«Что он в ней нашёл?! Драная мочалка, размалёванная субстанция, которая растеклась у нас на пути! И угораздило же его в неё вляпаться! И я теперь должна носиться по магазинам в поисках платья цвета гайморитных соплей, потому что эта зубоскалина посмела попросить меня стать подружкой невесты!»
Неделю назад ее друг, а вернее было бы сказать (что уж там) её первая и единственная за девятнадцать лет любовь, впорхнул в её квартирку словно находящаяся под кайфом бабочка, и начал заливаться неведанным соловьем. Хозяйка, в свою очередь, чуть не подумала, что он, наконец, раскрыл глаза, осознал своё счастье и прилетел делать ей предложение. Но среди его невнятного бульканья, восторженного причмокивания и невразумительного повизгивания она внезапно уловила членораздельное: «Я её так люблю, так люблю! Только что попросил ее руки!»
Кого это, её??? То есть не её, которую он кружил сейчас по кухне, в то время как её ноги сносили с плиты от радости сковородки, а какую-то неизвестную, чужую ЕЁ, которая вторглась в их мир и помутила ему разум!
Нет, нет, не может такого быть! Она всегда была уверена, и даже тешила себя этой мыслью, что он никогда не женится. Ни на ней, ни на ком другом. Он всегда был свободным, самодостаточным и счастливым по призванию. Очень щедрым и солнечным человеком. Ему ни к чему это пресловутое учение о двух половинках.
Да что там: она знала его как облупленного! Потому что проводила с ним больше времени, чем родная мать и все друзья вместе взятые: это с ней он лазал по деревьям, скручивал таблички с автобусных остановок, попадал под артобстрел злобных, ничего не понимающих в жизни бабок. Единственное, что их отличало, это то, что она, стыдясь признаться даже самой себе, как раз верила в ту нелепую теорию о двух половинках…
Бредя вдоль Тверской мимо оголтелой толпы и вспоминая тот день, когда он объявил о помолвке, она вдруг не выдержала, отошла в сторонку и чувственно сплюнула.
«Травануться, что ли» — мелькнула мысль. В последний раз, когда она позволила себе отвести душу подобным образом, ей было крайне плохо, зато все жизненные невзгоды сразу отступили на тридесятый план. «Ну, была-не была», — решила она, едва не потирая ладошки от предвкушения.
Первой, кто попался ей на глаза, была девчушка лет двенадцати с колючим взглядом и в неприлично стоптанных ботинках. До неё было ещё несколько метров, и девушка на секунду прикрыла глаза.
Что-то горьковато-солёное пока ещё неясно проступило на языке. Это было похоже на… Мм.. Как будто бы алкоголь, смешанный со слезами. Запах боли, солоноватый, но с отчётливой терпкой кислинкой детской злобы проник в её мозг и распространился по телу. Она открыла глаза, изучая девчушку по мере приближения. Той явно стало полегче: она даже замедлила шаг, перестав шаркать ботинками, подняла глаза к солнцу и по-детски, почти беззаботно улыбнулась. Ничего серьёзного. Этим сильно не отравишься. Она проскользнула мимо, выискивая глазами кого-то «пожирнее».
Следующая боль оказалась не в пример сильнее. Чёрт, надо было по нарастающей, а не так сразу! Если бы женщина, на которой остановился её взгляд, была моложе, она бы решила, что у той погиб любимый. Но тут было другое. Это была мать, потерявшая своего ребёнка. Такую боль ни с чем не спутаешь. Она похожа на ощущение, будто тебе отрубили и руки и ноги. Тебе больше некуда идти и не за что держаться. Ты никто, ничей и не для кого. У тебя нет ни истока, ни продолжения. И вторит этой боли лишь одно – неистощимое, безудержное, заставляющее биться головой об стену непонимание, переходящее в страшный беззвучный крик: почему на месте ушедшего не оказался ТЫ. Ты отдал бы всё, чтобы это был ты, а не твой ребёнок или твой любимый…
Проходя мимо женщины с засохшими глазами, ноги девушки резко подкосились. Враз покинувших тело сил едва хватило, чтобы сделать пару шагов и навалиться весом на стену ближайшего особняка. Она закрыла глаза, судорожно призывая себя успокоиться и дышать ровнее.
Она только слегка попробовала её боль на вкус… Господи, как же это тогда ощущается в полной мере?! Как эта женщина вообще ещё жива?
Прошло минут пятнадцать, прежде чем девушка смогла отлепить себя от стены, ставшей влажной и горячей в тех местах, куда прислонялись её лоб и руки. Надо бы ещё немного поискать…
Следующей её внимание привлекла старушка, просящая милостыню у подземного перехода. Старушка как старушка, одинокая, жалкая. Подошла ближе. Даже не старушка – женщина лет сорока, выглядевшая значительно старше. Интересно, что у неё стряслось?
Она прикрыла глаза, потянула носом воздух, наполняя лёгкие глубже. Странно… Она практически ничего не почувствовала. На языке отпечатался вкус типографской бумаги и потного тела. Кисловатое, попахивающее мочой недовольство жизнью, пренебрежительное ворчание ни о чём, сплетни. Если в этом всём и могла быть какая-то боль, то она явно воняла давно нестиранными носками. Но даже такой боли не было. Только серая, унылая, дряблая жизнь. Без всплесков свершений, усилий над собой, целей и смыслов. Ни разу не надувавшийся шарик.
Она отправилась дальше вверх по улице, но на пути попадались сплошь разноцветные огоньки блестящих, улыбающихся глаз. Принятый ранее яд проникал глубже в кровь, девушку начинало покачивать.
Вдруг что-то заставило её остановиться. По спине пробежала тонкая вереница мурашек, а уши уловили тихий, почти беззвучный стон. Люди продолжали бежать мимо, не слыша или не замечая его.
Это была бессловесная, пронзительная мольба. Но не о помощи. А хоть о чём-то, отличном от равнодушия.
Она медленно обернулась. На краю погрязшей в слякоти дороги, под одной из машин, лежала большая замызганная собака. Её тело было слишком громоздким, чтобы спрятаться от ветра и снега целиком: она жалась к капоту, что было сил, и пристально смотрела на девушку.
Девушка подошла ближе, поражённая. Никогда прежде она не чувствовала боль животных. Присела на корточки и осторожно протянула руку к залепленным шерстью глазам. Глаза смотрели на неё удивлённо, но абсолютно доверчиво.
Она начала нежно гладить собаку по морде и груди, аккуратно прокрадываясь в сторону затерянной где-то под шерстью маленькой собачьей души. Что она ощутила? Два чувства, переплетавшиеся между собой в висельную верёвку, в ни с чем не сравнимый по жестокости хлыст. Грязно-прозрачный, белёсый, заиндевелый, но вечно острый и властный холод, пожирающий тело. И страшное, разгрызающее душу со звонким хрустом и опоясывающее со всех сторон стальное одиночество, одурманивающее своей пустотой.
Она и сама не заметила, как уже прижимала кудлатую голову к груди, шептала в лохматые уши наивные слова, а из её глаз текли ручьями слёзы.
Никогда, никогда, никогда, какую бы боль она не испытывала на себе прежде, но никогда и никого ей не было жальче, чем эту бездомную собаку.
То была не собачья боль. Человеческая.
И тем сильнее отзывалось в ней это чувство, что она знала наперёд — мать никогда не разрешит ей привести собаку домой. Ей оставалось только зайти в ближайший магазин и купить собаке поесть.
Ползя дальше по Тверской, она всё отчётливей понимала, что чувствует себя паршиво. Разномастные боли, опрокинутые внутрь себя, как стопки, одна за одной, причудливо перемешивались в крови, образуя невиданный доселе, дьявольский коктейль.
Не дойдя чуть-чуть до входа в метро, выворачиваясь наизнанку и падая в обморок одновременно, она успевает не без ухмылки подумать, что цель достигнута – на свадьбу она не попадает.
Она провела в больнице с уже привычным ей подозрением на аппендицит всего два дня и была отправлена восвояси после одного беглого осмотра. Ещё страдая общей слабостью, она отправилась домой под фанфары друга и причитания матери, что «чипсы до хорошего не доводят».
Почему-то та собака на Тверской помогла ей сделать переоценку ценностей. Пофиг. Пусть женятся. Совет им да любовь. Чтобы он, правда, понял впоследствии, что эта финтифлюшка – не его истинное счастье, но чёрт с ним.
Накануне свадьбы она крутилась перед зеркалом, подбирая прическу, чтобы напоследок поразить в самое сердце коварного изменника. Неожиданно в дверь позвонили. Она вздрогнула и больно укололась шпилькой. Тихонько, на цыпочках, подкралась к двери и опасливо прислушалась.
В дверь снова позвонили и, недолго думая, начали по ней колошматить.
Несколько секунд она лихорадочно размышляла, что же делать, но потом догадалась для начала просто посмотреть в глазок.
По ту сторону двери неистово бил руками и ногами в дверь мужчина. Всклокоченные волосы, багровое лицо. Потом присмотрелась…это был он! Её друг, её возлюбленный! Ну конечно! Он всё понял и пришёл к ней, чтобы признаться в своих чувствах!
Еле удерживая сердце в груди, она распахнула дверь: в прихожую ворвался удушающий запах перегара. Её любимый повис на ней всем весом, и ей стоило огромных сил, чтобы не рухнуть на пол вместе с ним.
Ошарашенная, она еле дотащила его до кухни и сбросила на табуретку.
Почему он настолько вдребезги пьян? Чересчур удавшийся мальчишник? Но он не собирался устраивать мальчишник, ровно как и его пассия девичник – они были слишком увлечены друг другом и собирались провести их последнюю холостяцкую ночь вместе.
Она хлопала его по щекам, пыталась выудить хоть какую-то информацию, но тщетно. Он либо мычал, либо просто не отвечал, уставившись в пол.
Она решилась набрать его матери и расспросить её.
Спустя полчаса она вернулась к нему в кухню.
Он рыдал, не сдерживая себя.
Молча опустилась рядом на соседнюю табуретку. Смотрела на него, не зная, что делать, а в голове уже роилась сотня мыслей.
Она всегда считала, что он – её лучшая половина. Но он выбрал другую. Более красивую, эффектную и женственную. Она мало успела узнать о разлучнице. Не хотелось. Она всё равно осталась бы для неё хапугой и хищницей.
Но он её полюбил. И, возможно, она его тоже. Завтра у них должна была быть свадьба. Но сегодня утром в неё въехал КАМАЗ, когда она ехала на итоговую примерку платья.
Да нет. Этого не может быть! Хоть она и мымра, но она была какой-то светлой. Таких людей защищает невидимая сила, которую они сами же и генерируют. Они живут долго и счастливо, подавая пример другим.
Он не заслужил… Только не он…
Что же делать, что делать?
Только если?..
-Ты знаешь, я умею забирать боль… – робко произнесла она.
В ответ — только те же глухие стоны, почти собачий вой да невразумительное шептание. Она в нерешительности кусала губы.
Давай… Ещё раз… Ну же!
-Слышишь? Я умею забирать боль! – громче и твёрже повторила она.
И на этот раз она получила ответ. Он отразился от стен, потолка и пола и сошёлся в единой точке – в середине её груди и вибрирующим эхом отозвался в каждой клеточке тела.
-Так забери мою! – страшным, диким, полным муки и отчаяния голосом взревел он.
Она, не моргая и сжимая начинающие потеть ладони, глядела на него: на его нелепую, никак не сочетающуюся со всем его образом, скрюченную позу. Вслушивалась в звуки, которые он издавал: раненый умирающий зверь, не меньше чем человек, желающий жить, и словно человек, доселе не ведающий, что жизнь может быть ТАКОЙ.
Он размазывал своё горе по небритым щекам, по мятой одежде. Прикоснувшись к нему, она могла почувствовать это горе кончиками пальцев, потрогать его и наблюдать, как оно ядовитой массой стекает на пол, прожигая воздух и мебель.
Это и её горе тоже…
Она продолжала пристально смотреть на него, кусая губу до крови. Потом прикрыла глаза, аккуратно взяла в ладони его лицо, ласково провела пальцами по волосам и, помедлив ещё мгновенье, прижала его щекой к своему телу, нежно обвив всё его существо тонкими белыми руками.
Она убаюкивающе гладила его по волосам и что-то тихо шептала. Он – в сидячем положении одного с ней роста, сильный и красивый, несмотря на исказившее лицо страдание, беспомощно хватался руками за оборки платья, тыкался носом ей в грудь и вскоре затих.
В какой-то момент он почти протрезвел и, отстранившись, резко поднялся.
-Извини, — хрипло, но твёрдо произнёс он. – Мне пора.
На улице давно стемнело, в оконном стекле отразилась маленькая кухня, и девушка, медленно, как после долгого сна разомкнув веки, увидела своё мертвенно-бледное лицо и болезненно горящие глаза в отражении.
«Я ничего не чувствую. Совсем ничего…» — мелькнуло в её голове и исчезло.
-Постой, — её голос также прозвучал чуждо и хрипло. Она направилась вслед за ним в прихожую. Он стоял уже одетым.
-Постой… — повторила она, опираясь на косяк двери.
-Не надо, — сказал он. – Не принимай близко к сердцу. Я справлюсь… Иди спать.
-Нет. Мне надо…проветриться. Я выйду с тобой.
Она полезла в шкаф и достала из него свою шубку. Они вышли вдвоём из подъезда.
-Прости ещё раз. Я не должен был…
-Ничего. Я всегда с тобой…
Он поколебался, а потом чмокнул её в лоб. Поплелся по направлению к своему подъезду. Она молча глядела ему вслед. Наконец она услышала, как за ним хлопнула железная дверь подъезда.
Она закрыла глаза, не в силах больше держать их открытыми. Со всех сторон её обдавал не весть откуда взявшийся в середине зимы лютый жар. Она не могла понять, то ли её тело сгорало изнутри, то ли прогнозы наврали и весна вдруг решила начать борьбу слишком рано. Не открывая глаз, она сделала несколько шажков вперёд, остановилась. Ещё чуть-чуть… Открыла глаза, обвела затуманенным взглядом двор и камнем упала на землю.
Когда люди обещают друг другу быть вместе, они обещают делить на двоих счастье и боль.
Желание делиться счастьем – совершенно естественно. Хочется прокричать о нём или просто ходить целый день по улицам, улыбаясь прохожим.
А вот разделить с кем-то боль… Не всякий согласиться принять ее. У каждого ведь хватает своей: настоящей или надуманной. И чаще всего «перекинуть» на другого хотят именно надуманную, потому что пронзительную и неистово настоящую боль хочется похоронить в себе заживо. Поделиться такой болью – значит доверить себя целиком, без остатка другому человеку. Раздеться перед ним и прошептать: «Возьми меня всего. Тебе я отдаю и боль свою. И не боюсь, что ты её отвергнешь. Ведь ты – единственный, родной…» И через эту боль люди становятся единым целым – тем самым прекрасным и волшебным существом, которым с самого рождения когда-нибудь мечтает стать каждый живой человек.
***
-Как ты, подружка?
-Ничего. Потихонечку.
Он улыбался, искренне, по-весеннему. Каждый раз, когда он приходил, ей казалось, что белые стены больничной палаты начинали фосфорицировать. Сегодня он еще принёс с собой едва различимый шлейф аромата, который невозможно было ни с чем перепутать. Она даже почувствовала прилив сил и также расплылась в улыбке.
-От тебя пахнет талой землёй.
-Серьёзно? – рассмеялся он, — А я думал, чем так от меня несёт, что все прохожие оборачиваются!
Он делился с ней последними институтскими новостями, сплетнями, слухами, байками и историями о том, к чему порой приводит внезапно ударившая в голову весенняя пора. Она слушала в пол-уха, стараясь надышаться обволакивающим её необыкновенным запахом: запахом весны в сочетании с запахом его кожи. Дышать было больно, но приятно.
Ей поделиться было нечем, содержательного диалога не клеилось. Вскоре он начал собираться, беспечно тараторя о запущенной сессии и куче долгов по предметам.
-А ты-то сам как? – решилась спросить она.
Прошло четыре месяца после того, как она утешала его на кухне, и сейчас впервые она выдавила этот вопрос.
Друг тут же сник, но уже через секунду вновь тепло улыбнулся.
-Тоже ничего. Ты знаешь…я будто чувствую, что ей там хорошо… — в его глазах предательски блеснула слеза.
Так и есть… Я забрала всю твою боль, оставив лишь надежду и эту печаль. Но эта печаль светла. Она не пребудет с тобой до конца твоих дней, но оставит в твоём сердце память о недолгой, но верной любви, и сделает тебя чище и добрее.
-Выздоравливай, подружка, — сказал он, нежно сжимая её ладонь. – А когда выздоровеешь, мы с тобой куда-нибудь сходим, — и он заговорщицки ей подмигнул.
Она улыбнулась в ответ и попыталась скривить рожицу, как бы говоря «Теперь не отвертишься».
Сразу после его спины в дверном проёме показалось лицо мамы. Осунувшееся лицо и неестественно большие на нём, выделявшиеся краснотой и блеском бессонных ночей глаза.
-Поспи, моя девочка, — шептала мама, поправляя ей одеяло, — отдыхай…
Она знала, что когда она делает вид, что спит, мама всегда сидит рядом. И часто-часто нагибается к её лицу, чтобы послушать её дыхание. Прерывистое, сипящее, но оно всё ещё было.
Вчера мама сказала ей, что врачи получили анализы и уверили её, будто она идёт на поправку. Мама опять солгала. Хотела обмануть её сознание, чтобы оно, в свою очередь, обмануло её организм. Чтобы мозг внезапно подумал: может, и вправду всё не так плохо и стоит набрать в лёгкие побольше воздуха, не страшась их разрыва, и вперёд на новую борьбу?
Возможно… Возможно, стоило бы попробовать даже сейчас, когда она отчётливо осознавала, что надежды нет, что на этой стадии уже не выживают… Но, чёрт возьми, разве у надежды есть шкала? Разве её можно измерить и сказать, что на данный момент её мало, много, недостаточно или в избытке? Она бесконечна, если она есть, и, даже если однажды она исчезает, то её можно создать в любую секунду, в любое мгновенье, на любой стадии! Придумать, представить, воззвать к ней, возродить её из пепла! Стоит лишь допустить мысль…
Люди не ценят того, что у них есть. Какое счастье просто дышать, когда это не причиняет боль… Какое счастье встречать весну. Но и какое счастье осознавать, что твоя жизнь прошла не зря. Что ты совершил свой единственный, крошечный, но такой нужный подвиг, который пусть останется незамеченным, но оставит свой след в сердце другого человека.
Он никогда больше не станет прежним. Он станет лучше, и, в то же время, жизнь его не превратится в завесу печали и ощущение бесконечной вины. Подумать только… Боль десятков людей, которую я выпила однажды, оказалась несравнимо мала по сравнению с болью одного человека…
Но ты не должен думать об этом. Теперь у тебя всё будет замечательно. Я унесу твою боль с собой. И она никогда больше к тебе не вернётся.
