кармане приятно хрустели триста фунтов.
Потом был опиумный притон, в котором Фил не только вдоволь накурился, но и смог подцепить какую-то девчонку.
Она не была похожа на шлюху, в них Фицпатрик знал толк, не была и типичной посетительницей подобных мест. Но с ней, в любом случае, можно было неплохо поразвлечься.
Секс с этими глупышками мало привлекал Филитиарна, но возможность унизить всю благочестивую английскую семью приятно щекотала нервы. К тому же эта еще и не была страшна как смерть. Тонкие правильные черты лица, темные волосы. Она, пожалуй, даже в его вкусе. Отдаленно напоминает… Нет, такие сравнения ни к чему, слишком большой соблазн придушить ее.
Они прогулялись от притона до Тауэра. Спустились к самой кромке воды. Фил старательно делал вид, что ему интересны ее пустые рассказы, и периодически шептал ей на ухо всякие романтичные глупости.
— Мэри, мы увидимся завтра?
Было что-то гипнотическое в его взгляде, что-то, что манило ответить «да». И она не могла отделаться от этого желания. Насколько Мэри могла судить: он был красив. Горделивый профиль вырисовывался в свете фонаря, мягкие полные губы вызывали массу неприличных желаний. А глубокий бархатный голос подчинял себе.
— Д-да, мистер… — Мэри никак не могла вспомнить его имя.
— Мы же договорились, что ты будешь звать меня Артуром, без всяких мистеров.
Все мысли выветрились у нее из головы.
— Да, Артур. А во сколько?
— Около половины десятого Вас устроит?
Хотя это и звучало как вопрос, но Мэри, смотрящая прямо в голубые глаза, воспринимала все как приказ.
— Я-я договорилась пойти с подругой в театр, но изменю планы. Я согласна.
Это было даже слишком легко. Видимо, не стоило все же использовать способности.
— Нет-нет, моя прекрасная Мэри, если Вы хотите провести вечер с подругой, то я не буду вам мешать. Договоримся на другой день.
Но Мэри уже не хотела в другой день. Плевать, что она обещала поход в театр, плевать, что видит этого мужчину впервые — она хотела завтра пойти с ним.
— Мистер… Артур, я буду крайне огорчена, если не проведу этот вечер с Вами. Уверена, Лиззи все поймет. Так в половине десятого?
На лице Фицпатрика расцвела хищная улыбка. И, если бы Мэри не была так заворожена его глазами, которые манили ее, то подобная усмешка заставила бы ее отстраниться и бежать подальше. Но она не замечала ничего и только крепче прижималась к нему в объятиях.
— Я зайду за Вами. Сейчас уже поздно, миледи, я обязан проводить Вас домой.
Мэри только кивнула. Дорога от Тауэра до ее дома едва ли заняла больше пятнадцати минут, которые они провели в тишине. Тишина эта могла расцениваться более романтичными людьми как любовное томление, но для Фицпатрика это было не более, чем очередная уловка, легкий способ манипуляции.
В воздухе пахло цветущими деревьями. Этот удушливый запах почти вытеснил привычные ароматы Уайтчепела: реки, грязи, отходов человеческой жизни. В такие ночи хочется любить, хочется быть безрассудным.
Двое стояли у таунхауса обнявшись: она, не находя сил попрощаться, а он пытался отделаться от цветочных ароматов. Ему хотелось бежать в прохладу дома, к виски и чужим планам. Но в такую ночь нельзя лишать девушку приятных воспоминаний, особенно, если не знаешь увидитесь ли вы еще раз.
— Мэри, могу ли я надеяться украсть Ваш поцелуй?
Дважды просить не требовалось: девушка, привстав на цыпочки, прильнула к его губам. Конечно, можно было не разрушать момент, а так же целомудренно ответить, но тогда это был бы не Фицпатрик. Он прижал Мэри к фонарю. Углубил поцелуй и стал медленно поднимать подол юбки. Уже этого хватило, чтобы отрезвить ее. Хлопок пощечины раздался в тишине ночи.
Когда ее, кажется, синяя, юбка скрылась за дверью, Фицпатрик расхохотался. Эта девка точно будет его. Еще ни одной не удавалось забыть его поцелуев.
Выйдя на Сетлс-стрит, он поймал кэб и уехал в Челси. Официально считалось, что особняком владеет некий Артур Коутс: меценат, галерист и просто обаятельный американец. И лишь немногие бывавший в лондонских трущобах могли бы опознать в этом человеке Фицпатрика.
Правда сам Филитиарн здесь почти не жил. Но зато в доме всегда околачивался Экберт Шульц — правая рука и агент мистера Фицпатрика/Коутса. Сегодня, как и всегда, он ждал хозяина дома в кабинете.
Фил быстрым шагом преодолел холл, остановившись только у столика с алкоголем, чтобы плеснуть себе виски, и вошел кабинет.
В кресле сидел человек с неприятным узким лицом.
— Добрый вечер, мистер Фиц. Ваш заказ сегодня был выполнен. Так же хочу Вам сообщить, что поставка в Ирландию была успешна.
Он встал и поклонился Филитиарну.
— Прекрасно, Экберт. Было что-то, о чем мне стоит знать?
— Ничего, кроме этого, — мужчина показал на стол.
Фицпатрик по дуге обошел комнату и замер.
— Что это, Шульц?
Фицпатрик брезгливо показывал на окровавленные фотографии «неприличного» содержания.
— Это «подарок» от Хантера. Принес буквально через полчаса после Вашего отбытия, мистер Фиц.
— И где же сейчас это воплощение вселенской пошлости? Снова напивается в компании шлюх?
***
Харальд блуждал по улицам и думал. Думал о огнях. Почти всегда он находил трупы у огней. И не важно был это костер, окна паба, открытая дверь дома — всегда горел огонь. Что если ЕГО привлекали огоньки?
Но сколько бы Тин не думал о выборе жертв — логика оппонента всегда была ему крайне непонятна. Да, абсолютное большинство жертв — женщины. Но не было никакой связи между ними. Кто-то безоговорочно был похож на даму без моральных устоев, кто-то на обычную горничную. А иногда ему попадались даже весьма приличные матроны. Так что, как бы Харальд не тасовал данные в своей голове, он никак не мог найти закономерности. Какая-то деталь всегда ускользала от него.
В своих размышлениях Тин забрел на Собачий остров. Здесь было темно, сыро и пахло тиной. Для чего он вообще сюда забрел? Ведь здесь не было ни намека на огонь. Но Харальд упорно, как гончая, почуявшая дичь, кружил по Доклендсу. Что он не мог заметить? Что он упускал? Что?
Он до боли сжимал голову руками, пытаясь собрать мозаику. Ничего не выходило. Перед глазами вертелся калейдоскоп: разные жертвы, темные переулки, огни, перерезанные горла, вспоротые животы. Что он упускал? Что?
Может он начал не оттуда? Может нужно понять кем ОН работает? Харальд снова начал перебирать в голове картинки с мест преступлений. «Резал профессионал. Края ровные, надрезы аккуратные. Кто же ты? Хирург? Мясник?» — мысли бились в его голове. Конечно он, Харальд, желал бы иметь дело с врачом. Так было бы интереснее. Но и вторую версию он не отметал.
О, как много бы он отдал чтобы понять предмет своих преследований. И все же Тин не мог найти ни единого общего знаменателя у всех данных. Он просто устал. Устал бродить по Лондону, устал думать и устал от одиночества. А еще от чертовых огней.
***
Он всегда безошибочно определял есть ли в людях огонь. Знал, чем горит каждый из них. И всегда выбирал себе светоч поярче.
Сегодня он как раз наткнулся на одну такую. От нее несло благовоспитанностью, духами и совершеннейшей наивностью. Скучнейший из образов. Джек, он любил называть себя Джеком, почти упустил ее из виду, но она обернулась и в ее глазах блеснуло что-то неуловимое, что-то сладостно-грешное. И он пошел за ней.
Они шли через весь Лондон: она. кланяясь на лево и на право, придерживая свою отвратительную шляпку на ветру, а он тихо и почти незаметно в своем черном плаще.
Эта девица успела наскучить ему еще на Тауэре, но из принципа Джек шел дальше. Он видел, как она налетела на бармена. Слышал ее негодование и даже непристойности, которые она сказала, когда отошла от паба.
Джек не ошибся. Из нее вышла бы превосходная блудница, стоило только на самую малость приподнять полог ее благовоспитанности и огонь вырвался бы из-под контроля. В ней полыхало не пламя от свечи или лампы. Нет, это был огонь, который мог поглощать все на своем пути. Но сейчас она была слишком чиста для его целей.
Проводив ее до дома, Джек поплелся по своим делам. Эту девушку он запомнит. Он еще вернется за ней, когда все оковы падут. Сейчас есть люди поинтереснее.
Несколько часов он блуждал по улицам, выискивая нужное лицо. Каждый раз заглядывая прохожим в глаза. Делал он это так, словно находился в библиотеке и осматривал корешки книг на полках. Но Джек никак не мог найти подходящую.
Так много глаз, так много пороков, так много историй. Голова кружилась как от хмеля.
Гулко пробили часы на башне. Пора было выбирать. Пора было найти новую книгу.
Иногда, совсем редко, он позволял себе изысканные тома, вроде приличных горожанок, снедаемых внутренними демонами. С ними получались мелодии не хуже, чем у Вагнера. Но гораздо чаще Джек довольствовался более банальными историями: шлюхами, рабочими заводов или горничными.
Можно было хоть сейчас увести любую из проституток, но сегодня хотелось иного. Хотелось более грубой мелодии. Вот целая толпа рабочих из Доклендса, вон какие-то работяги из ближайших заводов. Все не то, слишком просто, незатейливо.
В толпе мелькнул окровавленных фартук. А почему бы? Джек ринулся к пятну, как мотылек. Полноватый, с засаленными темными кудрями, за их короткий путь перелапал половину проституток. Не то, чего бы, в идеале, хотел Джек, но это было куда лучше рабочих.
— Эй, мистер.
Рука в перчатке жестко схватила мужчину за руку. Тот обернулся. Крупный нос, смугловатая кожа и кипа выдавали в нем еврея.
— Мистер, помогите, там в переулке кому-то плохо.
Мужчина не шевелился. Еще немного и на них обратят внимание.
— Мистер, пойдемте. Прошу.
Дернув еврея на себя, Джек все же заставил того двигаться. Половина дела была сделана.
____________________________
Ши — потусторонний мир, населённый туатами, которых в народе, за место своего обитания, также именовали сидами. Самые известные ши — феи (фейри).
Собачий остров — зона доков Лондонского порта, известная также как Доклендс.
Матрона — почтенная замужняя женщина.
Кипа — головной убор благочестивого еврея, символизирующий скромность, смирение и благоговение перед Всевышним. Представляет собой маленькую круглую (вязаную или сшитую из ткани) шапочку, прикрывающую макушку.
Еще почитать:
Комолово. Рассказы. — Не организация
Звездочёт
Колизей — 4. Завтрак
Родлик — Глава 5 (торг, гнев, депрессия)
«
»
